[256], еще одного беженца, прибывшего в Англию несколькими годами раньше, Берлин выражал его устами собственные ощущения:
Он бесконечно восхищался англичанами: ему нравилась основательность их жизни, языка и идеалов; сдержанность, цивилизованное неприятие крайностей, сам тон общественной жизни, отсутствие в ней жестокости, истеричности, подлости. Еще больше ему были по сердцу их бурная фантазия, любовь к примечательному и незаурядному, интерес к эксцентричному, врожденная независимость[257].
Как будто нарочно описывая «синдром Эразма», Берлин не скупится на похвалы в адрес Англии. «Англия, как никакая другая страна, была [для Вейцмана] воплощением прочной демократии, гуманной и мирной цивилизации, гражданской свободы, равенства перед законом, стабильности, терпимости, уважения к правам индивида». Вейцман, пишет он, «особенно ценил инстинктивное тяготение англичан к компромиссу, помогающее обеим сторонам спора не то чтобы скруглять острые углы, но просто игнорировать их, если возникает опасность нанести чрезмерный вред социальной системе и разрушить минимальные условия, необходимые для совместной жизни». Это действительно «почти воскресший рай» — не идиллические грезы об Эдеме, а реальность открытого общества!
Некоторые иностранцы так и воспринимали Англию, считая ее олицетворением эразмийских добродетелей. Мужество, с которым эта страна неизменно, даже оставаясь в одиночестве, отстаивала либеральный порядок, приобрело в годы между Дюнкерком и Пёрл-Харбором всемирно-исторические черты. Это был поистине finest hour[258] Англии. Вытесненные гитлеровскими войсками с континента, но еще не безоговорочно защищенные военной мощью США, британцы показали себя с наиболее сильной стороны. Сейчас, через два поколения, можно сожалеть, что память о том времени врезалась в общественное сознание слишком глубоко и что более поздние сопоставимые триумфы (после 1940 г.) выпали из поля зрения; но, как бы то ни было, не вызывает сомнения героический подвиг страны, которая, несмотря на крайне опасную ситуацию, не только не стала искать союза с чуждой силой, но и как-либо к ней приспосабливаться, отстаивая собственные принципы деятельной свободы. Вспомним Ханну Арендт, которая очень рано ощутила готовность платить за свободу личной изоляцией. Англия вела себя так же.
Все говорит о том, что международные события эта страна оценивала с позиции неравнодушного наблюдателя. Не случайно политика «уравновешивания сил» связана в первую очередь с Британией. Благоразумные творцы британской внешней политики видели гарантии безопасности блаженного острова в том, чтобы соперничество между другими, «европейцами» (так в Англии до сих пор часто называют людей с континента), не давало решающего перевеса ни одной из стран. Нередко эта политика приносила успех, но иногда оказывалась рискованной, отчасти повышая уязвимость страны.
Карл Поппер, подобно Арону и Берлину, назвал свое первое пребывание в Англии «откровением и вдохновением». «Честность и достоинство этих людей [англичан] и их глубокое чувство политической ответственности производили на меня величайшее впечатление»[259]. Поппер, однако, обнаружил и слабости в позиции англичан, в том числе характерное для островитян непонимание надвигающейся опасности. Уезжая в 1937 г. в Новую Зеландию, далекое, но очень английское по своему типу островное государство, он ощущал (или вспоминал позже, что ощущал) обеспокоенность:
Я понимал, что демократия — даже британская демократия — не является институтом, созданным для борьбы с тоталитаризмом; но было грустно видеть, что существовал, по-видимому, только один человек — Уинстон Черчилль, — который понимал, что происходит, и буквально ни у кого не находилось для него доброго слова[260].
Поппер, эразмиец, бежал. Черчилль, никоим образом не эразмиец, пришел и спас «второй Эдем». На сцене всемирной истории мы не раз встречаемся с дилеммами эразмийцев, которые не были бойцами сопротивления.
