Некоторые, однако, двигались в противоположном направлении. Детально спланированное бегство Декки с Эсмондом Ромилли повлекло за собой ее розыск, поддерживаемый английским МИДом, а затем — полуофициальные попытки отговорить Декки от опасных намерений. Mixed Up Mitford Girls Still Confusing Europe[274] — один из заголовков на первых полосах тогдашних газет. И, конечно, между самими сестрами тоже не все шло гладко. Юнити писала Декке: «Я ненавижу коммунистов так же сильно, как [Эсмонд] ненавидит нацистов, но не понимаю, почему лично мы с тобой не можем быть очень добрыми подругами, оставаясь политическими врагами». И добавляла: «Естественно, я не колеблясь застрелю его, если это понадобится для моего дела, и полагаю, что он обойдется со мной так же». Но при всех этих «дружеских отношениях» (слова Мэри Ловелл, автора биографии Юнити) не существовало «пути назад ни для Декки [коммунистки], ни для Дианы после ее решения покинуть Брайана ради Мосли, ни для Юнити после ее встречи с Гитлером».
Исканий и блужданий в жизни сестер было предостаточно. Позже Нэнси, самая благоразумная, влюбилась в одного из адъютантов де Голля, полковника Палевски[275]. Узнав об этом, близкая к отчаянию мать семейства воскликнула: «О, почему на пути всех моих дочерей встречаются диктаторы?» Это была не совсем справедливая оценка генерала, впоследствии сумевшего дважды провести Францию через критические периоды ее послевоенной истории пусть авторитарными, но далеко не диктаторскими методами. Вопрос, однако, не стоит оставлять без ответа. Ответ же заключается в двух фактах, обусловленных тем, что Англия была эразмийской страной. Во-первых, сестры скучали в мире, где отсутствуют соблазны; во-вторых, они питали склонность к эксцентричным поступкам, а скука этому благоприятствует. И ощущение скуки, и эксцентричность поведения были особенно характерны для английской элиты, тем более для аристократических кругов.
Мэри Ловелл рассказывает, как еще в детстве ни в чем не нуждавшиеся сестры Митфорд «подыхали от скуки» из-за «однообразия» жизни, которую они находили «невыносимой». В обычное время помогали маленькие экстравагантные выходки, оживлявшие будничное существование, — вроде тех, что с удовольствием описывали такие английские писатели, как П. Г. Вудхауз, да и сама Нэнси Митфорд. Но с началом тоталитарной эпохи мятежный дух сестер стал требовать большего. Открылась возможность пуститься на поиск соблазнов, щекоча нервы приключениями, в которых переплетались частная и общественная жизнь, секс и политика. Описание партийного съезда в Нюрнберге, оставленное Дианой Митфорд («ощущение волнующего триумфа было разлито в воздухе, а когда появился Гитлер, толпа испытала как бы удар тока»), и переживания Декки при пении Интернационала на одном из собраний коммунистов («возможность продемонстрировать солидарность кулаком, приветственно вскинутым вверх») ясно показывают, о каких чувствах шла речь.
Так или иначе, история сестер Митфорд — это, можно сказать, сатирическая драма, которая сопровождала драму настоящую, не обошедшую стороной более известных публичных интеллектуалов Англии. Показательным и образцовым представителем этой группы был Джордж Оруэлл[276] — возможно, самый значительный тогдашний британский писатель, чьи жизнь и творчество не перестают оказывать влияние на интеллектуальные дискуссии и в наши дни. Эрик Блэр, как его назвали при рождении, появился на свет в 1903 г. в Индии в семье видного колониального чиновника, получил хорошее образование, прежде всего в Итоне. Он обладал всеми признаками человека, который если еще не принадлежит к элите, то собирается стать ее членом. Так, безусловно, и случилось бы, продолжай он карьеру колониального служащего, начатую в Бирме. Но Оруэлл был мятежником. Он тоже не хотел скучать на том месте, что было уготовано ему в эразмийском обществе. И тоже пустился на поиск соблазнов, открывая в себе таланты, которые в противном случае не нашли бы применения.
В первую очередь это были социальные соблазны. Оруэлл хотел понять, как живет другая половина общества. Какое-то время он жил среди самых нищих бедняков Парижа и Лондона, тех, кто был выброшен за борт, down and out[277] (так называлась его первая книга). Это не было игрой. Оруэлл в те годы действительно находился на самом дне общества и практически вне его; вплоть до успеха «Скотного двора» он был крайне стеснен в средствах. Описаниями нужды, в которой жили рабочие («Дорога на причал Уигана»), и скудного существования рядовых горожан («Да здравствует фикус!») он внушил многим читателям симпатии к одной из версий социализма, которую сам одобрял лишь с оговорками. Относительно политических взглядов Оруэлла до сих пор нет ясности. Кем он был по убеждениям? «Анархистом консервативного толка» или консерватором с анархистскими наклонностями? Или все-таки левым социалистом (он какое-то время состоял членом Независимой лейбористской партии, то есть левой раскольничьей группировки) с революционными наклонностями?
