меренное мышление объясняет функциональность кальвинизма – но не полностью. Верования, мотивирующие религиозных людей на поступки, в разуме самих верующих (явная функция) часто расходятся с адаптивными последствиями, которые, в конечном итоге, и поддерживают эти верования (скрытая функция).
Сознательное намеренное мышление – лишь самое недавнее средство в инструментарии психологических механизмов, сумевших развиться для преобразования информации об окружающей среде в адаптивное поведение: большинство таких механизмов работают под порогом осознания. И на уровне групп эти механизмы могут вносить свой вклад в функциональный дизайн религиозных систем, в том числе и таких, как кальвинизм. Всякий раз, когда творящую силу можно проследить до психологического механизма (сознательного или нет), мы должны спросить, почему существует именно этот механизм, а не любой другой из множества тех, какие можно вообразить. Предположим, что Кальвина вел инстинкт подражания, который заставил его смотреть по сторонам и копировать лучшие практики других церквей. Почему должен существовать именно этот инстинкт – в сравнении со многими другими, какие только можно представить? А особенно интересно спросить, почему Кальвин не пытался установить для всех жителей Женевы образцы поведения, скопированные у самого лучшего горожанина, а вместо этого не покладая рук трудился над тем, чтобы Женева скопировала самую успешную группу? Проследив функциональный дизайн на уровне групп до психологического механизма, мы вовсе не избежали темы многоуровневого отбора – мы просто вернули ее обратно, к истокам упомянутого механизма. Исключив теологические объяснения, мы приходим к выводу, что все созидающие силы в конечном итоге необходимо возвести к процессам слепой изменчивости и избирательного сохранения (Campbell 1960).
Многоуровневый отбор становится ультимальным объяснением психологических созидающих сил (сознательных и бессознательных), но может внести и прямой вклад в адаптивный замысел кальвинизма. Допустимо считать, что протестантская Реформация представляла собой множество социальных экспериментов, и каждый успешный исход сопровождался немалым числом неудач. Швейцарский реформатор Цвингли, пожалуй, был одареннее Кальвина, да и харизмой обладал большей, но его усилия создать церковь в Цюрихе завершились катастрофой. Вероятно, факторы, приводящие тот или иной социальный эксперимент к успеху в то время, как другие терпят провал, настолько сложны и исторически случайны, что в полной мере мы их никогда не поймем, но совершенно ясно, что они выходят за пределы сознательных намерений отдельных деятелей. Как бы то ни было, успех одних вероучений и неудача других в зависимости от их определенных свойств – не что иное, как процесс слепой изменчивости и избирательного сохранения, протекавший в недавней истории и дополнивший собой отдаленное эволюционное прошлое[39]. Непрестанная культурная эволюция, бессознательные психологические механизмы на индивидуальном и групповом уровнях, сознательное намеренное мышление – все это может рассматриваться в качестве возможных сил, способных сотворить современную религиозную систему верований, такую как кальвинизм.
Рациональность, религия и адаптация
Как я уже упоминал, неверующие часто считают, что якобы иррациональная природа религии интереснее и в большей мере заслуживает объяснения, нежели ее общинная природа. Рациональное мышление воспринимается как золотой стандарт, по сравнению с которым религиозные верования выглядят настолько неполноценными, что становятся почти непостижимыми. Эволюция же заставляет нас думать об этом совершенно по-иному. Золотым стандартом становится адаптация, на фоне которой рациональное мышление следует оценивать наравне с другими видами мышления. В мгновение ока рациональное мышление становится необходимым условием объяснения человеческой психики во всей ее полноте – но все же условием недостаточным, – а так называемые иррациональные особенности религии могут изучаться с полным правом как потенциальные адаптации, а не как слабоумные родственники рационального мышления.
«Иррациональные» черты кальвинизма с точки зрения эволюции выглядят на удивление функциональными. При всей своей потусторонности кальвинизм заставил общину верующих вести себя в реальном мире адаптивно – а только этого мы и ждем от эволюции. Кальвинизм даже обеспечил проведение натурного эксперимента по модели «до и после», выявив воздействие религиозных верований на функциональную организацию группы. До Кальвина Женева из-за внутреннего разлада была расколота, несмотря на сильное гражданское правительство и настоятельную потребность в объединении. Когда Кальвин и Фарель впервые представили свои планы, их тут же изгнали из Женевы – но через три года их же пригласили обратно, поскольку город начал опасаться за свое выживание в качестве социальной единицы.
События, произошедшие в отсутствие Фареля и Кальвина, показали тесную взаимозависимость преобразований и автономии, нравственности и морального духа. Хотя городской совет был в основном озабочен независимостью и моралью города, постепенно осознавался тот факт, что религиозную повестку дня, предложенную Фарелем, уже не отложить. Партия сторонников Фареля, возможно, не особо жаждала проводить религиозную реформу или ратовать за общественную мораль; но тем не менее все выглядело так, будто от этих мер зависело выживание Женевской республики (McGrath 1990, 103).
