или ими движет бессмысленный порыв, какое-то заблуждение, пустое, бесцельное бунтарство? Какое чувство объединяет их сейчас?»
— Ваша милость, господин архитектор, — прохрипел, подбегая к Монферрану, маленький унтеришко. — Что делать? Не слушает мужичье чертово никаких слов! Прикажете нашим солдатам стрелять в их?
— Вы что, очумели? — Огюст резко повернулся к нему. — В кого стрелять, а? В рабочих? А с кем я строить буду? Идите ко всем чертям!
— Ну, так сами им скажите, чтоб слезли с изгороди! — зло пропыхтел унтер.
— Благодарю покорно! — с усмешкой воскликнул Монферран. — Не имею желания сейчас подходить к ним близко.
В это время с площади опять донеслись выстрелы.
И тут кто-то с крыши сарая завопил тонко и хрипло:
— Что мы тут-то торчим! На площадь бы надо бежать!
В нижних рядах произошло вновь бурное движение, волна рабочих двинулась к северным воротам.
Огюст похолодел. Этого он больше всего и боялся. Теперь ему ничего не оставалось делать, как только кидаться наперерез толпе и пытаться ее остановить силой приказа, хотя он отлично понимал, что приказ мог и не возыметь на нее действия.
«Если бы протянуть время! — подумал он. — Ведь должно же это кончиться… Ведь уже прошло несколько часов с тех пор, как это началось…»
И, думая так, архитектор уже шел наперерез толпе.
Но его опередили. На фоне ворот, между воротами и рабочими, показалась гибкая фигура Алексея (когда он здесь появился, Огюст не успел заметить), прозвучал сильный, дрожащий от напряжения голос:
— Стойте, ребята, стойте! Куда вы, безоружные, на сабли, под пули?! Стойте!
Толпа надвинулась на Алексея, подступила вплотную, но он не отшатнулся, не попятился. Могучим натиском рук и плеч он сумел еще задержать, оттолкнуть первые ряды, однако кто-то вдруг с размаху ударил его чем-то тяжелым по голове, и молодой человек упал с залитым кровью лицом.
— Алеша, Алеша! — вскрикнул Огюст и, отшвырнув кого-то, оказавшегося на дороге, рванулся к своему слуге.
Алексей привстал с земли в то мгновение, когда толпа, казалось, уже готова была пробежать по его распростертому телу. Склонившись над ним, Огюст обернулся к наступающим передним рядам рабочих и, вытянув руку, крикнул:
— Не задавите его!
Этот ли исполненный негодования возглас, удивительная ли сила его глаз, или просто страх и в самом деле раздавить ни в чем не повинного человека, трудно сказать, что именно, но что-то заставило толпу замедлить движение, повернуть в сторону, огибая Алексея и его хозяина.
И вот тут в чистом холодном воздухе лопнул и раскатился страшный грохот, и за ним с площади донесся разноголосый вопль, вернее, вой. Грохот тут же повторился.
— Пушки! Картечь! — в ужасе закричал один из рабочих.
И ряды их дрогнули, заметались, отшатнулись от ворот.
II
Поздним вечером все было кончено. Новое царствование началось с крови, и на тридцать лет Россия потонула в кровавом закате того вечера.
Монферран вернулся домой поздно, в десятом часу. Он не мог покинуть строительства, не уверившись, что там улеглось волнение. Когда же все, казалось бы, успокоилось, как снег на голову свалился офицер жандармской полиции с целью узнать, что и как случилось, отчего же рабочие подняли бунт. Его бестолковые расспросы ничего не дали, и он убрался, пообещав, однако, что вскоре начнется расследование по этому делу. Огюст и не сомневался, что оно начнется…
Алешу он отправил домой, едва умолкла стрельба на улицах. К этому времени слуга уже пришел в себя окончательно. Удар по голове, к счастью, не имел последствий, и Алеша просил разрешения остаться с хозяином, но Огюст не хотел и слушать: ему не терпелось дать знать Элизе, что с ним ничего плохого не случилось.
Полгода назад жизнь их изменилась: в квартире на Большой Морской обитало теперь еще одно существо, такое маленькое, что хрупкость его внушала трепет. Луи. «Большеглазик», как называла его Элиза за очень большие, круглые и черные глаза. «Одуванчик», как ласково именовал его Алексей, потому что у него были уже очень густые и пушистые, светлые-светлые кудряшки.
Элиза долго не говорила мужу, что ждет ребенка, сказала, когда уже нельзя было больше скрывать. Огюст, услышав это, испытал порыв такого же сумасшедшего счастья, как в тот день, когда узнал об окончательном утверждении его проекта.
Потом он испугался за здоровье жены: кто-то ему говорил, что первые роды в тридцать один год могут быть тяжелыми.
По совету князя Лобанова-Ростовского Огюст свел знакомство с дорогим, но очень знающим врачом — Мишелем Деламье. Тот нашел здоровье Элизы отменным, предсказал ей прекрасные быстрые роды; и предсказание его, по счастью, сбылось…
Элиза и Луи оставались там, дома, за надежными стенами, за двойными рамами, но среди шума мятежной Сенатской площади, среди свалки и выстрелов Монферран почувствовал безумную тревогу за них, желание быть с ними рядом…
После исчезновения полицейского окончательно затихли, заснули тяжким сном рабочие в бараках, заняли свои места у ворот и калиток солдаты инвалидной команды. Можно было идти домой, но у Огюста вдруг явилось желание дойти до Невы и посмотреть, что там творится. Со стороны реки до темноты еще доносились выстрелы, но теперь все стихло.
