Не буду раскрывать драматической концовки этой прекрасной истории. Гений Зингера во всех его романах проявлялся в том, что он бесстрастно, как врач, следил за делами людей – но не переставал сострадать человечеству. В «Рабе» Зингер обращает этот взор на те самые внутри– и межгрупповые взаимодействия, о которых я подробно рассказываю с опорой на научную литературу и которые пытаюсь объяснить в свете эволюции, протекающей на многих уровнях. Художественное произведение не подтверждает научную теорию, но Зингер идеально резюмирует мои тезисы, когда устами Иакова, своего героя, говорит: «Но теперь он хотя бы понял свою религию: суть ее крылась в том, как относиться к единоверцам» (247).
Пример 3: Раннехристианская Церковь
Евреи были одной из многих культур, две тысячи лет назад попавших в объятья Римской империи. Христианство же началось как крошечная иудейская секта и выросло в мощное религиозное древо; кальвинизм – лишь одна из его ветвей. Но возможно проанализировать веру первоначальной христианской Церкви в свете функционализма – как проанализированы предшествовавший ей иудаизм и пришедший позднее кальвинизм? Выдающаяся книга Родни Старка (Stark, 1996) предполагает, что можно. Да, в главе 2 я критиковал предложенную Старком теорию рационального выбора в религии, а сейчас привожу его работу в поддержку моего тезиса – но такова проблема множественности ракурсов исследования предмета, чрезвычайно осложняющая научный процесс.
Независимо от того, что я думаю о теории Старка, его мастерством ученого, работающего с отрывочными данными, я могу только восхищаться. Коснемся, например, такого вопроса, как рост раннехристианской Церкви. В 40 году это была маленькая секта где-то в тысячу человек, а к середине IV века христиан в Римской империи уже было столько, что крещение принял сам император Константин. Это кажется сверхъестественным, но Старк показывает, что истинное чудо здесь – это чудо экспоненциального роста. При условии, что непрестанный приток новых верующих составляет всего лишь 40 % за десятилетие, мы спокойно объясним этот рост, соразмерный развитию самых быстрорастущих современных религий (например, мормонизма). А значит, для того, чтобы объяснить рост раннехристианской Церкви, нет необходимости привлекать необычайные процессы, скажем, те же массовые обращения. Вероятно, нам хватит и нормальных процессов, которые можно наблюдать в современных религиозных движениях.
Один из таких нормальных процессов – рост через уже существующие социальные сети. Вероятность того, что человек обратится в новую веру, намного больше, если в нее уже обратился его друг, родственник или иной партнер по социальной группе. В этом очень «местечковом» смысле обращение в веру может сохранять социальные связи, а не разрушать их, и неважно, сколь значительно секта отделена от общества в более крупном масштабе. Старк использует этот принцип, изложенный им же самим по итогам исследования мунитов в 1960-х годах, чтобы доказать, что раннее христианство больше походило на реформированный иудаизм, возникший в Европе и Америке в XIX веке. Суть принципа такова: в обоих случаях очень многие евреи сочли, что следовать строгим законам иудаизма очень трудно, – а кроме того, у них были мощные стимулы для создания социальных связей с неевреями. Но все же не хотели оставаться без многих благ, связанных с иудейской религией. Реформированный иудаизм явно пытается отделить теологию от этнического фактора и даже заявляет о себе как о религиозном сообществе, открытом для прозелитов, а не как о народе, войти в который можно почти исключительно по факту рождения (Stark 1996, 53–55). Согласно Старку, во времена Римской империи раннее христианство влекло евреев равно так же, как и неевреев, которые восторгались иудейской верой (их было столько, что они даже обрели свое имя – «боящиеся Бога»), но не имели возможности быть признанными полноценными евреями.
Эта линия рассуждений противоречива. Уже первые христиане в Церкви считали, что евреи не выполнили свою миссию – и потому движение христиан стало преимущественно неиудейским. К счастью, Старк не просто предлагает новую сомнительную теорию, а идет дальше и проверяет свои рассуждения на количественных данных о двадцати двух римских городах. Используя данные, в которых зависимой переменной считается дата первого появления христианских церквей, он объясняет впечатляющее расхождение в 67 % через такие независимые переменные, как размер города; положение города на торговых путях между Иерусалимом и Римом; и наличие в каждом городе синагоги к 100 году в качестве меры влиятельности иудаизма. Согласно гипотезе Старка, христианизация положительно коррелирует с иудейским влиянием и отрицательно – с римским. Старк даже решает второстепенное по важности разногласие среди историков религии, показывая, что гностицизм (другое религиозное движение того периода), вероятно, является ответвлением христианства, а не параллельной отраслью иудаизма.
Старк осмысляет раннее христианство в той же манере, в каком теория оледенения позволила Дарвину осмыслить природу долины Куум-Идвал. Прежнее нагромождение необъяснимых фактов внезапно принимает форму, организованную через взаимосвязи, обоснованные теорией. Даже отдельные фрагменты информации, скажем, местоположение христианских церквей в еврейских кварталах и рентные платежи со стороны арендаторов-христиан в пользу евреев-землевладельцев, делают теорию серьезнее, занимая точно отведенные им места и сходясь воедино, будто разные нити в детективной истории. Старк сочетает навыки ученого с искренним уважением к исследователям из различных дисциплин, чья усердная работа дает необходимые ему сведения. И потому едва ли удивительно то, что в религиоведении, где обычно полыхают яростные споры, его книга заслужила такую же похвалу и снискала такое же уважение, как у антропологов – книга Лэнсинга о системе храмов воды на Бали.
