ради социальной справедливости», но при этом неизменно подчеркивала, что без свободы справедливости не бывает — альтернативой может быть только «отсутствие свободы и отсутствие социальной справедливости».
Как видим, Жанна Эрш принадлежала к эразмийцам высшей пробы. Она устояла перед соблазнами тоталитарной эпохи, противопоставив им «ответственную свободу» и сделав защиту этой свободы своей жизненной задачей. Иногда она ловила себя на мысли, что выполнять эту задачу ей было, в сущности, не слишком трудно. «Я жила в свободной стране», где угнетение было далеко не главной проблемой, говорила она. Годы войны? «Как все мы в Швейцарии, я провела их поблизости от театра военных действий и вместе с тем в безопасности». Жанна делала то немногое, что можно было сделать. Во время гражданской войны в Испании она была секретарем Союза друзей республиканской Испании; позже, в годы сталинских гонений, выступала против злоупотреблений психиатрией в СССР; во время Второй мировой войны собирала пожертвования и посылки с гуманитарной помощью для беженцев, — и все же, в отличие от Боббио и Бонхёффера, она жила в свободной стране.
Не просто жила, но и защищала эту страну в скользких ситуациях. Разве Швейцария не должна была более активно спасать попавших под удар евреев? Разве в ней не царило позорное молчание? Тем, кто ставил такие вопросы, Жанна Эрш возражала: Швейцария сама была под угрозой. Она даже полагала, что «евреи с известным пониманием относились к осторожному поведению маленькой страны, окруженной со всех сторон гитлеровскими войсками». Сделать большее «было попросту невозможно». Находясь в безопасной гавани мирного времени, не нужно задним числом осуждать тех, на ком лежала ответственность в годы войны.
В противоположность социалистам, «друзьям по партии», Жанна Эрш решительно отстаивала вооруженный нейтралитет Швейцарии. Она и письменно, и устно высказывалась против референдума, который должен был запретить Швейцарии обладание атомным оружием. Она одобряла действия властей и критиковала «отвлеченное прекраснодушие»: мол, «достаточно быть любезными, и все дела пойдут на лад». «Я считаю существование нейтральных стран необходимым», говорила она, выступая в то же время против «нейтралитета Швейцарии в выражении собственной позиции». Швейцария «действительно принадлежит к свободному миру». Поэтому антиамериканизм недопустим. Вместе с тем нейтральная страна сохраняет особое назначение: «в каждом конкретном случае быть голосом беспристрастности, объективности и права». Отсюда потребность «искать истину» и иметь «мужество свидетельствовать в ее защиту». Иначе говоря, Швейцария должна участвовать в международных делах как «честный и разумный свидетель». Эта позиция отличается от позиции неравнодушного наблюдателя!
Жанну Эрш обычно сравнивают с Раймоном Ароном, которого она ценила и уважала. Сама Жанна в свойственной ей манере подчеркивала существенное различие между ними: Арону нет нужды вступать в ту или иную партию, его слово весит больше, чем любые партийные декларации, «тогда как я сама, в одиночку, многого не добьюсь». «Не ставьте знак равенства между мной и Раймоном Ароном», — просила она, — не потому, что их мнения расходились, а потому, что считала себя гораздо менее авторитетной. Вопрос спорный. Может быть, более важным различием между ними было то, что Арон действовал на ином поприще, чем Жанна Эрш. Его нес поток событий тоталитарного века, тогда как она следила за этими событиями пусть и с огромным интересом, но, можно сказать, с безопасного расстояния.
Было бы неверно утверждать, что соблазны несвободы полностью обошли Жанну Эрш стороной. Вспомним еще раз о дилемме, перед которой в 1933 г. оказалась Neue Zürcher Zeitung. Газете нужно было принимать решение, и она сделала выбор в пользу свободы. Жанна Эрш так же неколебимо настаивала на отмежевании от фашизма и коммунизма и на принципиальном значении интеллектуальной борьбы с ними. Но все же замок, в котором принимаются подобные решения, отделен надежным рвом с водой от полей сражений, где за эти решения гибнут люди. Серьезные соблазны остаются на безопасном расстоянии от мира, в котором живут обитатели замка. Эти соблазны, можно сказать, нейтрализуются дистанцией. Не совсем верно называть нейтралитет даром судьбы; как показывает деятельность самой Жанны Эрш, в трудной ситуации его приходится защищать. С определенной точки зрения столь же неправильно видеть в нейтралитете и признак бессилия; швейцарцы обрели его в результате мужественных исторических решений. И все же в нейтралитете есть нечто от того и другого — и от дара судьбы, и от бессилия, — так что даже самое чистое эразмийство здесь предстает в несколько приглушенных тонах.
