овь ставятся под сомнение и исторически более поздние фундаментальные права, такие как свобода слова. Их ограничивают, практически не встречая сопротивления. Напрашивается вопрос: можно ли после 2001 г. запустить нечто вроде «хельсинкского процесса», напоминая несвободным странам (как в свое время коммунистическим), что они обязаны соблюдать права человека?
Существуют экстремальные примеры почти незаметной утраты основных либеральных ценностей. Мало того, что в мире, некогда ставшем свободным, применяют пытки, — кое-кто их открыто оправдывает. Самыми разными, узкими и широкими путями в общество прокрадывается авторитаризм — правда, несравнимый по своим последствиям с тоталитарными эксцессами XX в., но все же подрывающий конституцию свободы. У него даже есть определенная модель, которую Иэн Бурума называет «авторитарной технократией». Ее истоки можно найти в Азии, особенно в Сингапуре. Эта форма ограничения либеральных установлений сулит людям «благосостояние без политики», иначе говоря, экономический рост при отсутствии активного гражданского общества. До сих пор публичные интеллектуалы обсуждали этот ползучий авторитаризм лишь изредка и без серьезного результата. Будем надеяться, что постепенный характер процесса все же не усыпит добродетелей свободы.
Вторая причина, мешающая сделать опрометчивый вывод о полном исчезновении соблазнов несвободы, также имеет отношение — по меньшей мере косвенное — к 11 сентября 2001 г. Самюэль Хантингтон говорит о «возрождении» ислама. Понятие, обычно применяемое для характеристики людей, затронутых исламским возрождением, — фундаментализм. Французский язык вносит в это понятие важный смысловой оттенок, поскольку использует слово intégrisme («интегризм»), обозначающее как бы противоположность плюрализма — интеграцию государства, экономики и общества в единую идеологическую систему. Так или иначе, имеется в виду создание уммы (в понимании Геллнера), такого сообщества, где люди будут избавлены от мучений выбора. Люди, обретшие свою индивидуальную идентичность благодаря истории последних столетий, утвердившей ценности Просвещения, теперь хотят от нее отказаться. Свобода внушает им страх.
Для нашего времени это противоречие стало одной из важнейших тем, которая отнюдь не ограничивается исламом. Фундаменталистские соблазны содержатся в любой религии и в многочисленных псевдорелигиях. Обычно эти соблазны, как и булавочные уколы терроризма, представляют собой негативные формы веры. Они направлены против Просвещения и, следовательно, образуют нечто вроде Контрпросвещения. Для многих современная наука — как бельмо на глазу. Она целиком и полностью — от генетических исследований и до биологической («дарвинистской») теории эволюции — попадает под прицел фундаменталистов. Вместе с современной наукой они осуждают и остальные символы модерности: технику, экономику (особенно те ее негативно маркируемые особенности, которые связаны с глобализацией), масс-медиа во всех их сегодняшних агрегатных состояниях. При этом интенсивное осуждение масс-медиа не мешает фундаменталистам столь же интенсивно их использовать. Вообще Контрпросвещение — это не столько возврат к родимой старине (как его преподносят), сколько борьба против новизны всеми средствами эпохи модерна. Здесь вновь уместно вспомнить о фашизме.
Итак, нет недостатка в симптомах, показывающих, что свобода в наши дни подвергается новым угрозам — в том числе, возможно, и соблазнам несвободы[359]. Конечно, нужна осторожность; не стоит поспешно обобщать беглые наблюдения. Эпоху, начавшуюся в 2001 г., нельзя сравнивать с эпохами, которые наступили в 1914 и тем более в 1917 и 1933 гг. Нашу современность нельзя назвать временем великих испытаний, каким были десятилетия тоталитаризма. С другой стороны, история — процесс открытый. Не существует мирового духа, ведущего человечество твердой рукой в одном и только одном направлении. Ширящийся терроризм, который часто апеллирует к исламу, и ползучий авторитаризм во многих экономически развитых странах (не говоря уже о странах с переходной экономикой), по-видимому, вновь ставят перед нами проблемы, которые мы исследовали в этой книге. Возможно, кому-то добродетели эразмийцев кажутся слегка старомодными, но никто из любящих и ценящих свободу не огорчится, если этим добродетелям найдется место и в будущем.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Societas Erasmiana[360] (когорта 1900–1910)
Члены.
Это эразмийцы в собственном смысле слова. Они упорядочены здесь в соответствии со степенью их эразмийства. Под чертой приведены имена тех, кто сначала уступил соблазну несвободы и лишь затем стал «работником последнего часа».
Кандидаты.
Лица, упомянутые вскользь и не обсуждаемые подробно.
Иностранные члены.
Эразмийцы из стран, обойденных соблазном несвободы. Некоторых, однако (во всяком случае, тех, чьи имена стоят под чертой), этот соблазн привлекал и там.
Ассоциированные члены.
