Вот тебе и соболя!
В эту ночь спал я один в зимовье. Постлал себе на нары шкуру, зажег свечку, стал сапоги снимать.
Насилу разулся, до того ноги зашлись. Радуюсь, не помню, когда и раздевался. Начал штаны снимать. Гляжу и не верю глазам: в штанине у самой щиколотки лежат соболя. Ведь что ты скажешь! Ничего не чувствовал! Ну, и соболя!
Держу я их на ладони, любуюсь и думаю: «Горя-то сколько я из-за вас натерпелся, охотника погубил… Эх, мои хорошие!»
И, как был, босиком, в одних штанах, понес соболей к командиру.
Взял он их, послушал меня и говорит:
— Все равно судить тебя надо, Селивончик. Храбрый ты партизан, а не большевик еще, плохо понимаешь нашу политику.
— Суди, — говорю, — сам знаю, что виноват.
Но долго судить меня не пришлось. Собрались вечером на берегу тунгусы, выслали двух стариков к командиру, и сели они с Холкиным у костра. Пришли и партизаны, отобрали у меня винтовку. А я стою перед ними один, даже не отмахиваюсь от мошкары. И опять эта река проклятая: ветра нет, а она гудит, будто трубит ветер.
— Хороший был Николай охотник, — сказали старики командиру. — А теперь без руки не будет он ни охотником, ни пастухом — не закинет на оленя аркана. Как же так? И не медведь его покалечил, не дерево придавило, а погубил свой же человек. За что? Однако, надо Селивончика шибко наказать. Убить надо.
Зашлось у меня сердце от этих слов. Убьют, думаю, в самом деле. Вот народ: то войны не понимали, а то сразу — убить Селивончика. За что ж это меня убивать? Обидно мне стало.
И начал я говорить.
— Верно, — говорю, — товарищи тунгусы, моя ошибка, но мне самому Николая жалко. Я с ним плыл на одной лодке, я с ним ел, я с ним спал у одного костра. Товарищами стали. Да вот какая вышла история! Соболя проклятые виноваты.
И рассказал я им все сначала. Поверят, думаю, жив останусь, а не поверят — буду пропадать. Время строгое, ошибки не простят.
Но поверили мне тунгусы, поверили и сказали:
— Однако, стрелял в Николая Селивончик не со зла и не из выгоды. Он нам не враг. На олене и то поездить надо, чтоб узнать его повадку. А он нашего обычая и народа не знал. Отдай ему винтовку и пусть воюет с нашими врагами.
На том и порешили товарищи.
А назавтра тунгусы привели из тайги купца и с ним шамана. Вот у кого прятался дружок! То-то хорошо гадал мне шаман!
И судили тунгусы их строго.
Поход
незапный холод задержал партизан в тунгусском стойбище на два дня. Он был вызван льдами, пригнанными ветром к Шантарским островам. Холод был так силен, что, несмотря на июнь, партизаны ночью мерзли у костров, а тунгусы спали ночью в оленьих мешках. По утрам солнце покрывалось тонким паром, а по вечерам долго стояло на горизонте.
Старики говорили, что рыбы в этом году не будет. И действительно, льды оттеснили горбушу. Она прошла мимо Удской губы.
Тунгусы выходили с сетями на берег и возвращались печальные. Улова не было. Мухи не жужжали над навесами для юколы, ветер не разносил по стойбищу гнилого и сытного запаха; дети не лакомились похлебкой из дикого лука и рыбьих голов.
Тогда вечером тунгусы пришли к партизанам, обступили палатку и зажгли на поляне костры. Огонь осветил их темные лица, впалые щеки под широкими скулами, голодные взгляды.
— Зачем вы здесь? — спросил их комиссар Небываев.
— Мы пришли за нашими ртами, — ответили старики. — Они привели нас с гор к морю ловить майму, горбушу и корюшку. Но снегу много, реки быстры, и рыбы мало в этом году. Плох урожай на белку и зверя. Мы едим нерпичьи шкуры, крошим старые трубки, чтобы вспомнить запах табаку. Ты прогнал купцов. Ты принес нам советскую власть, не принес ли ты нам муки, дроби и пороху?
И тунгусы сели на землю, вынули из мешков связки белок, рысьи и барсучьи шкуры и положили их себе на колени.
— Вот наши товары. Где же твои?
Но у партизан, кроме боевых припасов, ничего не было.
— Мы сами бедны и идем воевать с нашей и с вашей бедностью, — ответил комиссар Небываев и печально посмотрел на нищее стойбище тунгусов, на палатки и шалаши, крытые кожаной ветошью, на одежду охотников: даже у самых богатых выглядела она убогой. Голод посетил страну.
Небываев пососал цыгарку, прищурился и спросил у командира Десюкова, много ли осталось муки, дроби и пороху.
— Мало у нас муки, дроби и пороху, — ответил командир. — Если раздать только беднейшим, и то не надолго хватит.
И Десюков пододвинулся ближе. Знал он безумную голову Небываева.
— И не думай, — тихо сказал он комиссару.
— А я думаю, товарищ Десюков, — ответил Небываев. Он обвел глазами дымные костры и лица звероловов. Дети хныкали, просили груди. А матери совали им свои трубки, чтобы они покурили.
— Я думаю, товарищи, — повторил он, обращаясь к партизанам, — надо дать тунгусам половину наших запасов.
— Какая же это политика, — сказал завхоз Устинкин, — чтобы нам подыхать раньше их? У нас галетов всего-то на две недели, а пути на месяц.
