м сказать об этом, передать горькую, запоздалую свою науку! Да так ли уж и запоздалую, так ли уж и безнадежную? Вот ездит же этот, засыпает комплиментами, намекает… Он, видимо, что-то серьезное замышляет, потому и дядя Ягор в его дуду подыгрывает.
«Видишь, Еля, ездит. Не маленькая, догадываешься — зачем. И видать по всему — намерения у него сурьезные. Так что не очень бы тебе заноситься… А то как меня не станет, кто тебе в жизни защита? А там ты бы и горя не знала…»
Иногда такое найдет, что начинаешь спрашивать себя: а что? Кого ты еще ждешь? Никого нет на всем свете, кто бы по тебе вздохнул…
В павильоне людей мало. В дальнем конце две молодых грустных цыганки сидели над вазочками с мороженым: одна кормила грудью ребенка, другая с жадностью затягивалась папиросой — только что купила коробку «Казбека». Откуда они, из какой жизни? Тоска веков светит из их глаз, бездонных, печальных… Две женщины прадавнего индийского племени, как донесли они сюда эту смуглость предков и чернобровье свое, и жесты, и пение? Два живых человеческих перекати-поля, блуждающие среди вихрей XX века… Может, погадать? Нет, — пусть будет что будет!..
После мороженого Еля разыскала тут же, в парке, музей славы казацкой. Потянуло посмотреть, ведь о родном же крае… Нагляделась на казачество, вышла с ощущением, что в чем-то богаче стала. Были люди на твоей Волчьей, в тех паланках степных — все как гиганты! Не совсем истлели их хоругви малиновые, блестят сабли под стеклом, рдеют бархаты-оксамиты, даже казацкий челн уцелел, огромный, выдолбленный из цельного дуба, только почернел, стал как антрацитовый, — в плавнях, с илистого дна речки Подпольной, подняли его рыбаки. Как живых, представляла себе Елька тех обитавших среди здешних просторов рыцарей запорожских, видела их дозоры на курганах, взблески сабель, когда они бьются в пыли, среди криков, гвалта, конского ржания, залитые потом и кровью, до изнеможения рубятся, отбивая сестер-полонянок у какого-нибудь смердючего хана…
В современном отделе музея было выставлено много всяких металлических изделий, труб различных калибров, были даже зачем-то выставлены под стеклом женские туфли местной обувной фабрики, но мимо этих экспонатов экскурсанты проходили быстренько, у каждого были свои туфли на ногах. Елька тоже здесь не задержалась.
После посещения музея девушка заметно взбодрилась…
Спускалась по крутому проспекту, — он весь полыхал высокими, красными, еще в брызгах после поливки цветами, дремали вдоль проспекта разомлевшие огромные акации (давно уже отцвели и теперь ожидают нового цветения). Какие-то женщины смеялись на одном из балконов, от радости жизни смеялись, а не над Елькой. Вспомнилось ей, как Лобода квартирой похвалялся, которая у него тут, на этом проспекте. «Отдельная, — говорил, — с балконом, с ванной… В холостяцкой запущенности, правда, но женские руки куколку бы из нее сделали!..» Какое же его окно, какой балкон? Может, вон тот, где удилища торчат? И она, Елька, могла бы здесь жить? Каждый день смотреть по утрам на эти искупанные в росе цветники, на пылающие в солнце канны… Но ведь он до сих пор не знает о ней всего, не знает, почему ушла из дому и что даже справки у нее нет никакой. Может, и отшатнулся бы, если бы знал, а впрочем, вряд ли, — он ведь такой, что все умеет устроить. Как-то в шутку обмолвился о ЗАГСе. Елька так и вспыхнула, ведь и там прежде всего поинтересовались бы, откуда ты, красавица, а у нее только и есть от Вовчугов волчий билет, неписаный, устный… Школу не кончила, и даже никчемной справки бухгалтер не дал! «Сключается!» Ничего не получишь. Как еще трудно человеку без тех бумажек! А много ли скажут они о тебе? Разве в них душу человека впишешь?
Катратый велел из города идти прямо на бакен, не задерживаться, — работа там у него какая или что?
Днепр к вечеру стал иным, даже в заводях неспокоен: ветер воду рябит.
Возле бакенской будки осокорь играет листвой, его издали видно. В самый палящий зной под этим деревом можно укрыться в тени, а сейчас тут расположилась целая компания, похоже, на моторке приплывшая, — моторка с надписью на борту «Мечта» причалена неподалеку. Дядько Ягор был уже заметно навеселе, лицо его, и всегда-то красное, навечно опаленное пламенем доменных печей, сейчас совсем располыхалось, а нос, как синяя луковица, блестит капельками пота.
— Лей, лей полную, не бойся, — приговаривал дядько Ягор, подставляя Лободе свой граненый, а Лобода, ухмыляясь, подливал ему из бутылки. — Вот так, до марусина пояска… Не бойся, не расплескаю.
Рука, мол, еще не дрожит.
Ящик пива стоит на песке, а в сторонке, снятое с костра, дымится полнехонькое ведро только что сваренных раков. Ельку встретили с нескрываемым восторгом, тут ее, видно, ждали; поскорей усадили на ряднушку, стали угощать наперегонки. Пива не захотела, а от раков, еще горячих, душистых, не отказалась, и Лобода поставил ведро с этим лакомством прямо перед нею. Лобода показал Ельке, что можно есть, что нет, а потом отрекомендовал своих друзей — молодого инженера, черненького, как жучок, владельца моторки, и другого — патлатого, с широкой добродушной улыбкой толстяка-блондина. Молодой увалень, он сам себя похлопывал по раннему брюшку и, довольный жизнью, приговаривал:
— Мы, мартыны, соцнакоплений не боимся, это наша гордость… Человек с пузцом даже солиднее. Знаете, сколько я могу выпить «Жигулевского» на пари?
