Невосприимчивость к тоталитарным соблазнам — черта, сближавшая Джорджа Кеннана и Джона Кеннета Гэлбрейта. Кроме того, Гэлбрейт в годы президентства Кеннеди также исполнял обязанности посла, правда, недолго и не на переднем крае холодной войны, а в одной из наиболее бедных стран мира, Индии[296], — в своей многообразной практической деятельности он всегда оставался экономистом. Гэлбрейт родился у озера Онтарио, близ Торонто, в двухстах километрах к востоку от Милуоки, родины Кеннана; таким образом, его политические воззрения сформировались в иной среде — преимущественно социал-демократической Канаде. (Гражданство США он получил только в 1937 г.). Род Гэлбрейта имел шотландские корни и, как у Кеннана, насчитывал несколько поколений фермеров. Молодой экономист сохранил верность этой традиции: он стал специалистом по экономике сельского хозяйства и оставался им в первые десятилетия своей научной деятельности[297]. Ее, однако, не раз приходилось прерывать в годы экономического кризиса, который стал для поколения Гэлбрейта решающим жизненным опытом. Гэлбрейт был поклонником Франклина Делано Рузвельта, особенно его внутриполитического курса, Кеннан же считал, что Рузвельт соблазнялся ложными путями во внешней политике. Но прежде всего Гэлбрейт был восторженным сторонником нового экономического учения, связанного с именем Джона Мейнарда Кейнса[298]. В обеспечении общего благосостояния он, как и Кейнс, отводил важную роль государству. О предпочтениях Гэлбрейта можно судить по должностям, которые он занимал в правительстве и околоправительственных кругах; показательна в этом отношении его роль «уполномоченного по ценам» во время войны.
Американцы относили Гэлбрейта к левым; он действительно был активным представителем левого крыла американских демократов (ADA: Americans for Democratic Action[299]). В эпоху маккартизма из-за своей деятельности он едва не лишился желанной кафедры в Гарвардском университете; но у Гэлбрейта были влиятельные друзья, которые помогли ему в критической ситуации. Так или иначе, он отстаивал не более чем разновидность «третьего пути». Он был «рузвельтовцем», а идеи Маркса уже в студенческие годы считал непривлекательными. У него было собственное отношение к политической ангажированности. «Я всегда старался несколько дистанцироваться и думаю, что в любом деле нужно сохранять какую-то часть личного „я“, но при этом не быть абсолютно убежденным в том, что твои действия — единственно правильные. Вера всегда должна умеряться рассудительностью». Рассудительность — один из знакомых нам этических принципов: именно он побудил «Кена» Гэлбрейта отклонить предложение участвовать в команде Роберта Кеннеди, который, в отличие от либерала Джона Ф. Кеннеди, был социал-демократом.
К фашизму Гэлбрейт относился так же, как Кеннан. В этой связи, однако, стоит упомянуть примечательную ремарку его биографа Ричарда Паркера. Гэлбрейт часто ездил в Европу и еще в 1938 г. дважды посетил Германию, чтобы изучить аграрную политику «Третьего рейха». Такие поездки он считал вполне совместимыми с внутренним неприятием нацистов (и с внутренней симпатией к «лоялистам», то есть испанским республиканцам). Паркер пишет: «Как большинство американцев в конце 1930-х, он склонялся к нейтралитету в европейских конфликтах, полагая, что они продолжают историю человекоубийства, в которой американцы не должны принимать участия».
Зато Гэлбрейт, как и Кеннан, принял самое активное участие в послевоенной истории Германии и Европы. Оба политика внесли вклад в замысел и разработку плана Маршалла. Оба выступали против идей Моргентау, предлагавшего вновь превратить Германию в аграрную страну. Оба содействовали созданию европейских и международных организаций — своеобразных строительных лесов послевоенного мира. Затем оба вернулись в тихую заводь академической науки: Кеннан — в принстонский Институт перспективных исследований, Гэлбрейт — на свою кафедру в Гарварде.
Этот отход от практической деятельности напоминал внутреннюю эмиграцию, но по сути таковым не был. Оба ученых писали в это время книги, осмысляя свой опыт, и оставались советниками сильных мира сего. Оба во многом определяли послевоенный интеллектуальный дискурс, сложившийся в Америке, Европе и мире в целом. Впрочем, при Джоне Ф. Кеннеди они вернулись на дипломатическую службу: Гэлбрейт был послом в Нью-Дели, Кеннан — в Белграде. В 1956 г. оба поддержали президентскую кампанию Эдлая Стивенсона[300] — тогда это было своего рода лакмусовой бумажкой, устанавливавшей принадлежность к американским интеллектуалам.
