Карамзин ответил молодому человеку взглядом, в котором недоумение смешалось с сожалением, и ничего не сказал.
— Вы мне не отвечаете? — поправляя очки, с вызовом проговорил Петр Андреевич.
— Ответил бы, голубчик мой, — грустно сказал Карамзин, — если бы вы, во-первых, не вывернули все наизнанку: не поставили бы Россию на последнее место, передовых людей — на второе, а народ — на первое… А во-вторых, если бы верил, что ваши убеждения суть ваши и вы за них отвечаете, как я за мои… Но спорить с вами не буду, потому как надобности в том не вижу.
Вяземский открыл было рот, чтобы ответить что-то язвительное и злое, но Загряжская движением руки велела ему молчать.
— Петр Андреевич, вы паж мой сегодня, и я вам ссоры за столом учинять не дозволю, хотя бы и за карточным столом! А вы, душечка, князь Николай Владимирович, могли бы и мне представить вашего гениального архитектора, мне уж очень хочется на него посмотреть. Он у вас сегодня?
— Что?! — переспросил совершенно ошеломленный Лобанов-Ростовский. — У меня?! Как у меня?!
Загряжская махнула рукой:
— Ах, боже ты мой, я и позабыла, что сие неприлично — на великосветский бал зодчего пригласить. А что, он ведь дворянин, как мне говорили…
— Да… Но… Но…
Князь не знал, что еще сказать.
— Но не звать же на бал, скажем, мужиков, что кирпичи укладывали! — рассмеялся гренадерский полковник. — Хотя я опять же слыхал, что сей архитектор кровей благородных, да и притом русских. Говорят, он побочный сын нашего графа Строганова, который, помнится, живя во Франции, изрядно там победокурил!
— Ну это уж просто чистый вздор! — расхохотался князь Василий Петрович. — Еще одна попытка наших взбешенных академиков объяснить, как это Монферрану такой заказ доверили… Лишь бы не признать, что Бетанкур его по таланту выбрал. Надо же, придумали, граф Строганов…
— А мне говорили, — пробурчал генерал, задремавший было над картами, но проснувшийся от чужого смеха, — мне говорили, что собор Исаакиевский так, как он задуман господином Ман… Монферраном, выстроен быть не может… Государь ведь заставил оставить от старой церкви алтарные стены, старые опорные столбы и фундамент. Ну и вот, старые столбы сильно мешают новому куполу.
— Да не мешают, — пожал плечами Карамзин. — Оленин объяснил мне: там что-то не так ложится, купол, вроде бы, опору имеет не такую, как обычно. Ну так и что в том? Разве все делается в мире по-старому? Разве нельзя ничего нового изобрести? И мне так славно думать, что такое грандиозное и совсем новое здание, как этот собор, будет в России возводиться, вот уже возводится! Я к вам сюда ехал, так еще гул раздавался оттуда, из-за забора высоченного — сваи забивали… Разве это не диво — на болоте такую громадину ставят! А что француз ставит — так в этом ли дело? Вдуматься — и это хорошо; значит, хороша в России почва для новой мысли, для смелых затей, не то бы сюда ваш белобрысый гений не приехал…
— Как вы иногда говорите, Николай Михайлович! — проворчал Вяземский, все еще обиженный на Карамзина. — Послушать такие ваши речи, так вы — самый передовой человек.
— Да уж, от века нашего я не отстану! — улыбаясь мягкой улыбкой, заметил Карамзин.
В это время один из слуг, быстро пройдя через салон, подошел к хозяину и, нагнувшись, что-то тихо ему сказал почти на ухо. Николай Владимирович слегка передернулся, недоуменно поднял брови и довольно поспешно встал из-за стола.
— Простите, господа, — обратился он к своим гостям. — Вынужден вас оставить. Неожиданно меня почтил посещением сам великий князь Николай Павлович. Вроде бы, проезжая мимо, решил заглянуть.
И он вышел из салона.
— Черт его принес! — еле слышно прошептал Вяземский.
— Как это он так, не предупредив, пожаловал? — изумилась во всеуслышание Загряжская. — В бытность мою фрейлиной при дворе так поступать было не принято. Что за воспитание!
Остальные лишь ошарашенно молчали.
В это время князь Лобанов-Ростовский был уже в зале, где за минуту прекратились танцы и вся толпа гостей, почтительно расступившись, образовала полукруг возле августейшего гостя.
Царевич Николай Павлович, молодой человек лет двадцати пяти, высокий, породисто белокурый, стоял посреди сияющего серебром и хрусталем, светлого, как дворец феи, танцевального зала, держа под руку свою молодую жену, которая оглядывалась вокруг себя с нескрываемым восхищением.
Поприветствовав царевича и спокойно, с чувством собственного достоинства выслушав его ответное приветствие и шутливое извинение за неожиданный визит, князь спросил новых гостей, как они нашли его особняк.
— Невозможно описать, как он удивляет и пленяет! — искренно проговорила великая княгиня. — Поздравляю вас, князь. Это — один из лучших дворцов Петербурга!
Николай Павлович, чуть улыбнувшись своими холодными тонкими губами, ласково кивнул молодой жене, затем серьезно посмотрел на Лобанова-Ростовского и сказал, неторопливо обводя взглядом гостей, как только что обводил взглядом лепку потолка и изысканные узоры карнизов:
— Я сам не отказался бы иметь такой дворец, князь. Он и царю под стать… Во всяком случае, я скажу его величеству, моему брату, чтоб он за этим архитектором смотрел получше, чтоб его не сманили отсюда в какую-нибудь иную державу. Однако же не будете ли вы любезны показать нам с супругой и другие апартаменты, не то мы видели лишь лестницу, два салона да вот этот зал. Мы посмотрим и не станем более злоупотреблять вашим гостеприимством.
