Максим Тихонович взял часы и долго их рассматривал. На его коричневатой морщинистой ладони сияющее серебряное чудо, покрытое плетеными чернеными кружевами, украшенное аметистами и опалами, выглядело, как ажурно-золотой колос спелой ржи, упавший на темную осеннюю землю.
— Вещь дивная! — благоговейно проговорил мастер. — Благодарствуйте, сударь. Как судьба сложится, вперед не знаю, но одно скажу: с голоду помирать буду, а подарка вашего не продам. Разве что, если детям худо будет.
— Что вы, Максим Тихонович! — Монферран посмотрел на него почти с испугом. — Как это вы да помирать с голоду, а?
— А в жизни все бывает! — пожал плечами Салин. — Нам, мужикам, это ведомо. Был я крепостной, никто, а вот попал в Петербург, в Академии учился, ныне вот при вас… А там мало ли как опять повернется? Но все одно я счастье узнал уже, его уже у меня не отнять. И за то вам спасибо больше, чем за часы ваши и за всю вашу доброту.
И опять сияющими глазами он посмотрел на прекрасное диво — крохотный деревянный собор.
Часть четвертаяКаменный гимн
I
Проехав городскую заставу с ветхим обелиском и одноэтажным домиком полицейской таможни, карета еще несколько минут тащилась вперед, вихляя по дороге и, точно хромая лошадка, припадая на правый бок; потом кучер натянул поводья.
— Не езда это, барин, — крикнул он, поворачиваясь на козлах и заглядывая в переднее оконце. — Полетит же колесо к чертовой бабушке… Надобно закрепить.
— Крепи, раз надобно, — последовал ответ.
Дверца кареты распахнулась, оттуда высунулась белокурая голова без шляпы. Среди льняных прядок светились на солнце неуловимые вплетения серебра.
Впереди ежилась на утреннем холодке тусклая городская окраина. Один другого скучнее тянулись серые деревянные дома, маленькие и кособокие, между ними щерились серые заборы, а из-за них вскидывались ветки деревьев и кустарников, по-апрельски еще оголенные. Но куст вербы, нависший над переполненной водою канавой, весь был покрыт толстыми серыми пушками, будто завернулся в беличью накидку, да она порвалась, обнаружив красноватые упругие ветви.
Сразу за кустом была дверь трактирчика со смешной вывеской: самовар, прикрытый лаптем. К трактиру лепилась лавочка, еле видная, совсем низенькая, однако же и она была с вывеской, на коей значилось: «Товары для всякой надобности. Купец третьей гильдии Ермилов. Санкт-Петербург».
— Господи помилуй, ну вот мы и в Санкт-Петербурге! — прошептал Монферран, прочитав эту надпись.
Затем он перекрестился и легко, не держась за дверцу, выскочил из кареты. От его светлых башмаков брызнули в стороны мутные капли.
— Панталоны измажете, Август Августович! — крикнул Алексей, в свою очередь вылезая из кареты. — Под ноги смотрите. Не то переодеться будет не во что: все упаковано на славу.
— Знаю, Алеша, — архитектор обернулся через плечо и подмигнул, — но не сидеть же в карете. Вечно у меня на пути в Петербург кареты ломаются или в грязи застревают… Пойдем в трактир закусим, а?
Управляющий покачал головой:
— Не голоден я, сударь. Если позволите, помогу кучеру с колесом, а то он до обеда провозится.
— Как хочешь.
Огюст прошел по разбитой весенней дороге десятка два шагов и остановился возле куста вербы. Ему захотелось дотронуться лицом до беличьих серых пушинок, и он, нагнувшись, мотнул головой вправо и влево так, что цветущие ветки мягко защекотали его щеки.
Вышедший в это время из дверей трактира мужичок с большой корзиной, надетой на локоть, посмеиваясь, смотрел на архитектора. Тот заметил его взгляд, поднял голову:
— Чего смотришь?
Мужик повел плечом:
— Ничо. Гляжу просто. Домой, барин, едете?
— Домой, — радостно подтвердил Огюст, улыбаясь и втайне боясь, что улыбка у него получается глупая.
— Оно и видать, что так, что домой, — мужик тоже улыбнулся в бороду. — А издалеча ли?
— Из Парижа.
— Ну-у? А и как оно там?
— Всего понемногу, — развел руками архитектор.
Войдя в трактирчик, украшенный вывеской с самоваром и лаптем, Огюст прошел между некрашеными столами, за которыми тянули пиво извозчики, и уселся за столом в углу, как всегда любил делать. Хозяин трактира, еще молодой, но уже толстый, мордастый детина, тотчас заметил богатого гостя и подбежал к нему с самой услужливой маской на лице.
— Что-с будет угодно-с?
— Мне, любезный, чего-нибудь закусить, не слишком сытно, но на два часа дороги, да стакан вина, если есть приличное. И поживее.
— Сию минуту-с! Ждать никак не заставим-с!
Извозчики и двое полицейских, игравших в кости за столом возле дверей, оглядели путника, почмокали губами, оценив дорогую трость и лайковые перчатки, и вновь занялись пивом и тушеными карасями.
Трактирщик принес на медном подносе яичницу, кусок жареного леща с недурным соусом и высокий стакан чего-то густо-малинового, оказавшегося действительно сносным вином.
— Желаем-с удовольствия.