20. Англия с точки зрения иностранцев
Особое место в жизни многих эразмийцев занимает Англия, страна, не оставшаяся нейтральной во времена испытаний. Сам Эразм после первой поездки на остров писал своему ученику, юному лорду Маунтджою[251]:
Ты спрашиваешь: «Что тебе так нравится в нашей Англии?» Если я вообще заслуживаю доверия в твоих глазах, дорогой друг, то прошу тебя прежде всего поверить, что до сих пор мне еще нигде не было так хорошо. Я нашел здесь [в Англии] необычайно приятный и благотворный для меня климат; нашел, сверх того, ученость и образованность — не безвкусного и тривиального свойства, но утонченную, всестороннюю, классическую латинскую и греческую, — настолько широкую, что я больше не тоскую по Италии, хотя и надо бы туда съездить.
Не всем английский климат внушал и внушает такой восторг. Тем не менее Эразм, как мы знаем, еще не раз приезжал в удивительную страну, где в общей сложности прожил более 10 лет. Но не нужно думать, что очарования Англии не ощущали лорд Маунтджой и другие английские вельможи! Почти веком позже, в 1597 г., Шекспир в «Ричарде II» вложил в уста Джона Ганта меланхоличный монолог, воспевающий «милый, милый край»:
…этот остров царственно-могучий,
Страна величья, трон любимый Марса,
Второй Эдем, почти воскресший рай,
Самой природой созданная крепость
Противу войн и всяческой заразы,
Счастливейшее племя, в малом — мир,
Роскошный перл в сверкающей оправе
Серебряного моря, для него
Служащей и стеной, и рвом надежным.
На зависть всех не столь счастливых стран, —
Благословенный край, страна родная,
Отчизна наша, Англия…[252]
This blessed plot, this earth, this realm, this England… В монологе Ганта перечислены многие знакомые элементы английского — в меньшей степени британского — страноведения. Всего важнее то, что этот «роскошный перл», счастливое и благословенное место, защищен «рвом» Ла-Манша от вредных влияний извне. Мало сказать, что Эразм ощущал в Англии необыкновенно притягательную силу, даже бóльшую, чем в страстной и в то же время тревожащей Италии, — саму Англию можно в некотором смысле назвать эразмийской страной. Англии свойственны многие черты эразмийцев, включая то, что она защищена «серебряным морем» от «войн и всяческой заразы», а заодно и от соблазнов, характерных для «не столь счастливых стран».
Совсем не удивительно, что дорога многих эразмийцев XX века вела в Англию! Конечно, не всем там нравилось. Теодор В. Адорно[253], наслаждаясь внешними условиями работы в Оксфорде, его первом пристанище на пути в эмиграцию, в то же время сетовал: «Трудности велики, поскольку разъяснить особенности моей философии англичанам невозможно, и я, чтобы меня понимали, вынужден в какой-то мере спускаться на детский уровень». Непонятно только, кто был в этом виноват: «англичане» или все-таки «особенности философии» Адорно?
Что касается других эмигрантов, особенно специалистов по общественным наукам, то они видели в Англии «скорее станцию пересадки, а не страну, где можно осесть». Автор этой формулировки, известный историк Феликс Гильберт, родившийся в 1905 г. в Берлине[254], не обнаружил в Англии, как и Адорно, большого интереса к предмету своих исследований — истории Ренессанса. К тому же он прибыл из Италии, и ему было трудно привыкнуть «к унылой пасмурности» Лондона. Раздражала его и классовая структура английского общества, прежде всего «жесткое обособление высшего класса от других, далеко не бедствующих социальных групп» и, как следствие, «снобизм». Причиной «неспособности и нежелания» англичан хотя бы чуть-чуть вникнуть в развитие политических процессов на континенте он считал «невежество, смешанное с высокомерием». Гильберт, в отличие от Адорно, допускал, что его оценка объясняется «психологическими причинами», и даже признавал, что в его негативном отношении к Англии «большую роль играла разочарованность». Он не смог прижиться в этой стране и при первой возможности отправился дальше, в Соединенные Штаты, где увенчал свою на редкость благополучную карьеру преподаванием в принстонском Институте перспективных исследований.
Но такой опыт был исключением. Многие эразмийцы воспринимали Англию совсем иначе. Раймон Арон оставил волнующее описание той минуты, когда на борту переполненного военного корабля, шедшего из Байонны, он «впервые вдохнул британский воздух и сразу же почувствовал себя непринужденно». Он почти ничего не понимал в английской речи матросов, но знал, что переместился в совершенно другой, свободный мир. Правда, «благословенный край» находился на безопасном расстоянии от бурь, заставивших Арона спасаться бегством. «Газоны ни в чем не уступали легенде о них»… В то время как над Францией нависла смертельная угроза, здесь «весеннее солнце 1940 года освещало пейзажи, где все дышало покоем, негой и довольством»[255].
Исайя Берлин к этому времени уже превратился в заправского англичанина. Характеризуя героя сионистского движения Хаима Вейцмана