[319]. «Он здесь и не здесь. В эти годы современники видят перед собой какого-то мутного Сартра, чью позицию они не могут точно определить, а некоторые из них, упрекающие его в абсентеизме, относятся к нему с подозрением».
После войны начинается «сартро-коммунистическая идиллия» (формулировка Анни Коэн-Солаль), период «тоталитарного растления» Сартра (по выражению Ульрике Аккерман). «Как бы ни выглядел в настоящее время Советский Союз, в общем и целом СССР, при равновесии сил, находится на стороне тех, кто сражается против знакомых нам форм эксплуатации». В 1952 г. Сартр выступает на Венском конгрессе народов в защиту мира, давая себя увлечь царящей эйфории. Лишь в 1956 г. он начинает испытывать сомнения: а что, если венгерские события были чем-то вроде народной революции? В последующие годы Жан-Поль Сартр еще сильнее, чем прежде, любит всех, кто обеспечивает ему присутствие в масс-медиа. Он идеализирует третий мир, но этого мало — его симпатии принадлежат, в частности, Фракции Красной армии во главе с Андреасом Баадером и Ульрике Майнхоф, которую он посещает в тюрьме «Штаммхайм». «Сартр, безусловно, был не единственным, кто поддался тоталитарному растлению, но среди апологетов тоталитаризма он был одним из самых видных».
Обращаясь к биографии не раз упоминавшегося нами Артура Кёстлера, который родился в Будапеште в том же 1905 г., что и Сартр, мы оказываемся в совершенно ином мире. В 1930-х этот англо-венгерский писатель был убежденным коммунистом. Некоторых, в частности Манеса Шпербера, это удивило, поскольку Кёстлер, довольно поверхностный человек, «казалось, не приспособлен и не расположен к тому, чтобы вступить на длительный срок в ряды какого-либо движения и отказаться от роли зрителя, который желает лишь созерцать происходящее». На деле, однако, жизнь Кёстлера всегда определялась его изменчивыми пристрастиями. После отхода от коммунистической партии он превратился в столь же рьяного антикоммуниста. Его книга «Слепящая тьма» (Darkness at Noon) — одно из первых выдающихся обличений тоталитаризма. Неудивительно, что Кёстлер стал если не ведущим идеологом, то, бесспорно, наиболее ярким оратором Конгресса за свободу культуры. При этом выяснилось, что он и здесь не склонен вести борьбу в одиночестве. Он расстался с суррогатной религией, но нуждался в других подпорках, чтобы устоять на ногах под шквалистым ветром эпохи. Марко Мартин в своей книге «Оруэлл, Кёстлер и все остальные», посвященной Мелвину Ласки, журналу Der Monat и Конгрессу за свободу культуры, пытается соединить несоединимое: одиночку Оруэлла (кстати, умершего уже в 1950 г.) и клубмена Кёстлера. Кёстлеру был нужен Конгресс. Когда в 1960-х эта организация со скандалом — и к тому же в менявшейся общественной атмосфере — ушла в небытие, он нашел для себя новую, пусть шаткую, опору в парапсихологии, которой и посвятил последние годы своей жизни. Эразмийцем Кёстлера можно назвать только с существенными оговорками.
В этом отношении он заметно отличается от Манеса Шпербера[320] — такого же перебежчика, порой проявлявшего не меньшую политическую активность. Европейская одиссея Шпербера началась в 1905 г. в Восточной Галиции, в местечке Заблотове. Во время Первой мировой войны семья, спасаясь от царившего хаоса, бежала в Вену, где впоследствии Шпербер стал вхож в узкий круг учеников Альфреда Адлера, теоретика психологии личности. Эссе об Адлере было его первой опубликованной работой[321]. В 1927 г. Шпербер переезжает в Берлин. Там он вступает в коммунистическую партию. После захвата власти нацистами на время попадает в тюрьму, но освобождается и через Прагу возвращается в Вену. В 1934 г. Шпербер выполняет задания коммунистической партии в Югославии, затем переселяется в Париж. Там в 1938 г. он публикует сочинение «Анализ тирании», порывая с коммунистами. В этой небольшой книге впервые дан анализ черт сходства и различия между диктатурами Гитлера и Сталина с точки зрения психолога, который «одинаково не способен быть как тираном, так и раболепным пособником тирании».
Во время войны Шпербер вступает в Иностранный легион, потом перебирается в неоккупированную часть Франции, а оттуда — в Швейцарию. Мы уже говорили о его непродолжительном пребывании на службе у французского правительства в послевоенное время. В дальнейшем, однако, Шпербер выступает главным образом как писатель. Обе его большие трилогии — «Как слеза в океане» и трехтомная автобиография[322] — примеры замечательного анализа эпохи, предложенного автором, который сумел полностью избавиться от соблазнов несвободы и стать сторонником открытого общества. «Я показал, что нелегко оставаться свободным, а значит, среди прочего, плыть против течения как раз в тот момент, когда вода бурлит и увлекает тебя в противоположную сторону. Но и в такие минуты можно верить, что у свободы великое будущее».