Почему я пою дифирамбы тому же человеку, чью работу критиковал в главе 2? Вспомним о том, что я критиковал литературу по теории рационального выбора в одном-единственном аспекте: на вид эта теория отвергает функционализм, а по факту – нет. И те же самые книги достойны одобрения в других отношениях. Хотя формальная теория Старка стоит на том, что религия – это побочный продукт, в большей части его работ такой взгляд не поддерживается. Давайте посмотрим, как Старк пишет яркий портрет раннехристианской Церкви, изображая ее как единый организм, адаптированный к выживанию и воспроизводству в хаосе Римской империи.
И да, это был хаос. Многие представляют типичный римский город по фильму «Бен-Гур», но на самом деле эти города были невероятно перенаселены, грязны и уязвимы для катастрофических бедствий. Вот какие обрушились на Антиохию:
За те примерно шесть столетий, пока римляне, порой теряя свою власть, правили Антиохией, город одиннадцать раз захватывали враги, и при этом пять раз грабили и разоряли. Еще дважды город осаждали, но он не пал. А еще Антиохия четыре раза выгорала, либо дотла, либо почти дотла: три раза по случайности, а один раз ее сожгли персы, забрав все ценное и угнав выживших в плен. Храмы и многие общественные здания были каменными, а потому легко забыть о том, что дома в греко-римских городах по большей части имели деревянный каркас, даром что оштукатуренный, и загорались они легко, а стояли рядом. Сильные пожары случались часто, а насосов, позволяющих с ними бороться, в Антиохии не было. Помимо четырех упомянутых выше пожаров, спаливших весь город, Антиохия полыхала и в дни опустошительных восстаний, а таких было шесть – считая лишь те, когда рушился город и гибли многие; мелкие городские бунты, в которых погибало лишь несколько человек, я даже не решаюсь упоминать.
За эти шесть веков Антиохия пострадала, вероятно, от сотен заметных землетрясений – в прямом смысле. Восемь из них уничтожили почти весь город и многих убили; еще два оказались лишь слегка слабее. Город поразили по крайней мере три смертоносные эпидемии – уровень смертности в каждом из этих случаев, возможно, превышал 25 % от всего населения. И, наконец, в Антиохии по меньшей мере пять раз свирепствовал массовый голод. И если сосчитать все эти катастрофы, мы получим сорок одно природное и общественное бедствие, или в среднем одно на каждые пятнадцать лет (159).
Была еще одна существенная сложность: жители римских городов принадлежали к различным этническим группам и ненавидели друг друга лютой ненавистью. Стены не только окружали Антиохию, защищая ее от вражеских сил – их возводили внутри города, стремясь разделить его этнические части: македонцев, критян, киприотов, аргивян, гераклейцев, афинян, сирийцев и евреев (157). В подтверждение предыдущего раздела главы заметим, что с ростом города евреев в нем стало заметно больше (Meeks and Wilken 1978). О социальной среде города, сформировавшей фон для раннего христианства, я не смогу сказать лучше, чем сказал в своем заключении Старк:
Любой точный портрет Антиохии новозаветных времен должен изобразить город, преисполненный несчастий, опасностей, страха и ненависти. Город, где рядовая семья вела нищенскую жизнь в вонючих и тесных кварталах, где по меньшей мере половина детей умирала при рождении или в младенчестве, где большая часть выживших детей, еще не достигнув юности, теряли либо отца, либо мать… Город, наполненный ненавистью и страхом, истоки которых коренились в глубоких этнических противоречиях, обостренных постоянным притоком чужеземцев. Город, настолько не имевший устойчивых социальных связей, что незначительные ссоры могли повлечь стихийные бунты и ярость толпы. Город, в котором цвела преступность и ночью было страшно ходить по улицам. И прежде всего это был город, от которого порой не оставалось камня на камне после разрушительных катастроф, а жители могли в любой миг сделаться бездомными – если вообще оставались в числе живых (160–161).
Да, на этом фоне раннехристианское общество, должно быть, выглядело прекрасным. Гармоничная культура сумеет выжить посреди такого хаоса лишь при наличии механизмов, которые позволят ей изолироваться. Показательной будет аналогия с живой клеткой. Благодаря мембранам в клетке протекают изумительно сложные самоподдерживающиеся процессы – в то время как внешний мир пребывает в хаосе. Представление о группах как об организмах призывает нас искать нечто похожее – определяемые культурой мембраны, благодаря которым внутри групп, пребывающих посреди хаоса окружающего мира, могут протекать высокоорганизованные, поддерживающие сами себя, социальные взаимодействия. И мы уже отмечали, что многие формы иудаизма обладают культурной мембраной, затрудняющей как вход в эту религию, так и выход из нее. Поскольку социальная физиология таких религиозных групп позволяет им успешно выживать и воспроизводиться в окружающих условиях, эти мембраны сохранились до сегодняшнего дня. Возможно, наиболее радикальным нововведением раннехристианской Церкви стало то, что и культурную мембрану, и социальную физиологию, сравнимую с теми, какими обладали приверженцы иудаизма, Церковь давала любому, кто пожелает в нее войти, независимо от этнической принадлежности. «Проницаемость» в плане вхождения и «непроницаемость» в плане отношений с другими людьми – это шедевр социальной инженерии. Любой мог стать христианином, но от тех, кто им стал, ожидалось кардинальное изменение образа жизни под властью единого Бога в тесно связанном сообществе, способном с легкостью проводить в жизнь новые нормы.