Позиция Черчилля замечательна тем, что, предпочитая в решающие моменты действовать, а не наблюдать, он не был лишен и способности к наблюдению. Он был не только полководцем, но и писателем, нобелевским лауреатом, удостоенным (заслуженно) не премии мира, а премии по литературе[261]. В конце его четырехтомной «Истории англоязычных народов» есть фрагмент, где шекспировский текст 1597 г.[262] переведен, так сказать, на черчиллевский язык начала XX в. «Почти сто лет мира и прогресса принесли Британии ведущее положение на мировой арене». Страна сохранила мир — по меньшей мере для себя — и обеспечила устойчивый рост благосостояния всех общественных классов. Избирательное право распространилось почти на всех граждан. Люди могли спокойно заниматься повседневными делами, не испытывая страха и тревоги. «Поведение государственного коня показало: на него можно набросить поводья так, чтобы он не срывался в дикий галоп ни в одном из направлений». Конституция защищала всех. Британская империя стала желанным прибежищем для обездоленных. «Не важно было, какая партия находилась у власти: они яростно критиковали друг друга, на что имели полное право», но соблюдали общие нормы. Предприимчивые люди не встречали препятствий на своем пути. Если совершались ошибки, их можно было исправить без серьезных последствий. «Постепенное, но смелое движение вперед полностью себя оправдало»[263].
Без пафоса Черчилль описывает внутренние достоинства своей страны. Принимать жизнь с ее конфликтами и даже извлекать из них пользу ради общего блага — старинная английская добродетель. В парламенте правительство и депутаты сидят не в общем пространстве амфитеатра, а друг против друга, как на очной ставке. Когда премьер-министр отвечает на вопросы, он и лидер оппозиции должны смотреть друг другу в глаза с расстояния, равного длине двух мечей[264]. Берлиновский Вейцман не устает подчеркивать роль компромисса в британской политике как метода ведения парламентской дискуссии, но еще в большей степени — следствия перемены мест правительства и оппозиции. При этом он справедливо отмечает, что погашенный конфликт всегда опирается на допущение, которое не разделяет, а связывает обе стороны.
Стоит упомянуть аномалию, существующую в верхней палате английского парламента. Расположение скамей правительства и оппозиции там тоже отражает принцип adversary politics, политики противоборства. Есть, однако, так называемые cross benches[265] — пара скамей, стоящих перпендикулярно к основному действию. Черчилль не раз менял партии и сидел как на скамьях правительства, так и на скамьях оппозиции. Но если бы он пожелал стать членом верхней палаты, House of Lords (от чего до конца жизни отказывался), то, без сомнения, не нашел бы места на перпендикулярных скамьях. Эти места оставались и остаются зарезервированными за эразмийцами (изредка — за одиночками другого рода).
Четвертую эразмийскую добродетель мы назвали мудростью носителей страстного разума. Англию часто считают страной, лишенной страсти, причем со времен Монтескьё эту особенность объясняют английским климатом, который так высоко ценил Эразм. Комедия «Без секса, пожалуйста, мы британцы» много лет приносила полные сборы в театре. Тем не менее институции страны проникнуты как раз спокойной страстностью разума. Вспоминаются прежде всего два понятия: common sense и common law. Оба подчеркивают нечто общее для всех граждан — то, что не требует обоснования какими-либо источниками, не имеющими отношения к реальным людям. Здравомыслие, common sense, позволяет каждому выносить суждения по проблемам общего благосостояния. На этом основаны как политическое участие граждан, так, в частности, и работа коллегии присяжных в суде. Общее право, common law, предшествует любому писаному праву и закону. Оно живет в нравах, обычаях и привычках общества, с которыми таинственным, но однозначно интерпретируемым судьями образом сохраняет тождество, и, как следствие, все время меняется. И здравомыслие, и общее право воплощают разум в лучшем смысле просвещенного понимания этой категории.
Если в мире есть воздух свободы, то он овевает Англию и, в определенной мере, все Британские острова. Конечно, институции, существующие в стране, ставят перед просвещенным гражданином некоторые проблемы. Но для решения этих проблем ему не нужно совершать акты большего или меньшего творческого разрушения. Замечательное соединение прагматизма и эксцентричности и, кроме того, относительное великодушие, свойственное общественным структурам, создают климат, в котором торжествует свобода, — а значит, отпадает надобность отстаивать свои права или идти на баррикады за свои убеждения. Англия, как и Великобритания в целом, — эразмийская страна.
Почему она такой стала — вопрос, интересовавший не только Уинстона Черчилля, но и всех наиболее заметных историков Англии. Отчасти это объясняется особым сплавом демократических и аристократических элементов британского общества, который можно назвать аристотелевским. В XX в. и особенно после Второй мировой войны этот сплав оказался нестойким. В наши дни благословенный остров уже теряет свой островной характер, и в жизни британцев из-за более тесной связи с другими странами, в первую очередь с Европой, усилился демократический элемент как таковой. Это изменило многие институции, но прежде всего — общественный климат. Поэтому сейчас, в начале XXI в., вполне уместен вопрос, не следует ли говорить о многом из того, что сказано выше, в прошедшем времени. Эта тема, однако, выходит за рамки нашего исследования.