Морин увидела, как сначала один, потом второй, а за ним третий лучи фонариков стали рыскать, подбираясь к ней.
– Морин, мы нашли пистолет Фрэнка и теперь знаем, что ты без оружия. Игра закончена! Ты все сделала как нельзя лучше, стыдиться тебе нечего, Фрэнк должен быть благодарен тебе за то, что остался жив. Никакого наказания тебе не последует. Только позови, и мы заберем тебя. Даем слово, что не причиним никакого вреда.
Морин притаилась у основания стены. Она чувствовала, что Хики говорит правду, Галлахер обязан ей жизнью. Они ее и пальцем не тронут, пока Галлахер жив, – таково одно из правил. Это старые правила, которым подчинялся Хики и она тоже. Но она тут же засомневалась: Меган вряд ли им подчиняется.
Внутренний голос подсказывал ей, что все уже кончено, что пришла пора сдаваться, пока ей предлагают прощение. Она устала, замерзла, все тело болело. Свет фонарика все ближе. Морин открыла рот и хотела что-то сказать.
Глава 39
Инспектор Лэнгли просматривал книгу записей встреч и приемов епископа Доунса.
– Мне кажется, – сказал он, – добрый настоятель не один раз принимал фениев. Непреднамеренно, разумеется.
Шрёдер бросил взгляд в сторону Лэнгли. Ему никогда бы и в голову не пришло заглядывать в чужие бумаги. Видимо, именно поэтому из него и вышел такой плохой детектив. Лэнгли же, напротив, запросто залез бы в карман мэра из чистого любопытства.
Шрёдер спросил с иронией в голосе:
– Вы хотите сказать, что подозреваете епископа Доунса?
– Я этого не говорил, – улыбнулся Лэнгли.
Беллини отвернулся от окна и взглянул на Шрёдера.
– Вы все еще не нажрались по горло этим дерьмом? Одно и то же, одно и то же, а дело с места не двигается.
Шрёдер начал закипать:
– Боже мой, как вы не поймете – это ведь только прием! Слышали, наверное, что я сотни раз его использовал.
– Ну слышал, слышал, а на этот раз только одни разговоры.
– Да пошли вы к черту!
Казалось, Беллини тоже сдерживался с трудом. Он оперся руками о стол Шрёдера и сдержанно произнес:
– Тогда я тоже выйду из игры. Неужели вы думаете, что я пошлю туда своих людей? Господь Всемогущий, Берт, я ведь тоже пойду с ними. А у меня жена и дети. Но, Боже мой, поймите: каждый лишний час гребаной болтовни с ним им только на руку – они за это время еще больше усилят оборону. Каждый час укорачивает время, оставшееся до рассвета, до той минуты, когда я еще могу начать штурм. Но я не могу его начать на рассвете, чтобы в отчаянной попытке сохранить жизнь заложников и собор. Потому что мятежникам известно, что штурм начнется именно на рассвете, перед крайним сроком выполнения их требований.
Шрёдер не отрываясь смотрел на Беллини, но ничего не ответил. Беллини же распалялся и все повышал голос:
– Чем дольше вы с ними будете нянчиться, тем круче они дадут мне от ворот поворот. Если вы кончите тянуть резину и дадите мне… возможность самому принимать решение… тогда я должен начать штурм. – Наклонившись поближе к Шрёдеру, он почти шепотом добавил: – Не нравится мне что-то потеть в пустом ожидании, Берт… И людям моим тоже не нравится… Должен же я знать, что нас ждет.
– Это временная ступень в переговорах, – заученными словами отвечал Шрёдер, – обычные процедуры. Предпринимается в целях стабилизации ситуации, чтобы вынудить их пойти на переговоры, успокоить и добиться переноса крайнего срока.
Беллини с силой хлопнул рукой по столу, отчего все сидящие в кабинете даже подскочили.
– Если вы все же сумеете добиться продления крайнего срока, до каких пор он будет тянуться? Сколько времени останется нам? Час? Два? Или придется начать штурм при дневном свете, а вы в это время будете стоять здесь у окна и, покуривая, любоваться, как там из нас бифштексы рубят?
Шрёдер вскочил со стула, лицо его побагровело от ярости. Он пытался сдержаться, но слова вырывались сами собой:
– Если вы считаете нужным пойти на штурм, я буду рядом с вами, Беллини.
По лицу Беллини проскользнула кривая улыбка. Он повернулся к Лэнгли и Шпигель, затем вновь перевел взгляд на Шрёдера.
– Заметано, капитан, – быстро произнес он, повернулся и вышел из комнаты.
Лэнгли взглянул на захлопнувшуюся дверь и заметил:
– Берт, глупо же так поступать.
Шрёдер чувствовал, что у него от напряжения дрожат руки и ноги. Он устало опустился на стул, но вскочил и проговорил срывающимся голосом:
– Последите за телефоном. Мне необходимо выйти на минутку – в туалет.
И он поспешно покинул комнату. Шпигель презрительно смотрела ему вслед.
– Я ему тоже выдала парочку ласковых словечек, – сказала она. Лэнгли отвернулся.
– Но скажите мне хоть, что я стерва, – продолжала Шпигель.
Лэнгли подошел к буфету и налил себе бокал шерри. У него не было никакого желания говорить помощнице мэра, что она стерва. Шпигель подошла к нему, потянулась и взяла бокал у него из рук. Отпив глоток, сунула ему бокал обратно.
