Адорно часто критикуют за манерность, искусственность, за непреднамеренный комизм его слога, грешащего излишней метафоричностью. Грешил он также (еще раз процитируем Штернбергера) «поверхностным черным юмором и не менее поверхностным, пусть и стилистически изощренным, псевдореволюционным фразерством». В этом отношении Адорно был, как и Юнгер, типичным немецким интеллектуалом. Нужно добавить, что оба принадлежали к разряду авторов, нашедших подходящий объект описания в фашизме, поскольку сами фашисты — особенно Альберт Шпеер — были склонны облекать свои зверские идеи в эстетические фантазии. Похоже, и некоторые французские интеллектуалы вели себя аналогичным образом по отношению к коммунизму. Мы еще будем говорить в этой связи о Жан-Поле Сартре.
Во всяком случае, англосаксонская версия чистого созерцания окрашена совсем иначе. Алистер Кук — он родился в 1908 г. и принадлежит к интересующему нас поколению — на протяжении многих десятилетий был ведущим радиопередачи «Письмо из Америки», в которой объяснял британцам секреты американской жизни[223]. Порой Кука критиковали за политическую всеядность, спрашивали, есть ли у него собственное мнение. Он отвечал, что считает целесообразным «сделать своей профессией наблюдение». Хотя репортеров часто осуждают за то, что «они беспринципны, аморальны, трусливы, не любят занимать определенную позицию», его это мало смущает. Каждые четыре года, отправляясь на выборы, он свою позицию определяет четко. «Сразу после этого, — говорил он, — я возвращаюсь к моим репортерским привычкам и не перестаю удивляться тому, сколько же на свете несовместимых точек зрения, характеров, недостатков, причуд и добродетелей»[224]. Это еще один вид чистого созерцания, не имеющий отношения ни к орденам «Pour le mérite», ни к ученым степеням.
17. Эразмийцы — не бойцы сопротивления
Эразмийцы противостоят соблазнам несвободы, но их нельзя назвать бойцами сопротивления. Многих это может удивить. Разве сопротивление не самый благородный способ борьбы с тиранами? Разве Эрнст Юнгер — даже он — не восхваляет героя-князя, гибнущего в борьбе со Старшим лесничим и его псами? Или в устах Юнгера эта хвала не случайна? Не в том ли причина, что сам Юнгер живет в абсолютно неэразмийском мире, где человек постоянно подвергается физической угрозе, а то и прямо рискует жизнью? Так или иначе, мы напрасно будем искать публичных интеллектуалов, которых называем эразмийцами, среди бойцов, оказывающих активное сопротивление тоталитарной власти.
Если говорить о трех первых именах нашего списка, на участника активного сопротивления в лучшем случае похож Раймон Арон. Но и он, когда был редактором La France libre, жил в сравнительно безопасном Лондоне. Исайю Берлина не раз упрекали за то, что он не слишком интересовался непосредственной борьбой с фашизмом. Карл Поппер, как мы уже отмечали, свой вклад в war effort внес, находясь в Новой Зеландии и лишь в форме книги об «открытом обществе». Норберто Боббио незадолго до крушения режима Муссолини стал чем-то вроде бойца сопротивления, но в это время уже начинался переход к постфашистской Италии. Ян Паточка в последние годы жизни вплотную приблизился к переднему краю борьбы и заплатил за это высокую цену, но бойцом сопротивления, строго говоря, нельзя считать и его.
В этой связи стоит вспомнить о трудностях, с которыми столкнулась попытка организовать в Германии выставку, посвященную участию либералов в сопротивлении[225]. Конечно, такие известные (южнонемецкие) либералы, как Теодор Хойс или Рейнхольд Майер[226], были явными противниками нацистского режима. В период нацизма они тоже подвергались постоянной угрозе. Но их нельзя сравнивать ни со Штауффенбергом, ни с Лебером[227] — иными словами, ни с участниками покушения на Гитлера, ни с несомненными борцами за иную Германию. Ведущих буржуазных политиков, так или иначе причастных к попытке переворота 20 июля 1944 г., можно назвать либералами лишь с большой натяжкой. Профессора вроде Адольфа Рейхвейна или Курта Хубера, наставника брата и сестры Шолль, участвовали в сопротивлении и погибли, но они не были влиятельными публичными интеллектуалами[228].
Чтобы прояснить интересующий нас феномен, можно переставить местами части заголовка этой главы: бойцы сопротивления — не эразмийцы. Они наделены добродетелями иного рода. Томас Мор считал Эразма блестящим и смелым человеком, но сам обладал принципиально иным мужеством. Он сохранял верность принесенной клятве и институциям, которые его воспитали и которым он был глубоко предан. За эту преданность Мор заплатил жизнью.