Может сложиться обманчивое впечатление, будто мы рассказываем о двух друзьях-единомышленниках. Это не так. Кеннан и Гэлбрейт встречались редко; они практически не высказывались друг о друге. В своей деятельности оба были тем, что называют в Америке mavericks, то есть непредсказуемыми и своенравными индивидуалистами. Да и сама их деятельность была очень разнохарактерна. Кеннан в любой ситуации оставался рассудительным, сдержанным государственным мужем, всегда видевшим за частностями целое. Гэлбрейт, двухметровый гигант (его рост превышал 1 м 90 см), фонтанировал идеями. Если Кеннан в своих книгах о советском влиянии и интересах США обращался к определенной группе читателей, так или иначе следивших за этой темой, то книги Гэлбрейта об американском капитализме стали настоящими бестселлерами, а некоторые из введенных им понятий, как, скажем, affluent society[301] (он говорил о «частном изобилии и общественной нищете»), были у всех на слуху.
Мы не ошибемся, причислив обоих, Кеннана и Гэлбрейта, к публичным интеллектуалам. Кеннан не был похож на обычного профессионального дипломата, Гэлбрейта нельзя назвать профессиональным университетским преподавателем. Оба, кроме того, были эразмийцами. Они с удовольствием отстаивали собственную позицию среди тех, кто мыслил иначе. То, что мир полон противоречий, было для них самоочевидно. Гэлбрейт, постоянно бичуя неравенство и в американском обществе, и в мире, главной ценностью все же считал свободу. И оба, как мы показали выше, были неравнодушными наблюдателями.
Таким образом, Кеннан и Гэлбрейт наглядно иллюстрируют сдвиг, справедливо отмеченный Хофштадтером в цитированной работе. В Европе 1930-е гг. стали временем принципиального изменения роли интеллектуалов. Хотя некоторым удалось противостоять вызовам фашизма и коммунизма, в целом, как общественная группа, интеллектуалы были раздавлены тоталитарными движениями. Теми или иными способами им заткнули рты или, того хуже, вынудили покинуть родину. Многим дали приют описанные нами в этом разделе страны, обладавшие иммунитетом к тоталитарным соблазнам.
Для Северной Америки это означало, без преувеличения, интеллектуальный ренессанс. Из описания Хофштадтера видно, как в начале холодной войны, несмотря на маккартизм, в США возрос вес публичных интеллектуалов. При этом не была утрачена специфическая американская традиция. Напротив, многие из эмигрантов переняли свойственный этой традиции практический подход. После войны они уже не просто наблюдали, с большим или меньшим неравнодушием, ход событий, но старались на него влиять. Кеннан и Гэлбрейт существенно способствовали политическому и хозяйственному возрождению Европы. Вскоре возник и некий аналог плана Маршалла в области культуры. Наверное, точнее говорить о совокупности таких планов или, еще точнее, об активной политике послевоенного культурного возрождения. У нее были свои герои: швейцарцы Жанна Эрш и Франсуа Бонди[302], англичане Роберт Бирли[303] и Т. Х. Маршалл[304], а потом и американцы, в основном из окружения Фонда Форда, такие как Шепард Стоун. По большей части они не только были родом из «нашего» десятилетия, но и принадлежали к той интеллектуальной традиции, которой посвящено это исследование.
ПЕРЕЛОМНЫЕ ВРЕМЕНА И НОРМАЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА
23. 1945-й, или Свобода культуры
Тем, кто выжил в мировой войне, 1945 год дал увидеть первый широкий просвет среди мрачных туч, затянувших небо XX века. Военное поражение нацистского режима было настолько полным, что морок соблазна, так долго позволявший Гитлеру держаться у власти, развеялся без следа. Итальянский фашизм рухнул парой лет раньше. В Испании и Португалии режимы, отчасти напоминавшие нацистский, сохранялись еще несколько десятилетий, но было ясно, что у них нет будущего. Не нужно забывать, что получила сокрушительный отпор, последствия которого далеко не исчерпывались военным поражением, и азиатская «держава оси» — Япония. Одна из траекторий, прочерченных современным тоталитаризмом, достигла конечной точки.
Эразмийцы могли возвращаться домой, что бы это для каждого из них ни значило. Раймон Арон вернулся в Париж и, расставшись на краткий срок с ролью неравнодушного наблюдателя, согласился выполнять скромные вспомогательные функции в первом правительстве де Голля. Исайя Берлин некоторое время оставался на государственной службе, после чего вновь занял привычное место в оксфордском Колледже Всех Душ. Автор «Открытого общества» Карл Поппер откликнулся на приглашение Лондонской школы экономики, где ему предоставили постоянное поле деятельности. Ханна Арендт, как мы видели, очнулась от зимней спячки и перешла к космополитическому образу существования. Даже никуда не уезжавший Норберто Боббио, прежде чем целиком посвятить себя деятельности публичного интеллектуала и стать высшим авторитетом для многих итальянцев, начал проявлять политическую активность и, более того, основал партию