Лица, выступавшие организаторами, сторонниками, защитниками эразмийцев, хотя сами они не были публичными интеллектуалами, принадлежащими к той же категории.
Отклоненные кандидатуры.
Жан-Поль Сартр (1905–1980)
Роберт Хавеман (1910–1982)
Сестры Митфорд
Этот краткий список ограничен именами людей, которые обсуждаются подробно. В него включены только те, кто не устоял перед соблазном несвободы. Этот список, в отличие от других, мог бы быть гораздо длиннее.
Дитрих Бонхёффер и другие герои сопротивления тоталитарной власти не вошли в таблицу, которую (повторю еще раз) нужно воспринимать со снисходительностью и иронией.
Книга, не теряющая значения
В своей последней книге европейский интеллектуал и либеральный деятель Ральф Дарендорф пытается ответить на вопрос, почему в XX веке некоторые интеллектуалы сумели устоять перед «соблазнами несвободы» — прежде всего перед соблазнами национал-социализма и различных форм социализма. Попутчикам и оппортунистам он противопоставляет «эразмийцев» — независимых мыслителей, продолжателей традиции, восходящей к Эразму Роттердамскому, предвестнику европейского Просвещения. Эразм, избегавший политической инструментализации своих идей, писал: «Я люблю свободу, я не хочу и никогда не смогу служить какому-либо лагерю». Эразмийцами XX века Дарендорф считает в первую очередь трех выдающихся либералов: родившегося в Российской империи Исайю Берлина, парижанина Раймона Арона и австрийца (позже англичанина) Карла Поппера. Он хочет понять, чем они отличались от их современников-интеллектуалов, подпавших под влияние авторитарных и тоталитарных идеологий. Вместе с тем он ищет ответы на ключевые вопросы собственной научной и политической деятельности.
В качестве ученого Дарендорф изучал социологию конфликта, разработал понятие homo sociologicus в Германии и внес значительный вклад в развитие Лондонской школы экономики и политических наук, занимая пост ее ректора. В качестве политика — а он был депутатом бундестага от Свободной демократической партии Германии (СвДП), комиссаром Европейского экономического сообщества по вопросам торговли и членом Палаты лордов Великобритании от либеральных демократов, — Дарендорф выступал за политический либерализм, примат достоинства и свободы каждого человека, свободную торговлю, правовое государство и равенство возможностей. Исследуя в своей книге черты, делавшие эразмийцев невосприимчивыми к авторитарным и тоталитарным соблазнам, он предстает одновременно и ученым интеллектуалом, и либеральным политиком.
Чертами эразмийца обладал русский писатель Михаил Булгаков. Когда его книги запретили печатать и он лишился средств к существованию, Булгаков не стал скрывать свою независимую позицию в письме, отправленном 30 мая 1931 года Сталину (которому и был обязан этим запретом): «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе». Конечно, сравнение с хищным зверем не лишено иронии, но именно потому, что перо Булгакова оставалось независимым, запрет на публикацию его произведений не был отменен до конца жизни писателя. Эта независимость Булгакова сближает его с тремя главными героями книги Дарендорфа.
После крушения Советского Союза Дарендорф сразу понял, что наступившие времена — это ни в коем случае не «конец истории», как полагал американский политолог Фрэнсис Фукуяма, и что 1990-е годы и начало XXI в. несут в себе новые конфликты и угрозы. Угрозу для свободы он видел в религиозном фанатизме, новом популизме и авторитаризме; в то же время он сознавал и возникшую после 11 сентября 2001 г. опасность постепенной утраты либеральных ценностей и основных гражданских прав в демократических государствах.
Учитывая этот фон, анализ воззрений выдающихся интеллектуалов XX века, среди которых были и те, кто (временно) поддался тоталитарным соблазнам, и те, кто сумел последовательно отмежеваться от всех утопических идеологий, нельзя считать интересным только для историка. Он, без сомнения, сослужит службу и интеллектуалам XXI века.
Успех, которого эразмийцы добились, защищая свою независимость и либеральные ценности, Дарендорф объясняет их четырьмя важнейшими способностями. Эразмийцы, по его мнению, всегда сохраняли независимость мысли, терпеливо переносили общественные противоречия и конфликты, умели внимательно и неравнодушно наблюдать происходящее и, кроме того, признавали разум основой любой теории и практики.
Готовность принимать жизнь с ее противоречиями, умение оставаться неравнодушным наблюдателем и при этом не давать вовлечь себя в политические объединения, желание страстно защищать разум — все эти мерила пригодны для любого времени. Наряду с Поппером, Ароном и Берлином Дарендорф относит к числу наследников Эразма и других интеллектуалов, распределяя их по своеобразной шкале «эразмийства», — Артура Кёстлера и Манеса Шпербера (они сначала были коммунистами, но затем приобрели известность своей критикой сталинизма), а также Норберто Боббио (итальянского правоведа и антифашиста), Яна Паточку (чешского философа), Ханну Арендт и Теодора В. Адорно.