Архитектор миновал освещенную несколькими масляными фонарями Сенатскую площадь, вышел на темную набережную и подошел к парапету.
Громадная река, покрытая льдом, развернулась перед ним, как немыслимый саван. Посреди реки лед был во многих местах сломан. Проломы чернели там, где недавно выстроились и пытались обороняться отступающие отряды восставших. Лед на реке не выдержал их тяжести, многие из них здесь провалились в полыньи и утонули.
Острым своим зрением Огюст различил на светлой поверхности льда упавшие кивера и сабли, офицерскую треуголку со сломанным султаном, чуть дальше — походный барабан, вросший наполовину в застывающую уже полынью. У самого берега Огюст увидел (или ему только показалось) полузаметенные поземкой черные пятна крови.
Ему стало тяжело и тревожно, и тьма вокруг показалась опасной. Он резко повернулся и столкнулся нос к носу с городовым, тихо подошедшим сзади. Должно быть, заметив одинокую фигуру возле парапета, городовой вылез из своей будки (она была в нескольких шагах) и стоял вблизи, наблюдая за незнакомцем.
— Ищете кого? — подозрительно спросил он.
— Мне здесь искать некого, — ответил Монферран. — А вам что от меня надо?
— Да ничего-с… Время позднее…
И городовой, не найдя, к чему придраться, отступил, но всем своим видом показывал, что незнакомцу лучше убраться восвояси.
Монферран рассмеялся ему в лицо и пошел прочь. Ему и хотелось и не хотелось идти домой. Состояния своего он сам не мог объяснить, однако чувствовал, что его как будто угнетает сознание какой-то вины, будто он сделал что-то плохое и в этом плохом должен был сознаться. Между тем он ничего дурного в этот день не делал, а все, что произошло здесь, произошло без его участия, и он не мог быть в этом замешан никак…
Дойдя до дверей своей квартиры, он вдруг обнаружил, что выронил ключ. Такое с ним случилось впервые, и он вскипел от ярости: «Надо же было до такой степени потерять голову в этой каше! И где же ключ мог выпасть? Ну, наверное, у ворот, когда я поднимал упавшего Алексея. Больше и негде…». Морщась от досады, Огюст рванул звонок. За дверью произошло движение, послышалась какая-то беготня, и затем голос Элизы воскликнул как-то необычайно ясно и громко:
— Кто там? Я вам не открою, мужа нет дома.
— Если не откроешь, Лиз, то и не будет, — ответил Огюст. — Я потерял ключ. Черт знает что такое!
Дверь распахнулась, и Элиза кинулась ему на шею, задыхаясь от волнения:
— О, Анри! Анри, отчего ты так поздно?! Я не знала, что думать… Я…
Она втащила его в переднюю, поспешно, с каким-то испугом захлопнула входную дверь. Огюст испытал запоздалое раскаяние и, стаскивая пальто, принялся бормотать несвязные оправдания.
— Ну что со мной могло произойти, Лиз, а? — беспомощно улыбаясь, твердил он. — Ну что? Не подумала же ты, что я замешан в бунте? И разве Алеша тебя не успокоил?
— Он очень успокоил меня, явившись с разбитым носом и со ссадиной на лбу, — голос Элизы уже не дрожал, но выдавал ужасную усталость. — Да и у тебя, Анри, вид сейчас не лучший. Иди-ка выпей чаю и ложись поскорее. Луи давно спит.
— Нет, мне надо еще в библиотеке поработать, — покачал головой Огюст. — Что бы там ни было, а работа есть работа.
— Какая вам библиотека сегодня? — почти сердито воскликнул Алексей, появляясь на пороге привратницкой с белым пластырем на лбу и с тарелкой гречневой каши в руках. — Что вы, в самом деле, Август Августович? На вас лица нет от усталости. Не пущу я вас в вашу библиотеку, и все тут. После начитаетесь. Сейчас скажу Аннушке, чтоб готовила ванну, да и отправлю вас спать!
— Раскомандовался! — фыркнул Огюст, чувствуя однако, что слуга прав и лучше не спорить: его только что не шатало от усталости.
В гостиной, уже усаживаясь к камину, он вдруг заметил на самом краю светлого ковра, озаренного мерцающими бликами, странные темные пятнышки, будто брызги чернил. Однако он не принял их за чернила: цвет был слишком знаком.
— Элиза, — воскликнул архитектор, поднимая на жену удивленные глаза, — откуда кровь? Что у вас случилось?
— Это кровь из Алешиного носа, — ответила, не раздумывая, Элиза. — У него, когда он пришел, опять началось кровотечение. Я едва остановила. Аня перепугалась до смерти… Знаешь, Анри, мне кажется, он ей очень нравится…
— Алексей Анне? — Огюст пожал плечами. — Я давно заметил. Ну так что же? Смешно было бы, если бы он да не нравился… Послушай, Лиз, ты знаешь, что такое там было? Что было сегодня, а?
— Знаю, — Элиза сидела в кресле напротив мужа и при этих словах вся подалась вперед. — Было восстание. Восстали полки, но их разогнали и расстреляли на Неве.
Монферран посмотрел на нее недоуменно и даже немного испуганно: