В этот миг он сам оказался в том же положении, в каком минуту назад был мальчишка-казак. Его противник взмахнул саблей и несколько мгновений смотрел на лежащего, будто прикидывая, куда поразить его длинным голубоватым лезвием. Огюст понял, что если он вскрикнет или сделает попытку заслониться от удара, то будет немедленно убит: враг словно ждал от него проявления малейшей слабости. И он, спокойно глядя в искаженное ненавистью лицо офицера, не шелохнулся. Но наконец, нервы его не выдержали, и он сказал, тщетно пытаясь перевести дыхание:
— Послушайте, мсье, мы с вами не в театре. Сцена затягивается. Рубите, наконец, или дайте мне встать.
Офицер тихо, хрипло выругался, затем отступил на полшага и чуть ниже опустил свою саблю.
— Вставай! — проговорил он на довольно правильном французском языке.
Собрав остаток сил, Огюст поднялся на ноги. У него начала кружиться голова, и в сознание вдруг проникла мысль, полная безумного отчаяния: «Плен! Я в плену! Господи, да что же это такое? Лучше бы он убил меня!»
Но дальнейшее тут же заставило его раскаяться в этой греховной мысли.
Офицер, держа саблю на уровне его груди, тихо спросил:
— Где полк? Куда делся полк?
— Перешел реку, — спокойно ответил Огюст.
— Каким образом? Здесь нет брода.
— По мосту. Видите веревки? Мы навели понтонный мост.
Офицер скрипнул зубами:
— Откуда взялись понтоны? У вас их не было!
— Зато в этих сараях были бочки, — довольно веселым тоном, сумев справиться с собою, проговорил Монферран. — Что же вы не велели вашим лазутчикам их убрать?
— Никто не думал, что французы бывают так изобретательны! — зло произнес офицер. — Кто это придумал?
— Я, — не раздумывая, с достоинством ответил молодой человек. — И я же приказал поджечь сараи, чтобы дым заслонил отступление полка.
— Ну так и получай же за весь полк, собака! — вдруг проговорил русский офицер. — Ты устроил это пекло — ты им и насладись! Быстро в сарай!
— Что вы сказали?!
Квартирмейстер не поверил своему слуху. За спиною его бушевала огненная буря, крыша сарая уже готова была рухнуть…
— Я что, забыл твой поросячий язык?! — взревел офицер. — Нет, меня ему неплохо научили! Ступай в сарай, или я тебя проткну насквозь!
У Огюста потемнело в глазах. Ужас, отчаяние, возмущение, неимоверная физическая слабость, сменившая лихорадочный подъем сил, едва не заставили его упасть в обморок, но он еще нашел в себе каплю воли и воскликнул:
— Опомнитесь, мсье! Я же военнопленный…
Но офицер словно не слышал. Его лицо в это мгновение выражало безумие.
— Паршивый трус! Ступай!
Отведя саблю в сторону, свободной рукой он толкнул пленника в проем горящей стены.
— На помощь! — крикнул Огюст, даже не соображая в этот момент, что звать ему решительно некого.
Новый удар, на этот раз по лицу, лишил его равновесия, и он почувствовал, что падает спиною навстречу языкам пламени. Сдавленный крик застрял в его горле.
И тут чьи-то очень сильные руки поймали его, подхватили под мышки и рывком оттащили в сторону. Над собою он увидел широкое, грубое лицо солдата-казака, изуродованное оспой и двумя кривыми шрамами, пересекавшими губы и левую щеку. Слева на мундире казака висел Георгиевский крест.
Казак, поддерживая обмякшее тело квартирмейстера, отступил еще на несколько шагов и опустил его на землю в стороне от горящего сарая.
Офицер что-то резко крикнул казаку, негодуя на его поступок, и тот ответил тихо, одной лишь фразой, о смысле которой Огюст, не понимая ни слова, догадался:
— Это же живой человек, ваше благородие…
Офицер, вдруг смешавшись, отступил. С лица его сошла лихорадочная краска, он побледнел и сквозь зубы бросил:
— Ладно, Аверьянов. Не твое дело, ну да ладно… Посторожи его — это штабной, он может заинтересовать полковника.
И развернувшись на каблуках, он размашисто пошел прочь.
Огюст с трудом встал на ноги. Его лихорадило. Он посмотрел в изъеденное оспой лицо казака и прошептал:
— Господи!.. Да как же сказать вам, чтобы вы поняли?! Вы…
— Да понимаю я, понимаю! — махнул рукою солдат, который, само собою, ничего не понимал. — Ну и ладно… и слава богу, что так! Ясное дело, легко ли помирать-то такому молоденькому?.. Да вы бы сели, ваше благородие, вон вас ажно шатает! Ну, будет вам, успокойтесь… На поручика Крутова как уж найдет… Шальной! Да полно, все образуется. Как у вас говорят-то? «Шер ами»[20]. Ну все «шер ами» и будет, ваше благородие!
Больше ничего Огюст не слышал. У него зазвенело в висках, и, теряя сознание, он успел еще услышать слова Аверьянова, обращенные к другому подошедшему казаку, смысла которых опять-таки не мог понять:
— Гляди-ка, а он ранен! Весь рукав в крови…
И все потонуло в темноте.
IX
Очнулся он, наверное, не меньше чем через час, потому что, открыв глаза, увидел уже затушенное пожарище, низко стелющийся дым и казаков, бродивших с ведрами среди обугленных развалин.
