умма.
Мы коснемся этой темы еще раз. Пока же отметим ключевой тезис Геллнера, согласно которому гражданское общество вправе связывать с наступившим в 1989 г. концом тоталитаризма большие надежды. А раз так, публичные интеллектуалы получают возможность заниматься своим делом: критиковать и предлагать новые идеи. Эпоха вовсе не обязательно подвергнет этих интеллектуалов проверке на принадлежность к эразмийцам. А значит, им, в отличие от Вацлава Гавела, больше не нужно быть героями своего времени, бояться запрета на профессию и тем более ареста. В этих условиях разочарованность трудно оправдывать — если, конечно, не иметь выраженных мазохических наклонностей.
26. 2001-й, или Новое Контрпросвещение
Осталось рассмотреть еще один вопрос: существуют ли теперь, после крушения тоталитаризма, новые соблазны несвободы? В Соединенных Штатах Америки многие дают на этот вопрос положительный ответ. После террористического акта 11 сентября 2001 г. американцы с ужасом ощущают не только хрупкость существующего либерального порядка, но и явную привлекательность новой формы борьбы для многих молодых людей, нередко имеющих университетский диплом. Некоторые в США, включая и президента, говорят не о «борьбе», а о войне. Они, со своей стороны, тоже ведут войну, направленную против террора исламистов.
В Европе, несмотря на теракты в Мадриде, Стамбуле и Лондоне, не спешат перенимать эту терминологию и стоящий за ней анализ ситуации. Особенно заметным различие позиций становится при сравнении книг Эрнеста Геллнера («Условия свободы») и Самюэля Хантингтона («Столкновение цивилизаций»)[352]/[353]. Обе книги были написаны примерно в одно время, в середине 1990-х гг. Геллнер подробно характеризует взаимную отчужденность религиозно окрашенных культур исламского и иудеохристианского мира. Он сделал выбор в пользу Запада. «Мой собственный выбор ясен, но сама природа наших ценностей препятствует тому, чтобы я его обосновывал». Его решение не означает какой-либо враждебности. Напротив, Геллнер, хотя он далеко не релятивист, считает, что «проповедовать собственные взгляды там, где нет условий для их реализации, — дело бессмысленное»[354]. В этом отношении, по-моему, можно занять более решительную позицию. Убежденность во всеобщем значении определенных ценностей всегда подразумевает и обязанность их защищать.
Установка Самюэля Хантингтона принципиально отличается от установки Геллнера. Тема его книги — глубокие мировые конфликты. Он исходит из того, что после 1989 г. эти конфликты мотивированы не столько экономическими или, в более узком смысле, политическими причинами, сколько «культурой и культурной идентичностью». (Здесь, как и в случае геллнеровского civil society, также возникает проблема перевода: Хантингтон говорит о «цивилизациях».) В мире существует семь больших культурных ареалов («цивилизаций»), и «западный» ареал, согласно автору, — лишь один из них, теряющий вдобавок свое значение. Между этими ареалами в будущем развернутся всемирно-исторические конфликты, часто вспыхивающие на «линиях разлома» культур.
Подробный и обстоятельный анализ, предложенный Хантингтоном, никоим образом не имеет целью разжигание конфликтов, что можно было бы предположить, учитывая репутацию автора и название его книги. О вероятности мировой войны он говорит только в одном (гипотетическом) случае, обсуждая отношения Запада и Китая. Однако роль ислама Хантингтон видит не так, как Геллнер:
До тех пор, пока ислам остается исламом (каковым он и останется) и Запад остается Западом (что более сомнительно), этот фундаментальный конфликт между двумя великими цивилизациями и свойственным каждой образом жизни будет продолжаться, определяя взаимоотношения этих цивилизаций в будущем в той же мере, в какой он определял их на протяжении минувших четырнадцати столетий[355].
Это конфликт между либеральным порядком и порядком, который в самой своей основе нелиберален.
Хантингтон видит в исламе культурный ареал, прошедший модернизацию без «вестернизации». Он особенно подчеркивает значение «возрождения» ислама, который в последние десятилетия наращивает число приверженцев, предъявляет к ним всё более строгие требования, закрепляет их принципиальную антизападную установку, — в то время как Запад переживает демографический спад и одновременно упадок самосознания. Это противостояние не обязательно ведет к войне, хотя после 2001 г. Хантингтон, вероятно, уже не предполагал бы, как раньше, возможности смягчения отношений между исламом и Западом, перехода от «квазивойны» к холодной войне или, может быть, даже «холодному миру». «Линии разлома» в любом случае остаются взрывоопасными, где бы они ни пролегали — на Кавказе, в Ираке, в Турции или в городах и предместьях Европы.