Макграт поставил рядом слова «моральный дух» и «нравственность», и это наводит на мысль о том, что сильное и разделяемое этическое чувство необходимо для того, чтобы оживотворить общество и направить его к общей цели. И для современных обществ это верно в неменьшей степени, чем для групп охотников-собирателей. Влияние кальвинизма на Женеву было настолько глубоким, что город обрел в международных делах вес, несоразмерно высокий по сравнению с его экономической важностью.
Несмотря на дисциплину, основанную на страхе репрессий, на жесткие законы и на патерналистские средства управления, положительные и конструктивные элементы системы Кальвина становились все более и более эффективными. Народ Женевы слушал проповеди по несколько раз в неделю. Подрастало новое поколение, которое училось в воскресной школе Кальвина, наставлялось его нотациями, могло цитировать его катехизис, петь псалмы, читать Библию и понимать прочитанное. Возможно, в истории еще не было общин, столь обработанных идеологически и приученных к дисциплине (McNeill 1954, 190).
В будущем еще предстоит исчислить эффект, оказанный кальвинизмом на функциональную организацию Женевы, и это важно – но цифры, возможно, лишь еще яснее подтвердят выводы, сделанные исследователями жизни Кальвина. История кальвинизма, этого натурного эксперимента, обеспечивает мощную поддержку организмическим воззрениям на религию, столь мощную, что лучшего нельзя и ожидать от одного-единственного исследования конкретной ситуации.
Когда великий антрополог Эдвард Эванс-Притчард (Evans-Pritchard 1956, 314) делал обзор современных ему теорий религии, он пришел к следующему пессимистическому заключению:
Поистине удивительно, что те авторы, чьи рассуждения были по большей части попытками объяснить религию как общий феномен, обратили свое внимание исключительно на религии нынешних примитивных народов или на ранние формы более развитых религий – иными словами, на те религии, информация о которых скудна и недостоверна, – а не на современные мировые религии с их обширной литературой и известной историей: христианство, ислам, индуизм, буддизм и другие. Если бы только они сделали это, и даже больше, если бы они посвятили свои исследования тому, что значат эти религии для обычных людей, а не тому, как их представляют философы, теологи, юристы, мистики и им подобные, тогда наши авторы увидели бы, насколько неадекватными были их теории.
Если научная гипотеза на верном пути, тогда от новых данных она не ослабеет, а только упрочится, даже если потребуется ее слегка улучшить. Мне хочется думать, что гипотеза, согласно которой религиозные группы представляют собой организмы, прошла тест Эванс-Притчарда, став сильнее благодаря огромному объему доступных сведений о такой современной религиозной системе, как кальвинизм. Давайте же расширим наши границы – и охватим религии, существовавшие в иное время и в иных местах.
4. Мирская польза религии: исторические примеры
Мы провели несколько часов в Куум-Идвале, тщательно исследуя горные породы, поскольку Седжвику очень хотелось найти в них ископаемые; и ни одни из нас не заметил удивительных следов ледниковых явлений: ясно изборожденных поверхностей скал, стоящих торчком валунов, боковых и конечной морен. И, однако, эти явления до того очевидны, что… дом, истребленный пожаром, не повествует о постигшей его участи более ясно, чем эта долина. Если бы она была выполнена своим ледником, то и тогда даже все явления не были бы выражены с такой ясностью.
Этот фрагмент из автобиографии Дарвина изумительно демонстрирует, насколько необходима теория, чтобы видеть вещи, находящиеся прямо перед нами. Молодой Дарвин и его профессор Адам Седжвик не могли заметить свидетельств ледника: теорию оледенения к тому времени еще не предложили. Но если бы она была, если бы о ней в тот миг задумались – подтверждающие свидетельства были бы столь очевидными, как если бы перед глазами исследователей предстал сам ледник.
В ретроспективе подобная очевидность может сопровождать и представление о религиозных группах как об организмах. Если в строгом смысле слова она верна, тогда ее подтверждения должны быть у нас перед глазами, как те же валуны и морены, среди которых бродил Дарвин в поиске ископаемых. Нам не удается увидеть подтверждения не потому, что они скрыты или требуют для своего обнаружения сложных измерительных приборов, но потому, что мы пользуемся не теми теориями. Конечно, теория, согласно которой религиозные группы предстают адаптивными единицами, не нова – как было это и с теорией оледенения во времена Дарвина. Тем не менее отказ от представлений о групповом отборе в биологии и от функционализма в обществоведении привел к тому, что подтверждения нашего тезиса будто бы исчезли, словно этих теорий никогда и не предлагали