Сказав это, он довольно весело кивнул гостям и в сопровождении Николая Владимировича, все также прижимая к себе локоть великой княгини, прошел в смежный с залом белый салон, затем в следующий и пропал в длинной анфиладе покоев.
Князь Кочубей, незаметно проскользнув в зал, вышел на его середину, еще свободную, повернулся лицом к хорам, где застыли раззолоченные лобановские музыканты, и на правах хозяйского приятеля махнул им рукой:
— Мазурку!
Взвилась музыка. Зал ожил, вновь наполнился танцем, и бурное движение танцующих, как теплая струя, смыло легкий холод, на несколько минут заливший серебряное царство феи.
VII
— В шкафу места уже скоро не будет! Покупай еще один. Не то, куда мы будем их ставить?
Говоря это, Элиза как можно выше поднимала над головой свечу, чтобы лучше осветить верхнюю полку небольшого книжного шкафа, куда Огюст в это время старательно вставлял толстый старинный том в истертом кожаном переплете.
— Принимаю как упрек твои слова! — вздохнул он, соскакивая с табурета и старательно одергивая на себе халат. — Я понимаю, что покупать столько книг, когда у тебя нет даже вечернего платья, не говоря уже об украшениях и о собственной карете, — чудовищный эгоизм. Но, Лиз, я всю жизнь мечтал о библиотеке… Собрал немного книг в Париже и почти все продал, чтобы было на что сюда уехать… Ты прости меня! Я не виноват, что они такие дорогие!
Не говоря ни слова, Элиза прошла из кабинета в гостиную, поставила свечу на стол и только потом, улыбаясь, обернулась.
— А если я не прощу? А если стану требовать бриллиантов, жемчуга? Если затопаю ногами и скажу, что не желаю больше ходить пешком по этим скверным тротуарам и прыгать через лужи? Что ты тогда станешь делать?
Он поставил возле стола тяжелый стул, который притащил из кабинета, и, переводя дыхание, ответил:
— Тогда я стану на колени и попрошу еще немного подождать.
— Вот видишь! — Элиза сморщилась. — Так какой же мне прок бунтовать? Все равно ты не переменишься. Но если говорить серьезно, то мне ведь ничего не нужно, Анри. В вечернем платье мне некуда ходить, украшения некому показать, а ходить пешком я очень люблю, так же, как и ты. Лучше покупай книги. Ведь кое-какие из них и я могу прочитать.
— Опять упрек! — воскликнул с досадой Огюст. — И этот еще похуже. Да, некуда пойти, некому показать… Ну хочешь, хоть завтра пойдем куда-нибудь. В театр поедем? А?
— А потом на тебя станут показывать пальцами? — Черные глаза Элизы только на миг блеснули вызовом. — Здесь ведь еще хуже, чем в Париже. «А вы видели, с кем он был?» «А что это с ним была за девица?» «Ба! Да он притащил в Петербург любовницу! Точно здесь не мог найти!» Думаешь, будет иначе?
— Мне на это плевать! — в бешенстве вскрикнул Монферран.
— Не плевать тебе Анри, и не притворяйся, тебе это не идет. Никогда не шло, — она спокойно вытащила из вазочки, стоявшей на камине, букет лилий и принялась маникюрными ножницами подрезать их стебли. — Ты стал известен. Тебя представили ко двору, назначили придворным архитектором. О проекте собора, о строительстве говорит весь город. И ты согласишься себя скомпрометировать? Чего ради?
Он опустил голову. Вид у него при этом сделался такой обиженный, что Элизе тотчас стало досадно, как если бы перед нею был ребенок, которому она незаслуженно причинила боль. Она подошла к нему сзади, обвила его плечи обеими руками и белой лилией на тонком стебле пощекотала кончик его носа.
— Не дуйся! Это ужасно, когда ты вот так дуешься. И не думай о том, о чем сейчас думать не стоит. Разве ты не видишь, что мне и так хорошо?
— Тебе хорошо? — он взял у нее лилию и обернулся. — Ты уверена? Или ты только так говоришь, Лиз?
— Только так я бы говорить не стала, Анри. Нет, правда… Я сейчас удивительно спокойна. Я никогда столько не думала, сколько сейчас. Думаю, думаю и умнею. Просто самой странно. Уже скоро стану совсем умной. И еще читаю, как никогда, много. Чуть меньше тебя. Вот прочитала Дидро, и такие мысли полезли в голову, даже странно… Только мне бы хотелось больше говорить с тобой о том, что я читаю, а я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Боюсь, что ты станешь снисходительно пожимать плечами, а то и засмеешь мои рассуждения. Хотя, помнишь, в саду ты надо мной не смеялся… Я научилась думать с тех пор, как знаю тебя. Знаешь, уже тринадцать лет, как мы познакомились. Там, в Италии…
— Тринадцать лет! — ахнул он. — Не может быть!
— Да… Тринадцать лет и пять с половиной месяцев. И все это время я учусь думать. Но научилась недавно. Из-за книг! Ты покупай их: они лучше бриллиантов. От бриллиантов глупеют, а от книг наоборот. Послушай, поставь лилию в воду, а то ты в этом длинно