«Она делает так уже второй раз», – подумал Лэнгли. В ее жестах и движениях была какая-то тревожная близость и назойливая агрессивность по отношению к нему, будто он уже является ее собственностью.
Роберта не торопясь пошла к двери, бросив на ходу:
– Не делай таких же глупостей, как Шрёдер.
Лэнгли смотрел на нее с удивлением.
– Ты женат? – неожиданно спросила она. – Разведен?.. Живешь отдельно… холостяк?
– Да.
Она произнесла сквозь смех:
– Ну-ну. Что ж, теперь сиди здесь и стереги лавку. Увидимся попозже. – И вышла из комнаты.
Заметив след от губной помады на бокале, Лэнгли поставил его и подошел к окну.
– Вот уж точно – стерва!
На подоконнике лежал бинокль Беллини. Лэнгли взял его и навел прямо на человека, стоящего на колокольне. Если Беллини начнет штурм, этот молодой человек погибнет одним из первых. Любопытно, а знает ли он об этом? Да, конечно же, знает.
Человек на колокольне тоже заметил Лэнгли и навел свой полевой бинокль. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Затем молодой человек поднял руку в знак приветствия. Тотчас же в сознании Лэнгли лица всех членов ИРА, которых он когда-либо знавал, слились в чуть наивном лице юноши – и молодые романтики, и старые ветераны вроде Хики, и отжившие функционеры, как Фергюсон. И хладнокровные молодые бунтари, каковых сейчас большинство, и вот эти фении, еще более бесшабашные, чем бунтари, самые худшие из худших… Все они, как знал Лэнгли, начинали жизнь скромненькими мальчиками и девочками, одетыми в чистенькие костюмчики и платьица для воскресной мессы. Но вот где-то что-то в их жизни пошло наперекосяк. А может, в одну из ночей, когда в ирландских кварталах производилась «зачистка», в их умах и возникли безумные мысли. Вот теперь эти мысли дают себя знать. Ему, черт возьми, не хотелось бы возиться с такими ребятами.
Он отложил бинокль и, отвернувшись от окна, посмотрел на часы. Где же черти носят Бурка?
На душе у Лэнгли стало муторно. Он словно перенесся в Ольстер и почувствовал себя среди местных его жителей.
Морин не отрываясь следила за приближающимися пятнами света, и ей после всех переживаний и мук захотелось вновь услышать вкрадчивый голос Хики. И тут же она его услышала:
– Я знаю, тебе страшно, Морин. Вздохни поглубже и отзовись.
Она чуть было не откликнулась, но что-то ее удержало. В памяти пронеслась вереница воспоминаний и лиц: Брайен, Гарольд Бакстер, Уайтхорнское аббатство, белое, как привидение, лицо Фрэнка Галлахера… Ей показалось, будто она плывет на судне в туманном море по воле волн, плывет к призрачному маяку, в призрачную гавань. Она постаралась стряхнуть с себя забытье и заставить себя думать о главной цели – как выбраться отсюда. Освободиться от Брайена Флинна, тех людей и вещей, которые всю жизнь вынуждали ее чувствовать себя виноватой и обязанной кому-то.
«Стал заложником хоть раз, будешь им до конца жизни». Она стала заложницей Брайена задолго до того, как он приставил пистолет к ее голове. Всю свою жизнь она чувствовала себя заложницей своей уязвимости и сложившихся обстоятельств. И вот теперь она впервые ощутила себя хоть и не до конца, но все же не заложницей и не изменницей. Скорее, она чувствовала себя беженкой из безумного мира, где мышление удерживалось за решетками тюрьмы, более ужасной, нежели тюрьма Лонг-Кеш.
«Вступают раз, не выходят никогда». Вот ведь сволочи какие! Морин вновь поползла вдоль фундамента стены.
Из темноты опять донесся голос Хики:
– Морин, мы же видим, как ты движешься. Не вынуждай нас стрелять.
– Я знаю, что у вас нет оружия Галлахера, – отозвалась она, – потому что оно у меня. Так что берегитесь, а не то выстрелю.
До нее донеслись голоса тройки, что-то обсуждавшей между собой, потом погасли фонарики. Морин улыбнулась: как же легко взять на пушку людей, когда они напуганы. Собравшись с силами, она продолжала ползти.
Фундамент снова начал изгибаться, и она поняла, что находится под галереей. Где-то с другой стороны фундамента должен проходить подземный ход до самого дома настоятеля.
Под тонким слоем земли чувствовалась скальная порода Манхэттена. Потолок теперь не достигал и четырех футов, голова то и дело натыкалась на трубы и воздухопроводы. При ударах о воздухопроводы раздавался дребезжащий звук, похожий на барабанную дробь, отчетливо слышимый в затхлом воздухе.
Внезапно вспыхнул свет фонариков и стал приближаться к ней, но замер невдалеке. Из темноты послышался голос Меган:
– Мы нашли пистолет, Морин! Иди на свет или стреляем. Это твой последний шанс.
Морин внимательно следила, как стремительно рыскают из стороны в сторону лучи света. Она сомневалась, нашли они пистолет Галлахера или нет, но знала точно, что у нее его нет. Уткнув лицо в землю, она упорно ползла на животе по-пластунски.
Пятна света начали сужаться вокруг нее. И опять раздался голос Хики:
– Считаю до десяти – потом перемирие закончится!
Он начал считать.