Эразмийские добродетели, возможно, даже препятствовали сопротивлению. «Кто устоит?» — спрашивал человек, погибший в борьбе с нацистами. Не «разумные», отвечал он, «с лучшими намерениями и наивным непониманием действительности пребывающие в уверенности, что толикой разума они способны вправить вывихнутый сустав». Дело кончается тем, что они «с тоской отходят в сторону или без сопротивления делаются добычей сильнейшего». Не помогает устоять и чистота этического принципа: ее поборник «попадает в силки более умного соперника». «Человек с совестью», защищаясь в одиночку, тоже не может ничего добиться в тягостной «ситуации, требующей решения». «Масштабы конфликтов, в которых он принужден сделать выбор, имея единственным советчиком и опорой свою совесть, раздирают его». Тот, кто избирает путь исполнения долга, вроде бы выглядящий надежным, в конечном счете «будет вынужден выполнить свой долг и по отношению к черту». «Тот, кто, пользуясь своей свободой в мире, попытается не ударить в грязь лицом, <…> дает согласие на дурное, чтобы предупредить худшее», которое может быть и лучшим. Не спасается и тот, кто ищет «убежище в приватной порядочности». «Что бы он ни делал, ему не будет покоя от мысли о том, чего он не сделал».
Кто устоит? Не тот, чья последняя инстанция — рассудок, принципы, совесть, свобода и порядочность, а тот, кто готов всем этим пожертвовать, когда он, сохраняя веру и опираясь только на связь с Богом, призывается к делу с послушанием и ответственностью; тот, кому присуща ответственность и чья жизнь — ответ на вопрос и зов Бога.
Из этих суждений также выводится определенная этика. Ее ядро образуют четыре понятия: «дисциплина», «дело», «страдание» и «смерть». «Только через дисциплину можно постичь тайну свободы». «Свобода не в полете мыслей, но лишь в деле». «Лишь на мгновение прикоснулся ты, блаженно, к свободе, а вслед за тем отдаешь ее ты Богу, чтобы он завершил ее со славою». «Свобода, тебя искали мы долго в дисциплине, в деле и в страдании. Умирая, познаем мы теперь в Божием лике тебя саму».
Дитрих Бонхёффер[229], которого мы цитируем[230], был теологом, но, возможно, лучше называть его пастором. Бонхёффер родился в 1906 г. в Бреслау[231]; после окончания университета стал помощником пастора в Барселоне. Там он проповедовал народную теологию, отвечавшую запросам времени. Но это продолжалось недолго. После 1933 г. Бонхёффер в течение полутора лет служил пастором в немецких приходах Лондона. Затем он примкнул к Исповедующей церкви и, соответственно, оказался «вне закона». Поначалу его положение — как бы эмиграция внутри собственной страны — было сносным; но взгляды Бонхёффера все больше сближали его с участниками активного сопротивления. В 1939 г. Бонхёффер вернулся в Германию из поездки в Америку, куда направился незадолго до начала войны. Во время войны он не раз выезжал за границу по заданию движения сопротивления, чтобы поставить союзные державы в известность о существовании движения и его задачах. Арестованный в апреле 1943 г., Бонхёффер вплоть до 20 июля 1944 г. мог надеяться на освобождение. Однако после краха заговора его судьба была решена. В апреле 1945 г. он был осужден военно-полевым судом в концлагере Флоссенбюрг и казнен через повешение.
У пастора Бонхёффера было много друзей, участвовавших в сопротивлении, особенно среди офицеров-аристократов. Он, однако, шел избранным путем даже более сознательно, чем они. В 1935 г. Бонхёффер вернулся на родину из Лондона, где вполне мог бы остаться; он хотел поддержать объявленных «вне закона» в Германии. К этому времени он стал убежденным пацифистом. В последующие годы Бонхёффер, всегда находивший опору в своей вере, ясно понял, что преследование «преступников» имеет политические причины. «Из этого, можно сказать, само собой разумелось, что наше сопротивление имеет политическую цель: устранение притеснителей». В 1939 г. у него были все основания остаться в Америке. Точнее, почти все: недоставало, в представлении Бонхёффера, решающей причины. Хорошо сознавая возможные и даже наиболее вероятные последствия своего выбора, он вернулся в Германию, поскольку хотел быть вместе со своим приходом, но главное — считал, что лишь «со-страдание» дает право участвовать в строительстве нового мира.
Бонхёффер на редкость удачно сочетал политическую активность и силу слова. Он дает нам понять самую суть ценностей — иначе сказать, жизненно важных представлений, — которые движут людьми, выступающими против тиранов. Он олицетворяет иной род свободы, нежели тот, что защищают эразмийцы. Дисциплина, дело, страдание и смерть в лучшем случае создают основу одной из версий «позитивной свободы», как ее понимает Берлин. Всеобъемлющее, можно сказать, фундаменталистское понятие Бога указывает на инстанцию, находящуюся по ту сторону любых либеральных установлений. Активный участник сопротивления, ставящий на карту свою жизнь, —