— Дать! — сказал кореец Ким, самый молодой из партизан.
— Дать! — повторили другие.
Но командир Десюков был недоволен. Он наморщил лоб, посмотрел во тьму, стеной стоявшую за кострами.
— Дать-то можно, если вертаться.
— Дать! И никаких «вертаться»! — сказал Небываев. — Только вперед! В Аяне еще нет советов!..
И наутро, на восходе солнца, партизаны покинули стойбище. Они расклеили на юртах, на прибрежных скалах воззвания, грозившие смертью «капиталу», и ушли по тропе на Аян.
После заморозков это утро казалось теплым, но на траве долго висела роса. Горько пахла хвоя.
Легок был первый привал. Но едва только партизаны развьючили оленей на отдых, как увидели новый караван. Он шел по той же тропе следом. Олени несли переметные сумы — сорук, обшитые кожей, берестяные люльки с младенцами; поверх вьюков сидели мальчишки.
— Наше стойбище провожает гостей, — сказал хромой старик, подходя к Небываеву. — Овены[5] будут с вами обедать.
— Вот погибель! — крикнул Устинкин. Он был еще кашеваром в отряде и сейчас варил мясные консервы в бидоне, заменявшем походный котел. — Что же это такое, товарищ комиссар?
— Прибавь еще десять банок консервов и открой ящик с галетами, — сказал в раздумье Небываев.
Тунгусы подсели к огню партизан и вынули ножи из берестяных ножен, чтобы есть мясо. Женщины, торопясь к чаю, оставили на вьюках люльки с детьми. Но у костра все сидели молча, ожидая пищи. И столько достоинства было на голодных лицах тунгусов, так глубоко было их уважение к мясу, так скромно ждали они, что Небываев сказал кашевару:
— Завари погуще чай…
И назавтра было то же самое. Небываев начал избегать привалов, Припасы тайно раздавали партизанам. А тунгусы все шли по тропе следом.
Комиссар пришел в отчаяние и сказал тунгусам:
— Возвращайтесь обратно. Зачем вы идете за нами?
— Вода прибывает и убывает, — ответил хромой старик, — а люди приходят из тайги и снова в нее уходят. И если есть у них хлеб и мясо, они дают голодным, а если нет, то умирают вместе. Так живут овены. Нам все равно, куда итти.
Небываев вынул свой мандат из-за пазухи и показал его.
— Тут сказано: мы можем умереть только в борьбе с врагами трудящегося класса. Вы нам не враги. Идите назад. Пошлите людей на прииска. Может быть, они доставят вам муку и припасы. Нам же дайте проводника, чтобы итти в другую сторону.
Тогда выступил вперед молодой тунгус Олешек — батрак и проводник. Он сказал овенам:
— Возвращайтесь назад. Я был на приисках, и я знаю, что эти люди, которых мы называем красными, дали нам больше, чем могут дать солдаты.
— Мы не солдаты, — нахмурясь, сказал Небываев, — а большевики.
— Болшики, — повторил за ним Олешек. — Я овен, я беден и поведу вас через тайгу, куда вы хотите. Но, как только вы придете на место, я вернусь, потому что наш закон велит нам жить и умирать в тайге.
И комиссар Небываев ему поверил.
— Приведи нас в Аян, — сказал он. — Там еще нет советской власти. Там еще враги.
И Олешек начал заботиться об отряде, как подобает проводнику. Прежде всего он занялся вьюками.
Увидев на партизанах сапоги, тяжелые для ходьбы, он попросил у тунгусов шестнадцать пар запасных олочей и десять оленьих шкур. Женщины тут же сшили олочи, мужчины дали шкуры для постелей. Олешек сделал из этого половину вьюка; на другую же половину положил ящик со спичками, так как не было у русских другой вещи, такой же легкой, как тунгусская обувь.
Но на другой же день после того, как тунгусы ушли назад и тропа опустела, Олешек увидел рану на спине оленя, несшего этот вьюк, и удивился. Ящик со спичками показался ему теперь тяжелым. Он попросил Небываева открыть его. Спички оказались сырыми.
Командир Десюков поднял над Олешеком кулак.
— Кто сделал? Говори!
Небываев остановил его. Но и он посмотрел на Олешека так, что лучше бы схватил его за горло.
— Как же! — вскрикнул Олешек. — У вас еще много врагов! Но это не я!
И снова комиссар Небываев ему поверил.
Партизаны, удрученные, стояли вокруг, не принимаясь за пищу.
Каждый шарил в карманах, отыскивая спички. Набралось пять коробок. И было решено каждую спичку расщеплять пополам и всем закуривать сразу.
Олешек показал Небываеву на свой кремень и огниво, висевшие на поясе рядом с ножом. Пока партизаны обедали, он сделал трут из березовой губки, размягчил ее ударами палки, вымочил в порохе и высушил у костра. Потом каждому дал прикурить по два раза и снова стал беспечным.
Тропа вела вдоль берега моря на север. Так широка была она вначале, что по двое рядом шли олени. И люди не уставали до полудня.
Потом тропа круто повернула от моря на запад. Стало глуше. Но Олешек шел по ней все так же уверенно, назначая места для привалов. За ним шли партизаны.
Он любил будить их по утрам в палатке, когда заря размыкала верхушки лиственниц. Сам он спал всегда у костра под рваным заячьим одеялом на кабарожьей шкуре. Роса ложилась на его лицо.