Привычно и ловко прихватив поднос под мышку, толстяк подцепил со стола рублевку, изогнулся в восторженном поклоне, ибо сдачи посетитель явно не требовал, и тотчас исчез.
Пока архитектор разделывался с яичницей, кто-то из гостей трактира вышел за дверь, кто-то зашел, какого-то упавшего из-за стола малого подручный толстяка выпихал в шею, сопроводив еще и картечью сочных кабацких словечек.
Задумавшись, Огюст уже не следил за происходящим.
Вдруг рядом с ним прошаркали чьи-то стертые подошвы, возле него остановились, и хрипловато-густой голос тихо сказал:
— Барин, угостите кружкой пива старого человека!
Архитектор поднял голову.
Нависая над его столом, припав к толстой палке-клюке, рядом стоял высокий, но сгорбленный старик. Морщинистое, будто резное лицо его выступало из круга седых поредевших волос, в бороде еще виднелись темные волоски. Запавшие глаза немного слезились, но взгляд их был не тусклым, а как бы догорающим, в них еще теплились искры.
В его позе, взгляде, голосе было не подобострастие, не мольба, а мудрое, покорное признание грустной необходимости просить и одновременно гордое намерение немедленно отойти, если на его просьбу ответят презрением. Говоря, он протянул вперед левую руку, она чуть дрожала, но в очертаниях ее угадывалась сломленная сила.
Монферран быстро сунул руку в карман, удачно поймал там полтину и протянул старику:
— На здоровье, уважаемый!
Старик взял серебряную монету, поднес к лицу и, слегка улыбаясь, проговорил:
— А кружка-то пива пятак стоит!
Огюст небрежно улыбнулся в ответ:
— Сегодня прохладно — выпейте лучше вина. А вино закусить надо.
— Благодарствуйте за щедрость!
В окрепшем голосе старика прозвучали звонкие, сильные ноты, он смутно что-то напомнил архитектору, но Огюст уже уходил вновь в свои мысли и даже не заметил сразу, что проситель не отходит от его стола. Затем, почувствовав, что он все еще стоит рядом, опять вскинул голову.
Старик смотрел на него и улыбался.
— А вы не изменились, Август Августович, — проговорил он. — Ну вовсе не изменились за четверть-то века… Подошед, я лица вашего не видал, а только поглядели на меня, признал тотчас. Только говорите по-иному. Почти вовсе как русский.
Монферран удивился:
— Вы меня знаете? А кто вы?
Он быстро вгляделся в старика, но заметил на сей раз только его изношенный суконный кафтан с порванными петлями; застиранный, но чистый ворот голубой рубахи, сухие вздувшиеся жилы некогда богатырской шеи.
— Не признаете, гляжу, — старик продолжал улыбаться. — А вы припомните залив Финский да скалы тамошние. И как ломали мы их. «И-и-и — раз! И-и-и — раз!» Помните?
Огюст ахнул и, точно ошпаренный, вскочил из-за стола:
— Матерь божия! Самсон Семенович?! Это вы?!
Теперь он узнал Самсона Суханова. Но что же с ним сталось? Что сталось с этим богатырем и тружеником?
— Я это, Август Августович, — грустно и просто проговорил каменотес. — Вот ведь и встретились мы с вами. Да я вот такой стал ныне.
— Садитесь, прошу вас! — архитектор придвинул старику стул, взял у него палку, чтобы тому легче было сесть. — Я зашел сюда случайно, с дороги… Разве я думал?.. Эй, хозяин! Вина! И все, что у вас есть самого хорошего, черт возьми!
Минуту спустя они чокнулись тем же самым вином, что перед тем уже подавали архитектору, неторопливо выпили свои стаканы и одновременно поставили их на стол.
— Откуда вы едете? — спросил мастер.
— Из Европы.
— Ну и как она?
— Как и была, что с нею станется? — махнул рукою Огюст. — Не могу я теперь без Петербурга… А вы… Как это с вами приключилось, Самсон Семенович?
Глаза каменотеса от выпитого вина ярче заблестели, он хлопнул ладонью по столу, и доски как будто прогнулись под его мощной рукой.
— Да как оно приключается, Август Августович? Судьба что лодка: плывет-плывет, ан раз — и перевернулась. Сами знаете, как я богат был. Деньги греб кучами, аж жаден стал от них… Да вот и наказал бог. На одном убыток понес, на другом. Баржи на Ладоге потопли с гранитом для одного монументу… И за гранит, и за баржи уплатил, а деньги немалые. Чашу каменну высекал в Царском Селе. Вышла на диво, однако же маялся долго, в сроки не вошел — опять убыток! Дальше — хуже. В долги вошел, расплатиться не смог. Скоро шесть годов, как все добро мое с молотка пошло. Позакладывал я медаль свою золотую, и кафтан с золотым позументом, и, грех сказать, оклады с иконушек. Семья-то большая, жена старая, сыны переженились, поразъехались, сами кто как мыкаются, а дочери уж при детях-внуках, иным самим жить нечем. Две младшие с дитями при нас, у обеих мужья померли… Два раза уже великому князю прошения подавал, вспоможения просил, чтоб хоть какой пенсион дали. А толку? Раз прислали двадцать пять рублей. Ну, пожили сколько-то. Во второй раз прислали. Век просить не будешь.
— Мерзавцы! — прошептал Огюст. — За такие труды… Скажите мне, сударь, где вы ныне живете?