а Гелена, которых мы не касались[246]/[247]. Пособники тоталитарных режимов, как и верные попутчики, нас не интересуют; мы хотим выявить источники духовной силы тех, кто устоял. Предмет нашего анализа — либеральный образ мыслей и его носители.
Интеллектуалы, которых мы обсуждали выше в качестве примеров, не составляют какой-то группировки в прямом смысле слова. Эразмийцы не склонны к строительству партии и, как мы покажем далее, если пытаются создать организацию партийного типа (вроде Конгресса за свободу культуры), то попадают в скверное положение. Поэтому ошибкой было бы сводить названные здесь имена в то или иное единство. Даже трое или четверо наших постоянных персонажей — Поппер, Берлин, Арон, а также Боббио — различаются, если не считать эразмийских добродетелей, почти во всем. Кроме того, все они, как мы отмечали, не были лишены человеческих слабостей, вносящих в хвалу эразмийским добродетелям некоторые коррективы. Мы не стали решительно осуждать мягкие формы оппортунистического поведения, как у Норберто Боббио, и временное отступление во «внутреннюю цитадель», которое предпочел Ян Паточка. В нашем небольшом зале славы нашлось место даже для перебежчиков — во всяком случае, для тех, кто, подобно Манесу Шперберу, после своего грехопадения перешел к безусловному одобрению открытого общества. Добавим также, что критические замечания, касающиеся авторского стиля и даже почерка умственной деятельности в целом — например, Ханны Арендт или Теодора В. Адорно, — не помешали нам по достоинству оценить эразмийство этих известных интеллектуалов.
Итак, не существует универсальной шкалы, приложимой ко всем эразмийцам. Как я убедился на опыте, игра в конструирование такой шкалы не вяжется ни с серьезностью испытаний, которым публичные интеллектуалы подвергались в тоталитарную эпоху, ни с многомерностью их творческой индивидуальности. (От моих попыток осталась только помещенная в конце книги таблица эразмийцев, в которой отражены небольшие, но все же очевидные различия между ними.) Даже принадлежность к либералам не у всех упоминаемых нами авторов выражена так ясно, как у Поппера, Берлина, Арона, Боббио и некоторых других, не в последнюю очередь тех, кого мы будем обсуждать в следующих главах. В том, что касалось главного — иммунитета к тоталитарным искушениям, — все они проявляли твердость или, по меньшей мере, обретали ее со временем. Будучи неравнодушными наблюдателями, они сохраняли страстность разума даже тогда, когда оставались в одиночестве и мужественно претерпевали конфликты.
Этим они отличаются не только от пособников тоталитарного режима — независимо от того, вдохновлялись ли те безграничным оппортунизмом или, как принято считать, действовали по убеждению, — но и от настоящих «внутренних эмигрантов», которые предоставили мир его судьбе, а сами предавались идиллическим мечтаниям на своем блаженном острове. В том и другом случае отличие очевидно; тут нашу оценку, думаю, никто не оспорит. Хуже с утверждением, что эразмийцы не были бойцами сопротивления. Этот тезис я развивал не без колебаний и угрызений совести и, надеюсь, не оставил сомнений, что здесь оценка дается особенно трудно. Наверное, бойцы сопротивления превосходят эразмийцев человеческими качествами. Их мученичество, во всяком случае, заслуживает большего уважения, чем простая невосприимчивость к соблазнам. Но не всегда легко провести границу между неравнодушными наблюдателями, подвергающими предмет наблюдений самой жестокой критике, и активными организаторами попыток этот предмет изменить. В критических ситуациях некоторые эразмийцы примыкали к активному сопротивлению. Примером может служить Ян Паточка (в годы, последовавшие за Пражской весной 1968 г.), но не он один — еще и Норберто Боббио на исходе муссолиниевского фашизма (1944–1945). В то же время нужно подчеркнуть своеобразие фигуры интеллектуала, о котором мы говорим. Такой интеллектуал существенно отличается от активного борца. При тоталитарных режимах он подвергается давлению особого рода, которое вынуждает его временно приспосабливаться, на годы замыкаться во внутренней цитадели, мириться с гонениями, но прежде всего — эмигрировать.
В намеченной нами картине недостает, однако, целой категории лиц. Это интеллектуалы, которых тоталитарные катаклизмы XX в. не затронули напрямую. Действительно, существовали ли эразмийцы в Швейцарии? В Великобритании? В Соединенных Штатах Америки? Список стран, обойденных тоталитарными соблазнами, можно продолжить. В нашем исследовании мы исходим из того, что эразмийские качества проявляются только в условиях сильных искушений. Тот, кто им не подвергается, может скрыто обладать всевозможными добродетелями, но добродетели эти пребывают как бы в спящем состоянии, и нам не дано знать, окажутся ли такие публичные интеллектуалы на высоте во времена испытаний.