Со времени появления книги Хантингтона его догадки стали привычным сценарием. Многие видят в крепнущем исламе угрозу и в то же время соблазн. Среди поддавшихся этому соблазну нет, может быть, публичных интеллектуалов, но все же есть образованные молодые люди, позволяющие превратить себя в боевиков экстремистского толка, а порой и в террористов-смертников. (Интеллектуалы поддерживают этот способ борьбы в первую очередь на «линии разлома» между палестинцами и Израилем.) Как следствие, в гражданских обществах свободного мира, и без того далеко не всегда чувствующих уверенность в себе, складывается образ новой сверхдержавы, олицетворяющей несвободу. Бывший министр иностранных дел Германии Йошка Фишер даже ввел в оборот термин «третий тоталитаризм».
Можно ли считать этот термин продуктом испуганного воображения или за ним стоит нечто реальное? Пока мнения на этот счет расходятся. Безусловно, обновленный ислам несет в себе, среди прочего, враждебность к Западу и ко всему западному. Он объявил джихад, священную войну, Израилю, США и Западу вообще. Но могут ли исламисты достигнуть чего-то большего, нежели болезненные булавочные уколы? В обзоре, посвященном пяти новым исследованиям умных и сведущих специалистов по исламу, отмечается: «Все рецензируемые авторы так или иначе согласны в том, что джихадистский проект скорее всего потерпит неудачу». Ранее примерно то же утверждал в свойственной ему безапелляционной манере Фрэнсис Фукуяма. По его мнению, «исламское возрождение»[356] объясняется двойной неудачей: утратой традиционных ценностей под воздействием культурного империализма Запада и вместе с тем неспособностью конкурировать с Западом экономически и политически. В такой ситуации нельзя рассчитывать на победу.
С этим анализом согласны не все. К числу сомневающихся относятся Эрнест Геллнер и Самюэль Хантингтон. Не слишком утешителен и вывод самого Фукуямы: по его мнению, исламский фундаментализм «далеко не поверхностно напоминает европейский фашизм». Однако многие авторы упускают из виду фундаментальный социологический аспект. По-настоящему опасные соблазны несвободы исходят только от движений, способных внушить уверенность, что им принадлежит будущее. Ошибочно уже предположение, будто революцию начинают беднейшие слои населения, как и то, что с ростом бедности возрастает революционный потенциал. (Это хорошо понимал Маркс, поэтому вынужден был ввести — безусловно ложное — допущение, что пролетариат воплощает таинственную новую производительную силу, подобно буржуазии в феодальном обществе.) Даже тот аргумент, что члены исламистских группировок — это наиболее ущемленные, доведенные до бедственного положения изгои общества, еще не позволяет заключить, что из этих группировок сложится новое политическое движение, угрожающее существованию Запада как такового. Изгои способны лишь на отчаянные, пусть и впечатляющие, акции — как, например, теракты смертников; их даже можно (по словам Маркса и Энгельса) подкупить, использовать для «реакционных происков», но они не совершают революций.
Нужно еще доказать, что предлагаемый исламским фундаментализмом образ будущего может стать альтернативой либеральному порядку для всех обездоленных мира, и не в последнюю очередь мира западного. Пока этого не происходит, джихадистский проект остается удручающим историческим эпизодом, но не представляет опасности для свободы. Речь идет только о терроризме, а не о войне, холодной или горячей. И, следовательно, не о тоталитаризме. Ян-Вернер Мюллер[357], обсуждая проблему исламистского террора, справедливо замечает: «Диагноз „тоталитаризм“ не столько объясняет новые политические реалии, сколько мешает их ясно видеть». Справедлив, по-видимому, и вывод Иэна Бурумы, считающего, что фигура «великого диктатора» принадлежит XX веку.
Так что же, мы действительно переживаем конец истории, по меньшей мере в отношении соблазнов несвободы? Верно ли, что с концом тоталитаризма исчезли и реальные угрозы либеральному порядку? Может быть, мы больше не нуждаемся в эразмийцах, героях этого исследования? Существуют как минимум две причины, по которым такое допущение было бы рискованным и, более того, потенциально самоубийственным.
Для понимания первой из них нужно вернуться к 11 сентября 2001 г., к «булавочным уколам», которыми тревожат свободный мир его воинственные противники. Эти уколы существенно подкрепляют готовность ограничить свободы либерального порядка, возникающую по совершенно другим причинам. (Это обширная тема, имеющая отношение к теневым сторонам атомизации общества и рождаемой ею аномии, — и в то же время к страху перед глобализацией.) Права, которые удалось завоевать и отстоять много лет, а то и столетий назад, внезапно оказываются под угрозой. Остается ли сегодня принцип Habeas Corpus[358] неприкосновенной основой, обеспечивающей господство права? Вн