Инженер, возвращаясь к разговору, видать начатому ранее и прерванному Елькиным приходом, обратился с вопросом к Лободе:
— Чем же закончилась история с тем дружинником?
Лобода, тщательно очищая раковую шейку, пояснил Ельке:
— Недавно у нас разоблачили одного. Студент из медицинского. Просто гениальный оказался тип! Знаток психологии, Кафка! Подметил, с какими папками контролеры по гастрономам ходят, раздобыл и себе точнехонько такую, солидную желтую папку, и в рейд по торговым точкам. Зайдет в магазин, скромно станет в углу со своей папкой, и ничего не требует, не спрашивает, только украдкой краешком глаза приглядывается, как отвешивают. А там же народец! Немало таких, у кого рыльце в пушку, они между собой сразу шу-шу-шу: «Контролер! Дружинник!» Да того дружинника мигом за кулисы, в подсобку, посадят, и уже перед ним на бочке — бутылка, крабы, икра зернистая… Позавтракает хлопец, поблагодарит и пошел себе. А где-то в другой торговой точке таким же способом пообедает, а в образцовом гастрономе еще и поужинает. Когда выявили, он нисколько не растерялся: «Я ведь, — говорит, — не вымогатель и не самозванец. Разве я кого-нибудь обманывал или что-то от кого-нибудь требовал? Угощают люди, сами подносят, еще и упрашивают, так мне ли, безденежному студенту с аппетитом выше нормального, отказываться?» — «Тебя надо судить, кричат ему, ты — лжедружинник!» А он еще и усмехается: «Были, — говорит, — на Руси Лжедмитрии, и лжевожди, так почему же и лжедружиннику не быть?..»
Порывшись в ведре, Лобода выбрал самого крупного рака, подал Ельке и снова заговорил:
— Теперь стало модно карьеризмом ругаться. Чуть что — сразу тебе: карьерист! А давайте вдумаемся. Что плохого, когда работник стремится к здоровой карьере? Разве это не стимул, особенно для нашего брата низовика? Почему лишь на собраниях да в баснях разоблачать зло? Занимай служебное кресло и оттуда казни его, дави неподобство силой власти, закона! В конце концов, кому в нашей жизни открыт путь к карьере? Тому, кто лучше работает, кто напористей, инициативнее, кто больше сделал для общества… Работай лучше, пойдешь выше… Таков закон жизни.
— За здоровую карьеру! — поднимая кружку, воскликнул толстяк, который, как оказалось, занимал руководящую должность в заводском дворце культуры. — Важная мысль, Владимир Изотович! Тот не солдат, кто не мечтает стать генералом! Карьера для тех закрыта, кто ничего не умеет. А если у него и производственные показатели и анкета в порядке, да плюс еще и художественная жилка, понимание песни и танца… Да вы знаете, какой у нас ансамбль? — с живым огоньком обратился он к Ельке. — Перед вами в некотором смысле творец ансамбля, первый его руководитель… Недавно еще и сам с кастаньетами выходил на публику, это только в последнее время приобрел солидность — сто десять килограммов живого веса. Было, было, гудела подо мной сцена, не смотрите, что брюки широки…
— Брюки твои, товарищ бывший худрук, явно отстали от моды, — пошутил Лобода. — Какая ширина?
— А я не боюсь широких брюк! — взбунтовался приятель. — Запорожцы носили еще шире, а умели ударить гопака!.. И вообще, что такое мода? Что значит — закрыть лоб и укоротись юбку? Вот новая мода пошла среди девчат: носить очки. Нацепит, пусть даже из простого стекла, только бы казаться интеллектуальной… Глаза, мол, над книгами потеряла… В балет таких не беру… А вот вы танцуете? — спросил он Елю и, не ожидая ответа, воскликнул восхищенно: — Да вы у нас примой были бы! Такая фигура, такие ноги! У нас в заводских поселках девушки рано полнеют, правда это тоже признак достатка и хорошего климата. Глянешь — еще молодая, а уж в платье не влезает, несмотря на то, что дымом дышим, всякими там ангидридами… А у вас и талия, и бюст… На пуантах пойдете, научитесь, это не сложно.
— Какая из меня ученица…
— Нам зайца дай — и того научим спички зажигать!.. Серьезно, вы подумайте… Оказаться такой дивчине в ансамбле «Днепровская волна» — это же здорово!..
Катратый, слушая толстяка, почему-то нахмурился, видимо, считал он этого затейника болтуном и, чтобы переменить разговор, неожиданно стал Ельку с другой стороны расхваливать: дескать, не какая-нибудь там она ветрогонка, а девушка работящая, исполнительная, к тому же чистюля, каких поискать… И мать нерадивой не была, и дочку сызмала к труду приучила… Слушать от родственника столь щедрые похвалы Ельке было совсем непривычно, она закраснелась.
— А разве это не труд — всю жизнь отплясывать? — пошутил толстяк, развалясь на песке.
Катратый, однако, шутки не принял и нити разговора не выпустил, продолжал в том же духе: разве ж, мол, виновата девушка, что попала в такой жизненный переплет, что вовремя не нашлось кому защитить ее, молодую, неопытную…