ателя. И в первом же письме он проявил ту же самую высокомерную заносчивость, которая оттолкнула от него других деятелей Реформации. Кальвин тоже не выбирал выражений и в письме, занявшем девятнадцать страниц, ответил: «В тебе нет ни честности, ни откровенности, подобающих духу свободомыслия… ты смешон и неразумен». Кальвин послал Сервету копию «Наставления». Тот вернул ее с оскорбительными комментариями. Сервет написал Кальвину более тридцати писем, прежде чем тот прекратил отношения. В письме Фарелю Кальвин говорил: «Сервет недавно писал мне, и эти письма дополнили объемный том его бредней… Если я разрешу, он прибудет сюда. Но я не хочу за него ручаться. Если он приедет, а моя власть хоть чего-то стоит, я не допущу, чтобы он уехал живым».
Сервету удалось найти издателя своих «бредней» – и он довольно скоро оказался во французской тюрьме. Его осуждению способствовал женевский издатель, друг Кальвина, а ряд писем Кальвина послужил в качестве улик. Роль самого Кальвина остается неясной. Как бы то ни было, Сервет бежал из заключения и объявился спустя четыре месяца в Женеве, где его опознали и снова бросили в тюрьму. Зачем Сервет приехал в Женеву – неведомо. По одной из теорий, он вошел в заговор с противниками Кальвина с целью ниспровергнуть последнего. В любом случае, в последовавшем судебном разбирательстве Сервет, насколько это было возможно, объединился с могущественными врагами Кальвина, а те, в свою очередь, во время суда увидели возможность напасть на Кальвина на его же территории – в теологии. Разбирательство вращалось вокруг таких богословских вопросов, как догмат о Троице, крещение младенцев и скандальное предположение о том, что Палестина не была землей, где текут молоко и мед. В действительности это была борьба за господствующие высоты в этике – единственной основе, на которой зиждилась власть Кальвина и его Церкви.
Так же как круг лиц, принимающих решение, внутри Церкви Кальвина бывал расширен, когда дело доходило до самых спорных вопросов, решение по делу Сервета было передано в конечном итоге в протестантские церкви за пределами Женевы. Все они осудили Сервета, хотя и не уточнили способа его наказания. Кальвин выступал за менее жестокую казнь, но решение большинства заключалось в том, что Сервет должен быть сожжен заживо. Разумеется, Кальвин сыграл роль в смерти Сервета, но предположение о том, что он единственный несет ответственность за это или навязал свою волю другим, будет на фоне событий того времени большим искажением правды.
Двумя годами позже, в 1555 году, возглавляемая Перрином оппозиция к Церкви переросла в острый спор, приведший к изгнанию Перрина и казни четырех его сторонников. Палач неумело исполнил свою работу и казнил более мучительным образом, чем предполагалось, побудив тем самым Кальвина высказаться о том, что на дополнительные страдания, возможно, была Божья воля. Кальвин не был образцом добродетели, но его нравственные недостатки точно укладываются в контекст теории многоуровневого отбора: они суть проявления социального контроля внутри группы и образа действий в отношении членов других групп.
Подводя итоги
Наука – процесс с обратной связью между формулированием гипотезы и ее проверкой. В отличие от небольших примеров, которые я привел в главах 1 и 2, в этой главе путем детального рассмотрения одного религиозного сообщества в отношении к его окружающей среде представлена наша первая попытка проверить гипотезу о том, что религиозные группы могут называться адаптивными единицами. Обладала ли кальвинистская Церковь некой адаптивной сложностью, подразумеваемой в слове «организм», или другие гипотезы, представленные в таблице 1.1, дают лучшее объяснение ее деятельности? Как в случае этой общины повысилась функциональность на уровне группы, если она вообще существовала? В более общем виде вопрос может быть сформулирован так: добавляет ли эволюционистская позиция что-либо к нашему понимаю кальвинизма, уже достаточно хорошо изученному с точки зрения иных теорий?
В главе 2 я предложил обзор методов, которыми пользуются эволюционные биологи, изучая адаптации у всех живых существ, кроме людей. Один из таких методов – так называемый аргумент от замысла: если объект или организм приспособлен к выполнению определенной функции, он должен иметь некоторые конструктивные особенности, вряд ли способные возникнуть по чистой случайности. И у объектов, и у организмов есть масса способов оказаться сложным и одновременно неприспособленным – но сложными и адаптивными они оказываются нечасто. Как и само понятие адаптации, аргумент от замысла намного старше, чем эволюционная теория Дарвина. Чтобы доказать, что сложная структура и функциональность организмов свидетельствуют о существовании Бога, Пейли (1805) использовал аналогию с часами, указывающими на существование часовщика. Если мы заменим слово «Бог» на слова «созидающая сила», аргумент остается совершенно безупречным, если применять его с должной оглядкой (Sober 2001).
Под лозунгом о «просто сказках» академические дискуссии дошли до того, что аргумент от замысла стал казаться слабее, нежели он есть на самом деле, а кроме того, эти дискуссии выхолостили идею о его уместности в повседневной жизни. Представьте такую ситуацию: я даю вам некий предмет и прошу сказать, что это такое. Вы бросаете на него мимолетный взгляд, недоуменно смотрите на меня и говорите: «Это открывалка. Для консервных банок». «Правда? – спрашиваю я. – А вы уверены? А может быть, это топор – для рубки деревьев? Или кирка для добычи руды?». Вы обращаете на меня долгий и удивленный взгляд – вам интересно, не подтруниваю ли я над вами и в здравом ли я уме, – а потом снова говорите: «Нет, это открывалка. Для консервных банок». «И как обосновать ваш вывод?» – спрашиваю я. Вы медленно, отмеряя слоги, отвечаете: «Э-э-э… вот это скользящее колечко с заостренной кромкой режет металл крышки. Вот это зубчатое колечко удерживает открывалку, цепляясь за край банки. Вот эта рукоятка играет роль рычага, чтобы приложить силу и разрезать металл. А вот эта ручка позволяет вращать колесики, и открывалка проходит по ободу крышки. Ею нельзя валить лес. И ни один минерал не извлекли из земных недр эти колесики, так хорошо подогнанные друг к другу, что ими можно открывать консервные банки».
Ясно, что функция открывалки до боли очевидна, так что весь диалог может затеять либо шутник, либо сумасшедший. Особенности конструкции, выдающие в объекте открывалку – столь сильный довод, что мы даже не можем назвать его аргументом: это очевидность. В нашей повседневности мы используем аргумент от замысла столь часто и столь машинально, что без него мы не могли бы и шагу ступить. Я не намерен преуменьшать сложность выводимых функций, но академическая дискуссия явно сбилась с правильного пути.
Почему аргумент от замысла столь убедителен в случае с открывалкой? Из-за деталей. Чем больше мы знаем о разных частях объекта, об их взаимосвязи, об их отношении к окружающим условиям (в нашем случае – к консервной банке), тем очевиднее его функциональная природа. Равно так же и отсутствие функции становится очевиднее, когда открываются все новые черты объекта, у которых функций действительно нет. Мы можем сколь угодно долго изучать облако или кристаллик льда – но мы никогда не выявим у них утилитарных функций. Все указанные принципы равно применимы для выявления случаев биологической адаптации, и потому функции сердца или глаза можно было установить задолго до появления дарвиновской теории эволюции.
Наша задача в том, чтобы провести то же самое рассуждение для выявления функции – если она вообще существует – у такой религии, как кальвинизм. Как и в случае с открывалкой или сердцем, ключ к разгадке – в понимании деталей. Это положение важно, поскольку мой анализ кальвинизма мог показаться не слишком научным. Он стал исключительно описательным, в нем не было ни цифр, ни статистического сравнения, против которых, разумеется, я не имею ничего – но все же важно понимать, что они служат для прояснения чего-то более важного и основного. Прежде я упоминал о том, что наработки традиционного религиоведения можно сравнить с данными естествознания, которых хватило для того, чтобы Дарвин смог разработать свою теорию эволюции. Я сделаю на этом утверждении акцент. Подумайте над тем, что мы могли бы обрести, проведя исследование кальвинизма с опорой на количественные показатели. Вспомним фразу Коллинза (Collins 1968, 148, цит. выше): «…есть свидетельства того, что решения принимались беспристрастным судом». Свидетельства, на которые ссылается Коллинз – это решения, сохраненные в хрониках; сильные мира сего в них, как кажется, учтены наравне с обычными гражданами. Конечно, Коллинз мог ошибиться, особенно если другие исследователи жизни Кальвина, «просеявшие» тот же самый исторический материал, не согласны с ним. Тогда, возможно, придется решать спорный вопрос более строгими методами. Мы могли бы собрать все дисциплинарные дела, которые найдутся в базе данных, и проставить балльные оценки напротив социального статуса и итогов судебного рассмотрения, а затем, по методам статистики, проверить, отличался ли в среднем статус лиц, на которых Церковь налагала дисциплинарные взыскания, от усредненного статуса жителей Женевы – и влиял ли статус на вынесение судебных решений. Я легко могу представить, что мы найдем статистически значимые отличия, несмотря на все те выдающиеся случаи, о которых я говорил – и которые заставили Коллинза сделать свой вывод. Но чтобы двигаться дальше, нам следует ввести в поле анализа другие Церкви, особенно Католическую – ведь именно она господствовала в Женеве до кальвинизма. Даже если кальвинизм не был всецело справедлив, верша правосудие, был ли он более справедлив, нежели его предшественница?
Количественный анализ такого рода всегда приветствуется. О нем говорят в таких академических изданиях, как Journal for the Scientific Study of Religion («Журнал научных исследований религии») – хотя, насколько я могу судить, данных о кальвинизме там нет. В главе 5 я приведу обзор литературы по этому вопросу. Но пока что количественное исследование – это все же лишь уточнение того, чем занимались религиоведы с самого начала изучения религий. Более того, проведение количественного анализа – процесс трудоемкий, поэтому он должен служить запасным методом для наименее очевидных случаев. Что касается Католической Церкви в Женеве, ученые единодушно согласны в одном: она по сравнению с кальвинизмом казалась развращенной и своим существованием была обязана могущественным кругам, находящимся за пределами Женевы. И, видимо, складывать в данном случае числа – это все равно что высчитывать функцию открывалки. Если мы не примем во внимание корпус соответствующей литературы и откажем ей в «научности», то рискуем выбросить очевидное вместе с непонятым. А нам, напротив, следует отнестись к исследовательской литературе как к источнику приемлемо точных сведений – и продолжить проверку нашей гипотезы. Я утверждаю, что знание деталей явно поддерживает функциональную трактовку кальвинизма на уровне групп. Кальвинизм – это взаимозамкнутая система, имеющая задачу: объединить популяцию людей и скоо