Однозначного ответа на эти вопросы не дает и участие Оруэлла в гражданской войне 1936–1937 гг. в Испании. Зачем он вообще отправился в Испанию? To write or to fight? Писать или сражаться? Если разобраться, он занимался и тем и другим, хотя повесть «Памяти Каталонии» оставила в истории более значимый след, чем его военные достижения. Оруэлл, естественно, воевал на стороне республиканцев. Эта повесть, описывающая без прикрас события, пережитые Оруэллом, в основном посвящена истории раскола между свободолюбивыми анархистами-революционерами и тоталитарными коммунистами, подорвавшего сопротивление франкистам. Оруэлл старается не искажать реальный опыт той или иной идеологической окраской. Он выступает и как глубоко неравнодушный участник, и как наблюдатель, зорко следящий за ходом событий, прежде всего в Каталонии.
Получив сквозное ранение в шею, после которого он чудом выжил, Оруэлл покинул Испанию. В этот момент он окончательно определил свою писательскую позицию. Спустя 10 лет, в 1946 г., он пояснил сделанный выбор в эссе «Почему я пишу»:
Испанская война и другие события 1936–1937 годов нарушили во мне равновесие; с тех пор я уже знал, где мое место. Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимал[278].
Но что такое «демократический социализм»? Пытаясь дать определение этому понятию, Оруэлл каждый раз начинает со свободы. Он требует равенства возможностей, но такого, которое обеспечивает в первую очередь «защиту от стеснения или извращения творческих способностей». Как пишет Бернард Крик, уже в юности Блэр-Оруэлл отличался «эмоционально независимым», «индивидуалистичным», «рационалистическим» складом личности. С противоречиями Оруэллу приходилось бороться всю жизнь, но это давалось ему не слишком тяжело. Несмотря на недолгую принадлежность к Независимой лейбористской партии, он не был партийным человеком и не питал расположенности к каким-либо клубам. «Оруэлл был моралистом, но это был социально ориентированный морализм». Эгалитарные порывы в нем всегда обуздывались либеральными убеждениями. «По чувствам своим, — писал Оруэлл о себе в 1940 г., — я определенно „левый“, но убежден, что писатель может сохранить честность, только будучи свободен от партийных лозунгов»[279].
Оруэлл умер в возрасте 46 лет от последствий туберкулеза, которым страдал почти всю жизнь. В его обширном наследии есть два произведения, предостерегающие против тоталитарных соблазнов. Первое — небольшая, но захватывающая притча «Скотный двор». Животные, обитающие на скотном дворе, восстают против власти крестьян-эксплуататоров. Они изгоняют мистера Джонса, пьяницу и грубияна, и становятся хозяевами двора. Одержав победу, они ликуют и поют:
Твари Англии и твари,
Всех земель, какие есть,
О земном грядущем рае
Принимайте, твари, весть…
Вместе с радостной вестью распространяются семь заповедей, в том числе и такая: «Все животные равны».
Оруэлл искусно описывает дальнейшие перипетии революции. Среди равных животных выделяются свиньи, к которым и переходит власть. Во главе свиней стоят два враждующих вождя — Наполеон и Обвал. Поначалу все обитатели скотного двора сплочены борьбой против ненавистного человеческого рода. «Четыре ноги хорошо, две — плохо!» Затем вспыхивает распря между идеалистом Обвалом и реальным политиком Наполеоном. Обвала не просто изгоняют, но объявляют виновником всех несчастий — а их хоть отбавляй. Власть Наполеона укрепляется и становится все более изощренной. Одновременно приходит в упадок хозяйство. Новую атаку людей животным удается отразить ценой больших потерь убитыми и ранеными. Позже, однако, Наполеон налаживает контакты с владельцами окрестных ферм. В революционные заповеди постоянно вносятся поправки, выхолащивающие их смысл. К заповеди «Животное да не убьет другое животное» добавляются слова «без причины», после чего начинаются казни. В результате положение большинства оказывается таким же, как при мистере Джонсе. Вдобавок Наполеон заключает мир с людьми. Свиньи начинают ходить на задних ногах; соответствующая заповедь теперь гласит: «Четыре ноги хорошо, две — лучше!» Под конец переворачивается и смысл главной заповеди, которая отныне звучит так: «Все животные равны. Но некоторые животные более равны, чем другие»[280].
В «Скотном дворе» исключительно удачно сочетаются литературный и политико-эссеистический таланты Оруэлла. Тем не менее он почти год не мог найти издателя для этой книги: еще существовала военная коалиция с Советским Союзом, а «Наполеон» так же сильно смахивал на Сталина, как «Обвал» на Троцкого. Сам Оруэлл всегда метил своими сочинениями и в коммунизм, и в фашизм. Это ясно показывает его второе произведение того же рода, антиутопия «1984». Темой этого романа становится тоталитаризм в чистом виде, с его практически взаимозаменимыми идеологиями. Обе книги в свое время стали бестселлерами, их читают и сегодня. В них обобщен опыт человека, который покинул свою не затронутую подобными соблазнами страну, чтобы бороться с фашизмом, но не клюнул и на приманки коммунизма.