— Ну, Олекса, поймал ты наконец своего неуловимого Бублика? Выколотил из него землю под отстойник?
Олекса становится еще грустнее. Бублика-то он поймал, и землю тот ему дал, да только оказалось… не свою дал, соседскую выделил!
Володька расхохотался:
— Дал, да не свою?.. Строй отстойник, только у соседей на полях?! Ну и Бублик! Бессмертный Бублик! Так ловко повернуть, — восклицает он в восхищении. — Сумел же такое учудить!
— Но отвертеться от нас не так-то просто, — говорит механик и уходит, понурившись, а Лобода, насмеявшись, пошутил, — заметил куме, что не очень, кажется, она сохнет по Ивану, раздобрела, как после курорта, не сглазить бы…
— Два года загранотсутствия — это ведь срок… Может, и забывать стала?
Такое брякнуть повернулся у него язык! Холодом молчания ответила Верунька на эту его бестактность. И невдомек ему, сколько она за это время дум передумала, сколько тревог за мужа через душу ее прошло… Где-то эпидемия вспыхнет, а у нее уже Иван перед глазами — всякие прививки делал, а все ж таки — тропики, то чума вспыхнет, то холера… Написал однажды, что в Индийском океане с товарищем купался, а Веруньке и от этого тревожно: акулы ведь в океане! Внуки когда-нибудь, может, в отпуск на тот океан будут свободно летать, а пока что все-таки — непроглядная даль!.. В недосягаемости для нее Иван. Где-то аж за Гималаями, за хребтами, за ледниками, все равно как на кебе!
Опершись грудью на штакетник, стоит Верунька, и задумчивостью окутывается ее налитое, персиково-тугое лицо… Но не такие это думы, чтобы с каждым встречным ими делиться.
— Когда ты, Володька, эти свои потемкинские леса обновишь? Весь вид портят, — кивнула Верунька на собор.
Володька уловил иронию, но не обиделся.
— Скоро, скоро, — говорит он. — Пойдут танки переходом — может, завернут… Заденут невзначай и насквозь протаранят. Всех летучих мышей соборных распугают!..
На миг Веруньке видится совсем зримо, как разрушают танками собор, рушатся купола, и из них летучие мыши вылетают, огромные, будто аисты.
А Лобода, весело помахав Веруньке рукой, дал водителю знак трогать. Мимо учителева двора «Москвич» прошмыгнул мигом, возле танкиста, двоюродного брата, должен бы, казалось, остановиться, но и его миновал, и Федора-прокатчика, — остановился лишь возле Ягора Катратого. И позже, когда Верунька, уложив детей, села, как обычно, у окошка в привычной своей позе ожидания, «Москвич» все еще торчал в конце улочки. Последнее время зачастил что-то Володька к Ягору. Хотелось бы Веруньке знать, с чего бы это? На юшку? Раньше к старику только рыбинспектор изредка наведывался, а сейчас и «гения» потянуло. Да только ли на юшку? Не решил ли он еще раз попытаться, как он сам говорит, выйти из холостяцкого цейтнота? Таких красавиц, как дедова племянница, и на городском проспекте не часто встретишь.
Не мешало бы, пожалуй, покудрявее быть жениху, а то начисто облысел по заседаниям. Однолетки они с Иваном, дружили раньше, и на свадьбе у них Володька гулял, а когда первое дитя родилось, напросился к Веруньке в кумовья. Самому же ему с женитьбой не повезло. Выбрал было, да такую, что и года вместе не пожили, как она отдала предпочтение другой кандидатуре — махнула куда-то с эстрадным заезжим певцом…
Володька, правда, успел сразу же после свадьбы получить квартиру в городе на проспекте, туда же вскорости и отца переманил, сколько старик ни упирался. А когда невестка сбежала, то и отец очутился аж на Скарбном — в доме престарелых металлургов, — что ж еще было с ним делать сыну-холостяку? А там за отцом присмотр, в коллективе себя чувствует, живет как на вечном курорте.
Своей Зачеплянки молодой Лобода и теперь не сторонится. Заглянет при случае проведать своего двоюродного слепого брата Костю-танкиста, иногда и заночует у него, если задержится. Чувствует себя здесь своим, с каждым запанибрата.
В разговорах любил намекнуть, что знает намного больше, чем знают они, простые смертные, ему, мол, доступно то, о чем они лишь спустя какое-то время услышат и убедятся, насколько точно он был загодя информирован о какой-нибудь из очередных перемен. И все же заботился о том, чтобы не отрываться от масс. Без церемоний сядет с работягами забить «козла», еще и свежим анекдотцем их попотчует из «армянского радио», про кукурузу на Луне или чем-то в этом роде. «Не думайте, говорит, что я оторвался, черным был, черным и останусь», — то есть металлургом. Сам ведь действительно с завода жизнь начинал, с цеха, и есть у него основания похвалиться порой даже на службе своей нынешней: «Мы, металлурги, народ прямой: у нас анонимок не пишут».
