орает она все время, кашляет. Говорит: «Умру, куда же денутся Зина и Арсенушка?.. Дорастить бы!»
— Как жалко! — вырвалось у Огюста. — А сколько ей лет?
— Двадцать семь.
— Боже! Я думал, сорок… И как же они управляются? Ведь, наверное, без прислуги, без кухарки… С детьми-то. А вода? Дрова? Ей и дворнику, я думаю, дать нечего, чтоб носил…
— Раньше она его упрашивала, — опустив глаза, сказала Элиза. — Самой ей никак. А теперь Алеша наш носит.
— Алеша?! А он что, ее знает?! — изумился Монферран.
— А он всех знает, Анри.
Огюст отвернулся. Теперь ему вспомнилось, что сам он не раз встречал эту женщину, видел ее на улице то с тяжелой корзинкой овощей, которую она тащила, едва переводя дыхание, то со свертком полотна. Иногда она задерживала на нем взгляд, будто втайне любуясь изящным молодым человеком, жившим в одном с нею доме, но словно за гранью доступной ей жизни. Его прежде раздражали такие взгляды.
— Зови ее чаще на чай, — сказал он Элизе. — И на обед как-нибудь можешь позвать. Правда, мы сейчас нешикарно обедаем. А Алешку я похвалю потом за это, за то, что он делает для них.
Так прошло и кончилось лето. В конце сентября Комитет Академии собрался на последнее, решающее свое заседание, и на него, наконец, пригласили Монферрана.
Явившись, он увидел к величайшей своей тревоге, что в зале нет человека, на помощь которого он единственно мог рассчитывать — генерала Бетанкура. Это испугало архитектора. Бетанкур не был в отъезде, Монферран накануне видел его в Комитете по делам строений; значит, он либо не был приглашен сюда из каких-либо соображений Олениным, либо не пришел сам… Неужели у него появились сомнения?!
Заседание началось, и Оленин в пространной форме изложил суть дела, по которому они здесь собрались, словно вот уже год Комитет Академии не занимался этим самым делом.
Огюст смотрел на холодное, аристократически-тонкое лицо президента Академии, следил за выражением его светлых спокойных глаз и старался понять, чью же сторону он все-таки готов принять, ибо от него зависело многое. Архитектор знал, что Оленин его не любит, но знал и то, что никакая личная неприязнь не заставит этого человека поступить себе во вред…
Покуда Оленин говорил, двери зала заседаний тихо отворились, и, как на грех, обернувшись на их еле слышный скрип, Монферран увидел Антуана Модюи. Тот вошел и, неторопливо и осторожно ступая, пробрался к одному из стоявших в дальнем конце зала кресел.
У Огюста тотчас задрожали губы, дрожь появилась в кончиках пальцев. Он заставил себя отвернуться, хотя прекрасно понимал, что ему все равно сейчас придется встать лицом к залу и опять увидеть Тони. Тот, казалось, стал еще красивее за то время, что они не виделись: парадный мундир подчеркивал безупречность его фигуры, черты лица обрели законченную гармонию зрелости.
«У него, верно, множество любовниц!» — подумал вдруг Огюст и едва вслух не засмеялся над собою.
Заметив Модюи, Оленин прервал свою речь и проговорил:
— Быть может, сам господин Модюи, автор рассматриваемой нами записки, пожелает изложить свои обвинения в адрес проекта?
— Нет! — из глубины зала откликнулся Антуан. — Я пришел только как зритель, но не как участник собрания. Долг мой был исполнен, когда я представил мою записку Академии. В ней все сказано.
— В таком случае переходим к рассмотрению изложенных в записке вопросов, — спокойно заключил президент Академии. — Полагаю, для начала следует выслушать автора проекта Исаакиевской церкви господина Монферрана.
Огюст поднялся со своего места и обернулся лицом к залу. Лицо его было невозмутимо, и по залу пролетел, как шелест, удовлетворенный шепот: большинство собравшихся не могли не оценить мужества архитектора.
Он понимал, что говорить нужно по-русски, и потому заговорил медленно, тщательно подбирая каждое слово:
— Все изложенное в записке, господа, было мне давно известно, но я оттого не менее внимательно выслушал сейчас господина президента. Прежде всего, принимая позицию защиты своего проекта, я хочу предложить уважаемому Комитету Академии для большего удобства рассмотреть три вопроса отдельно: во-первых, о фундаменте, который господин Модюи полагает ненадежным, а способ укрепления грунта под ним чрезмерно расточительным; во-вторых, о возможности соединения оставшихся частей старого здания с новым зданием; ну и в-третьих, о сооружении купола нового собора на двух старых и двух новых пилонах при невозможности увеличения расстояния между ними. Эти три вопроса представляются мне принципиальными, все же остальное, что там написано (на слове «там» он невольно презрительно покривил губы, однако тут же спрятал гримасу в улыбке), все же остальное, как мне кажется, к делу отношения не имеет. Согласны ли вы со мною, уважаемая Комиссия?
Комиссия согласилась. Архитектору предложили дать краткие пояснения по всем трем вопросам, прежде чем Комиссия приступит к их рассмотрению.