Для периода, который нас интересует, то есть для семи десятилетий XX в. (1917–1989), это различение справедливо лишь отчасти. Путешествие Ленина по железной дороге, кончившееся на Финляндском вокзале в Петрограде, началось в Швейцарии. Особую роль в гражданской войне в Испании — прежде всего в понимании этой войны на Западе — играли Джордж Оруэлл и Эрнест Хемингуэй. XX век тряхнуло очень сильно, и это сказалось не только на странах, непосредственно затронутых потрясением. Поэтому мы вправе ожидать, что углубим наши знания, если присмотримся к происходившему за пределами фашистских и коммунистических государств и попытаемся понять, как вели себя интеллектуалы в странах, которых тоталитаризм не коснулся прямо.
Начать, видимо, лучше с нейтральной страны. В начале нашего исследования мы уже говорили о Швейцарии, упомянув об отказе газеты Neue Zürcher Zeitung в 1933 г. избрать путь добровольной адаптации к режиму могучего соседа. Примеру этой газеты следовали не все, особенно во время войны, когда крохотная Швейцария превратилась в островок свободы, окруженный грозным морем фашистских армий. Тем не менее некоторые жители этой страны вели себя так, что можно предположить и у них эразмийские достоинства. Среди них — Жанна Эрш[248]. Она не была типичной швейцаркой. В 1910 г., когда она родилась в Женеве, ее родители находились в стране всего несколько лет. Отец приехал из Литвы, мать из (оккупированной Россией) Польши; оба были евреями. «В Швейцарии они хотели найти свободу, и недаром эта отличительная черта нашей страны больше всего трогает меня до сих пор». Падение царя было воспринято в семье как праздник; но после захвата власти большевиками праздничное настроение исчезло. Только тогда Жанне Эрш стало окончательно ясно, что она настоящая швейцарка, и прежде всего — женевка.
В университете Жанна изучала историю литературы, так как хотела быть (и стала) учительницей; позже добавила к ней свой любимый предмет — философию. Она уехала в Гейдельберг и начала учиться у Карла Ясперса, с которым поддерживала тесную связь вплоть до его смерти. Весной 1933 г. она — и она тоже! — отправилась во Фрайбург, «чтобы послушать Хайдеггера». Жанна слушала его, когда он, стоя на парадной лестнице Фрайбургского университета, произносил печально известную речь в честь погибшего бойца «фрайкора»[249] (и студента университета) Альберта Лео Шлагетера[250], объявленного мучеником: «Фрайбургский студент, пусть сила родных гор этого героя вольется в твою волю!» Зажатая в толпе среди людей, вскинувших руки в гитлеровском приветствии и распевавших: «Хорошо, когда из-под ножа брызжет еврейская кровь», Жанна Эрш внимала тирадам Хайдеггера.
«Я застыла без движения, опустив руки и сжав губы. Страшно не было. Мне никто не угрожал». Но в конце речи она чувствовала себя так, «будто по телу проскакал кавалерийский отряд. Я была совершенно разбита, хотя, подчеркну, ничего, ровно ничего не произошло. С одной оговоркой: противостоять в одиночку людской массе почти невыносимо физически».
Философией Хайдеггера Жанна Эрш не прельстилась. К «его магическим заклинаниям» она отнеслась скептично. Как и Ясперс, она признавала хайдеггеровский «дар метафизического вглядывания», но не видела в его трудах «адекватной экзистенциальной вовлеченности». Темы собственной философской работы Жанны Эрш были иными. Обе ее большие книги — «Иллюзия: путь философии» и «Бытие и форма» — посвящены тому, что она обычно называла «человеческим существованием». Она видела и признавала разрозненное многообразие мира, считала вполне возможным принимать жизнь с ее конфликтами, но в своем философском поиске более всего интересовалась связью, соединяющей вещи, их «единством». Она находила такое единство в «материи», преобразуемой людьми, и тем самым в «форме», которую мы придаем разнородным вещам. Воплощением утраченного единства было для нее произведение искусства.
Жанна Эрш, однако, не была «ежом» в понимании Исайи Берлина — она была «лисой». Она написала роман и вынашивала другие литературные замыслы; прежде чем стать университетским профессором, она преподавала в гимназии и делала это с увлечением; она перевела труды Ясперса и других философов на французский; писала статьи и выступала с докладами; занималась политической деятельностью. При этом Жанну всегда интересовала единственная, великая тема — свобода. Свобода, говорила Жанна, находится не только в центре ее философии, но и в центре ее самой, «потому что именно свобода делает человеческое существование чем-то неповторимым, тем, что в нем больше всего заслуживает любви». Она понимала свободу точно и строго, в полном соответствии со смыслом «негативной» свободы Исайи Берлина. «Меня не одурачат те, кто предлагает отказаться от демократических свобод, променяв их на социальную справедливость или на какие-то другие, „осязаемые свободы“».
Эта последовательная трактовка понятия свободы была тем более значима, что Жанна Эрш всегда причисляла себя к «левым» и в 1939 г. вступила в женевское отделение социалистической партии. (Впрочем, она оговорила свое членство определенными «условиями и ограничениями» — и порвала с социалистами, когда женевцы заключили тактический союз с коммунистами.) Отвечая на вопрос о ее понимании социализма, Жанна всегда начинала с защиты «демократической свободы». Она означает столь же решительное сопротивление «коммунистическому соблазну», как и «соблазну фашистскому». Свобода, однако, предполагает определенную цель: социальную справедливость. Иногда Жанна говорила о «свободе