Ценят его сослуживцы, это правда. Побольше бы нам, говорят, таких работников. Чувствует новое, в старом не закис. Да и то сказать, жилка у выдвиженца еще комсомольская, энергия из него бьет ключом, идеями так на ходу и сыплет, все те «комнаты счастья», викторины, карнавалы, дворец бракосочетаний и даже праздничные «колеретки»[2] для конфетных коробок (слово-то какое сотворил: «колеретки»!) — все это придумки зачеплянского «гения». И хоть Веселая беззлобно посмеивается над такими затеями, но жителям ее вместе с тем и приятно, что Володька не чурается своих, не пренебрегает никем, даже бабкой Шпачихой, которая раньше по ночам, точно алхимичка, гнала в сараюшке крепчайшие первачи, за что и побывала в милиции, а после того на виду у всех искромсала аппарат, исправилась, так что даже выдвинули ее квартальной. Володька редко пропустит случай переброситься с бабкой словом через калитку, почерпнуть, как он говорит, народной мудрости. Однажды он от городского базара подвез Шпачиху домой с ее корзинами, подбросил в легковой к самой калитке, что вовсе растрогало старушку, три дня после этого только и слышны были ее похвалы по адресу Лободы-выдвиженца.
Один только Микола-студент никак не примирится с «гением», просто терпеть его не может. У Миколы для него одно только слово:
— Батькопродавец!
Впрочем, Веруньке кажется, что это уж чересчур. Ведь не отказался же Володька от батька, думал сделать как лучше, когда, получив в городе квартиру, забрал старика к себе. Отцу очень не хотелось покидать Зачеплянку, но сын все же настоял: «Со мною будете, тату, а то скажут, что у вас и сына нет! А вы ж заслуженный металлург, с вашей славой и мне легче». Загрустил на проспекте старик, особенно когда невестка сбежала и одиночество прописалось в их холостяцкой квартире. Старый Изот стал было подумывать опять на Веселую вернуться, где так хорошо под грушей с другом Ягором в праздники сиживал, — но Володька такого позора, конечно, допустить не мог, к тому же пришлось бы у цыган назад отторговывать усадьбу. А сам он и рад бы отца заботой, вниманием окружить, так ведь все время на заседаниях да совещаниях, то ты звонишь, то тебе звонят, — посадили ж на культуру, горячее место! Вот тогда-то и осенила Лободу-сына идея: отправить старика в Дом престарелых металлургов. Есть такой на Скарбном, Дом ветеранов, в лесу у речки, среди плавней вековых. Рыбку, тату, ловить будете, воздух свежий, кормят хорошо, санитарки, официантки, кино, газеты, санаторный режим! Чего вам еще надо? В Зачеплянку тянет? А может, мы с вами ее переросли, тату? Кто там вас ждет? Могила мамина… Она ухожена. Только грустить там больше будете. Всякий раз под грушей с тем махновцем разговоры неизвестно на какие темы будете вести… Довольно и того, что уже когда-то голову за него подставляли…
И доживает теперь свой век старый Лобода в Доме металлургов в обществе других заслуженных ветеранов. Кое-кто осуждает Володьку за этот шаг, Зачеплянка долго и так и эдак об этом толковала. Для Миколы же с тех пор Лобода-сын вообще только «батькопродавец», а Верунька, несмотря на то, что сама бы так никогда не поступила, старается Володьку если не оправдать, то по крайней мере понять. Был бы женатый, семью бы имел, а то и сам по столовым да буфетам перебивается, там чаю, там кефиру, — на работе ведь до ночи, — служебное время у таких людей не нормировано…
Стоит «Москвич», уперся лбом в Ягоров забор, фары погасил и ждет, почти незаметный в тени от сарая. Долго же, однако, они там беседуют, может, юшка никак не сварится? Зачеплянка с первого же приезда почему-то почувствовала неприязнь к этим ночным юшкоедам. А такое даже детям передается, словно по воздуху: была уже жалоба на малышню, которая разрисовала «Москвич», понаписывала на нем шелковицей разные непотребные слова… Ни звука оттуда, молча хлебают гости дедову юшку.
А во дворе старой Баглаихи дым коромыслом, и соловьи по-весеннему щелкают, сезону наперекор. Еще по весне записал их Микола в лесу на Скарбном, собрались у него теперь дружки, и зачеплянские, к какие-то из Колонии или Абиссимии пришли, должны быть еще школьные его однокашники, запустили магнитофонную пленку с живыми соловьями, и на всю Зачеплянку высвистывают, выщелкивают они, изнемогая, задыхаясь от своей весенней любви… Додумался же — соловьев записать! Нигде уже их не услышишь, отпели свое, на гнездах сидят, а у студента весь вечер соловьиный — щебечут, заливаясь, такие с прищелком коленца выделывают — будто ранним утром на плавневых дубах расщебетались, радуясь утренней заре и солнцу… За сагой на улице Солончаковой, словно соревнуясь, радиолу кто-то завел, соловьям вряд ли ее перекричать, но они не сдаются, молодежь разгулялась, среди щебета лесного чей-то радостно-озорной голос слышен:
— Свобода и любовь — вот два несущих крыла поэзии! Все иное — только обрамление!
И опять дают волю соловьям, вторично их прокручивают, усилив звук, наверное, чтобы донять тех юшкоедов, которые за Ягоровым забором молчком свою браконьерскую юшку едят! Может, правда, она и не совсем браконьерская, но и невеселая какая-то: повадились к старику, видно, засекли его на каком-нибудь грешке, и теперь юшкой выжимают из него искупление… Спроси потом Володьку, чего он у Катратого был, — непременно выкрутится, найдет объяснение, да еще и с подкладкой: ездил, мол, как к живому экспонату, о жизни к