Сидевший в глубине зала Модюи, не стесняясь, во все глаза уставился на былого своего друга, желая ничего не пропустить из его слов и как будто заранее готовясь их опровергнуть.
Огюст сделал над собою новое усилие, чтобы не смотреть в сторону Тони, и вновь заговорил:
— Я буду пока давать общие объяснения, если же потом, по мере разбора моих ответов, возникнет необходимость, объясню все подробнее. Вначале о фундаменте. Он мною разрабатывался совместно с руководителем строительства генералом Бетанкуром и строится по известному принципу, в виде ростверка, то есть на грунте, укрепленном по периметру фундамента просмоленными сваями. Ростверк я делаю сплошным, под всем основанием будущего здания, учитывая его предполагаемый вес — около трехсот тысяч тонн — и ненадежность грунта. (Всем вам известно, что расположенные близко к поверхности глинистые пласты и обилие влаги в грунте таят большую опасность). При этом действительно имеется большой расход гранита, но без этого ни я, ни один грамотный строитель не сможет поручиться за то, что сооружение не даст неравномерной осадки. Далее, меня обвиняют в том, что длинные сваи под всеми портиками собора — лишний расход дерева и что сваи можно было сделать короткими. На это отвечаю (и думаю, со мной согласятся все присутствующие): лучше потратить лишние деньги на лишний фунт гвоздей и сколотить лестницу прочно, чем рисковать свернуть себе шею, ежели лестница развалится. Опять-таки неустойчивость грунта заставляет принимать такие меры предосторожности. Я делал то же самое, строя особняк князя Лобанова-Ростовского, который стоит, как вам известно, как раз вблизи будущей церкви. Что же касается утверждения о непрочности кладки, то, простите, утверждение сие нелепо. Хотите обвинять меня, так обвиняйте уж в том, что я делаю эту кладку слишком прочной, ибо фундамент, как я уже сказал, сплошной, ну а укладываются гранитные блоки обычным, общепринятым способом, и что дурного усмотрел в нем господин Модюи, я понять не в силах.
— На этот счет нужны дополнительные сведения! — раздался с места чей-то голос, и Монферран узнал в говорившем академика архитектора Бернаскони. — Нужно опросить каменных дел мастеров, которые работают на строительстве. Нужно выяснить, как ведется кладка, как именно.
— Это уже выяснялось! — послышался тут же другой голос. — Была ведь собрана комиссия, которая обследовала кладку. Впрочем, можно и мастеров опросить, но только это ничего не даст: кладка там, как кладка, и в прочности ее может возникнуть сомнение только у человека малограмотного или же заранее предубежденного.
Огюст стремительно обернулся, невольно выдав этим резким движением всю степень своего волнения. Он хотел видеть неожиданного своего защитника. И, увидев его, замер от изумления: решительные эти слова произнес Росси!
— Не мешайте, господа! — раздраженно воскликнул Оленин. — Вы же не даете говорить господину Монферрану. Умерьте свой пыл, Карл Иванович. А вы, сударь, продолжайте.
Монферран, придя в себя после столь неожиданного потрясения, вновь стал говорить, приводя факты также уверенно, но отчего-то с куда большим акцентом и с ошибками:
— Далее можно перейти ко второму вопросу, господа. В записке высказывается мнение, будто связать прочно старые и новые части здания невозможно, будто они дадут неравномерную осадку. Конечно, господин Модюи прав в том, что связь старых и новых частей — задача сложная, и сложность эту, смею вас уверить, я прекрасно себе представляю, однако же она возродилась от причин, которые не подлежат моему исследованию[47]. Снести старые пилоны и разобрать их фундаменты, вероятно, было бы надежнее для успеха дела, однако же сделать это я не могу. Но сложность — это еще не невозможность. Вам должно быть известно, что знаменитый собор святого Петра великого Микеланджело частью своего фундамента имеет фундамент стоявшей ранее на его месте старинной церкви, а та, опять-таки, была построена на фундаменте цирка, сооруженного в Риме при императоре Нероне. Что же, разве собор святого Петра недостаточно прочен, разве за триста лет хотя бы один камень выпал из его кладки? В нашем же случае я полагаю для безопасности усилить оставляемые пилоны гранитными блоками, которые увеличат их толщину и обеспечат им большую несущую способность. Сплошной же фундамент сделает невозможной неравномерную осадку. Опять-таки в европейской практике уже имеется такой пример: точно так же поступил в не столь давние времена господин Ронделе, перестраивая в Париже церковь святой Женевьевы.
И последний существенный вопрос, господа, касается купола. Да, я понимаю, что традиционное представление о сооружении купольных зданий несовместимо с предложенным мною решением. Опора барабана на четыре больших арки, а не на четыре пилона при прежних методах расчета прочности сооружения невозможна. Но нельзя же все делать, как сто лет назад, господа! Впрочем, отчего сто лет? В том же соборе святого Петра применен такой же способ опоры. Только там расчет сделан был условно, с учетом сопротивления «камня», как прежде и делали. Мы же с господином Бетанкуром рассчитали толщину подкупольных арок согласно таблицам Фонтена, между тем как Ронделе и другие современные строители в своих таблицах дают даже меньшую толщину