Шпербер все больше сближался с Раймоном Ароном (и все больше отдалялся от Жан-Поля Сартра). Он и Арон сотрудничали в личном «кабинете» министра культуры Мальро. В Конгрессе за свободу культуры они отстаивали общую позицию. Как пишет в своих «Мемуарах» Арон[323], после скандала, раскрывшего источники финансирования Конгресса, «два вопроса встают перед нами, Дени де Ружмоном, Манесом Шпербером, Пьером Эмманюэлем и всеми остальными, тем или иным образом работавшими в рамках Конгресса: должны ли были мы знать или, по крайней мере, догадываться? Если бы мы знали, откуда идут деньги, то должны ли были отказываться от любого сотрудничества?» Арон судит строго: «Нам не хватало пытливости», — говорит он, а если бы мы узнали истину, то, вероятно, отказались бы от сотрудничества, «хотя в конечном счете такой отказ представлялся бы неразумным». Ничем не отличалась реакция Исайи Берлина, регулярно печатавшегося в журнале Encounter. После обнаружения источников финансирования журнала он в 1967 г. отказался от сотрудничества с ним, так пояснив свой отказ: «Вообще говоря, я ничего не имею против того, что деньги поступали из американских источников, я был (и остаюсь) настроенным проамерикански и антисоветски, и если бы источник был назван открыто, это меня нимало не смутило бы… Смутило меня и таких, как я, то, что журнал, постоянно настаивавший на своей независимости, финансировался, как выяснилось, американской спецслужбой».
Что же произошло? Такое предприятие, как Конгресс за свободу культуры, естественно, нуждалось в деньгах. Особенно больших спонсорских вливаний требовали журналы. Объединявшиеся вокруг них интеллектуалы довольствовались заверениями, что деньги поступают «из американских фондов». Так и было в действительности. Деятельность Конгресса финансировалась Фондом Рокфеллера и Фондом Форда. Более того, американский верховный комиссар Джон Макклой учредил Управление по связям с общественностью (Office of Public Affairs, OPA), поддерживавшее возрождение культурной жизни в Германии.
В 1950 г. руководителем Управления стал Шепард Стоун, один из тех выдающихся промоутеров культурного развития, которых так часто рождала Америка — страна, у которой нет собственного министерства культуры! Стоун (до 1929 г. Шепард Артур Коэн) родился в 1908 г. в городе Нашуа, Нью-Гэмпшир, в семье эмигрантов из Литвы. Его отец был состоятельным человеком, и это позволило Стоуну в начале 1930-х учиться в Берлине, где в 1932 г., незадолго перед тем, как двери захлопнулись, он защитил под руководством Германа Онкена[324] диссертацию «Германия, Данциг и Польша, 1918–1932». После возвращения в США Стоун стал репортером New York Times, освещал текущие события, а по окончании войны вернулся в Германию в мундире офицера оккупационных войск.
Шеп Стоун не принадлежал к числу публичных интеллектуалов, но он знал их всех, поскольку был — еще до того, как этот термин вошел в моду, — специалистом по сетевым технологиям. Это позволило ему занять в 1952 г. стратегически важный пост руководителя международного отдела в Фонде Форда. В лучшие времена существования Фонда этот превосходно организованный отдел выполнял функцию «министерства» внешней политики США в области культуры. Конгресс за свободу культуры принадлежал к числу любимых детищ Шепа Стоуна. После скандала он, президент этой организации, даже уехал в Париж. Спустя некоторое время Стоун вернулся в Берлин, где оставался до преклонных лет, исполняя должность директора Института Аспена[325]. Изданная к его 80-летию «Книга друзей» свидетельствует о глубоком и широко признанном влиянии Стоуна.
В интересующее нас время Шеп Стоун не был вдохновителем деятельности Конгресса; эта роль принадлежала обладателям более громких имен. Не был он и секретарем этой организации; функции секретаря выполнял тогда Майкл Джоссельсон[326], который наладил связь с Центральным разведывательным управлением. Но Стоун знал, что новообразованное ЦРУ, учрежденное федеральным законом в 1947 г., ищет области и инструменты влияния. Как было показано в ряде прекрасных журналистских расследований, опубликованных в 1966 г. газетой New York Times, Конгресс и его журналы попали под прицел ЦРУ уже на раннем этапе их существования. Фолькер Берган, ссылаясь на один из докладов Стоуна Макклою (ставшему к тому времени председателем попечительского совета Фонда Форда), пишет, что накануне скандала в бюджет Конгресса, составлявший 1,8 миллиона долларов, из «правительственных источников» поступали 1,4 миллиона, а из Фонда Форда — только 250 тысяч.
Разоблачения стали для Конгресса настоящей катастрофой — главным образом из-за того, что средства поступали тайно. (К тому же в 1966 г. многие европейцы воспринимали США совсем не так, как в 1950 г.) Конгресс внезапно превратился в один из элементов стратегии холодной войны. Можно верить авто