Опустив глаза, Огюст увидел, что лежит на двух разостланных на земле холщовых мешках, укрытый грубым солдатским плащом. Под головой у него оказался полупустой походный ранец.
Молодой человек приподнял голову и почувствовал, что она тяжела, как камень. Этой противной тяжестью было налито все тело. Ко всему прочему квартирмейстера тут же начало мутить от голода, и он припомнил, что двое суток совершенно ничего не ел. Однако он оттолкнулся ладонями от земли и, подавляя слабость, заставил себя сесть.
Рядом с ним, на бугорке, сидел солдат Аверьянов, прислонив ружье к плечу. Заметив обращенный на него взгляд Огюста, он добродушно улыбнулся, поднял свой ранец, засунул туда руку и, пошарив, вытащил свернутую тряпицу. В ней оказались два крупных ломтя хлеба, меж ними нежно розовела полоска сала.
— Есть, поди, хотите, ваше благородие? — проговорил солдат, протягивая пленному угощение. — Подкрепитесь-ка чем бог послал.
Огюст не сказал, а выдохнул: «Спасибо» — и поспешно схватил хлеб.
Но когда от обоих ломтей и от куска сала остались одни воспоминания, молодой человек вдруг подумал, что его спаситель ничего не оставил себе, и ему сделалось стыдно. Он указал Аверьянову на ранец, на него самого, поднес руку ко рту, точно что-то откусывал, и растерянно развел руками. Казак весело засмеялся:
— Да не помру! Хуже бывало… А вам на здоровье… Вон, щеки-то хоть зарумянились немного, не то как покойник лежал. А я все на вас глядел тут, ваше благородие, и до чего ж вы на Митьку, моего младшего братана, походите… Мы, трое старших в семье, в батьку пошли, а он один в мамку, кудрявый да белобрысый, да с лица круглый и весноватый, как вот вы… А сразу-то я не разглядел этого: лицо у вас все в копоти было, чисто у арапа. Что вы смотрите так? Не понимаете? Знаю, что не понимаете, а сказать-то хочется…
В это время к ним подошел, волоча по земле саблю, какой-то нескладный солдат, и Монферран неожиданно узнал в нем того самого мальчишку, которого он недавно сбил с ног и чуть было не зарубил, когда пробивался к реке. Теперь он увидел, что казачий мундир висит на этом горе-вояке и что, хоть он и высок ростом, лицо у него совсем ребячье — ему едва ли было и четырнадцать лет.
Подойдя, мальчик остановился в почтительной и вместе с тем исполненной достоинства позе и, слегка поклонившись, на чистейшем французском языке спросил:
— Мсье, как вы себя чувствуете?
— Благодарю, — стараясь не выдавать удивления, Огюст улыбнулся и, окончательно взяв себя в руки, встал. — С кем имею честь?
— Георгий Артаманцев — сын полковника графа Артаманцева. Очень рад. И очень вам признателен, мсье, за ваше великодушие. Кто вы?
Все это было сказано столь серьезно, с таким светским выражением, что Монферран едва не рассмеялся, но сумел сдержаться и, поклонившись, в свою очередь представился юному вельможе, а затем спросил: для чего он устроил такой маскарад?
Мальчик покраснел и с досадой нахмурился.
— Глупо получилось, мсье… Я был в обозе. Я с отцом… вот уже год. Он давно обещал взять меня в сражение, но обещание не исполнял и не исполнял. А сегодня я взял в обозе казачий мундир и решил сам присоединиться к сражающимся. И вот что получилось… Могу я просить вас не рассказывать отцу о том, что я вступил в бой? Пускай он хотя бы подумает, что просто наблюдал. Вы не скажете, мсье?
— Слово чести! — по-прежнему едва сдерживая смех, пообещал Монферран. — Не то как бы ваш отец не оторвал вам ушей.
Мальчик еще сильнее покраснел, у него даже задрожали губы, будто он готов был заплакать от досады, но тут над берегом послышался конский топот, и кто-то закричал:
— Полковник едет! Полковник!
Казаки покидали ведра и все встали навытяжку.
Еще минута, и возле пожарища осадил коня красавец офицер лет сорока, в покрытом пороховой копотью мундире с несколькими боевыми орденами, мерцавшими на груди. Следом за ним, тоже верхом на лошади, с берега спустился поручик Крутов.
— Папенька! — воскликнул Георгий и подскочил было к полковнику, однако остановился, внезапно оробев под суровым отцовским взглядом.
— Мы после поговорим с тобою, Жорж! — произнес полковник, с невыразимым облегчением переведя дыхание. — Замечу тебе только, что твое поведение недостойно и неумно. И изволь сейчас отойти и не мешать мне. Поручик, где ваш пленный?
— Вот он, господин полковник, — Крутов кивком головы указал командиру на Огюста. — Мост через Об — его выдумка.
— Неужели? — улыбаясь с некоторым недоумением, Артаманцев подошел к квартирмейстеру. — Неужели, мсье, вы за час сумели навести мост через реку?
— За полчаса, — поправил Монферран. — Мне помогли бочки из этого склада.
Полковник несколько минут разглядывал уцелевшие опорные столбы и обрывки веревок на них, затем тихонько присвистнул.
— Прямо-таки гениально придумано! Как ваше имя, квартирмейстер?
Огюст назвал себя.