— Заступимся, — твердо сказал Лобода и посмотрел на Елю значительно, будто для нее в этом слове скрыт был какой-то особый смысл, не такой, как для других. — Здесь не Вовчуки, произвола не потерпим.
— Батько твой умел за людей заступаться, — молвил Катратый в раздумье.
А толстяк из ансамбли полулежа подхватил тему и принялся оживленно рассказывать, как здорово позаботился Владимир Изотович о своем отце, как благоденствует старик в Доме ветеранов-металлургов, ловит рыбу «на скок». Есть такой способ, гениально простой. Плывешь себе в лунную ночь по озеру в плавнях или по Волчьей, тишина вокруг, ничто не шелохнется, правишь лодчонкой вдоль самого берега, а они (щуки), как известно, спят хвостом к берегу, мордой к глубине, и ты только слегка плесь веслом по воде, рыба сонная испугается всплеска да прыг из воды, сама выскакивает — да в лодку, в лодку! Иногда, бывает, за ночь столько ее навыскакивает, девать некуда, полон челн щук правит Лобода-старший домой.
— Да какие ведь щуки! — все более вдохновлялся деятель из ансамбля. — На весь разгон руки! И без особого труда! Вот это и называется ловить «на скок»…
Катратый буркнул, что все это враки, а Лобода поддержал друга, — дело не в рыбе, мол, а что в Доме ветеранов заводские старики в самом деле живут как у бога за пазухой…
— А, собственно, разве и не должно так быть? — говорил Лобода примирительно. — Завоевали, вот и пожинают плоды. Родной завод помнит о них. На нехватку заботы наши старики не пожалуются… Все им теперь от жизни идет «на скок»… — и добавил почти с грустью, почти философически: — Когда-то, наверное, и мы там очутимся… в последней гавани, в образцовом пристанище ветеранов. — И, ласково взглянув на Елю, подбодрил ее шуткой: — Маршрут известен: комсомолом начинаем, собесом кончаем!
Когда раков в ведре не осталось и пивные бутылки валялись на песке порожние, дядько Ягор взялся строгать весло, которое уже не первый день строгает, как только выберется свободная минутка. Приезжее общество между тем пригласило Ельку покататься на лодке по Днепру.
— Давай-ка с нами, прокатим с ветерком!
Катратый предостерегающе заметил, что вон с запада туча заходит, но компания вроде и не слышала, весело подхватила Ельку, и не успела девушка опомниться, как была уже в лодке, моторка помчала ее — впервые в жизни! — по просторам Днепра…
— Куда? — коротко спросил инженер, правивший моторкой, и хотя вопрос адресовался Лободе, тот не ответил. И взглядом пристальным, многозначительным спросил Ельку: изъяви, мол, свое желание, ты здесь повелительница! И моторка с ее стремительным полетом, и река, и мы — все в твоем распоряжении. На острова? Или к мостам? Или на водную станцию? Все здесь твое, все тебе открыто, желай, командуй, вели!
Равномерный стук мотора, дуновение легкого ветерка в лицо, встречные лодки, из которых слышались приветственные возгласы инженеру и компании, и снова простор предвечернего Днепра с его светлым разливом. Вот так бы домчать до своих Вовчугов, пусть бы увидела бригадирова крикуха Ельку в таком обществе — онемела бы от злости!
В одном месте пришлось уступить дорогу легкокрылому табуну остроносых, похожих на ракеты, челнов; в каждом сидело по восьми гребцов, они то сгибались, то разгибались в едином ритме, в едином взмахе весел, только слышалось дружное: плесь! плесь! И среди тех обливающихся потом, с мокрыми спинами, с мокрыми чубами атлетов Ельке померещилась знакомая фигура… Так в душе и защелкало соловьями, что их слышала ночью в Зачеплянке с магнитофонной ленты!
Промчались челны, удаляясь с ритмическим взмахом весел, и тогда жизнелюб из ансамбля воскликнул, восторженно оглядывая Днепр:
— Вот это жизнь! Это жизнь, а не фикция! Своему будущему мужу, Еля, условием поставьте, чтоб устраивал вам прогулки почаще… Чтоб яхту вам сообразил персональную… Вы для этого созданы, дай вам простор — и на вас будут засматриваться на всех пляжах Днепра…
— Для женщины все можно отдать, — Лобода вновь пристально взглянул на Ельку, — на руках ее можно носить, если только она окажется стоящей, современной, а к тому же способной создать с тобой крепкую, образцовую семью… Полную независимость ей за это. Хочешь учиться — учись. В музеи, в кино, на концерты — пожалуйста. Хочешь в туристскую — вот путевка тебе и айда вокруг Европы — Парфенон, пирамиды, Везувий… Я на это так смотрю: полную свободу и суверенность дай женщине, все права дай за то, что она спасает тебя от одиночества и хоть изредка приголубит, — голос его наливался искренностью, — пусть она строит жизнь по своему вкусу, дружит с кем ей нравится, ищет развлечения, все ей должно быть дозволено при одном лишь условии: не бегать ни в партком, ни в завком с заявлениями на своего законного, — пошутил он чуточку грустно. — А то есть у меня знакомые: при малейшем конфликте — не так поглядел на нее муж, замечание сделал за пережаренные котлеты, и уже она бежит с заявлением туда, где с тебя стружку потом будут снимать…
Елька понимала весь подспудный смысл разговора, и хоть слышала, как бурлит в ней какая-то не до конца осознанная сила отпора, но вместе с тем было что-то и приятное, искушающее в этих намеках, в рисуемых картинах, в подчеркнутом внимании к ней. Над всеми она здесь как будто старшая, все перед нею так и стелются. Чувствовала, что сейчас она вырастает в своей ценности, замечено то, чем природа ее одарила, кому-то именно такой она, Елька, нужна… Не оставались в ее душе без отклика и слова о независимости, свободе, о Днепре с пляжами, где можно было бы целые дни проводить беззаботно, наедине с солнцем, с волей, с сияющей небесной голубизной…
Буря началась неожиданно. Так они всегда внезапно поднимаются, эти предвечерние бури на Днепре. С запада, из-под тучи погнало вдруг пылью, на пол-неба завихрило бурой вьюгой, и тотчас же заводы, и Днепр, и мосты окутало какой-то неясной тревогой, сумраком ветровым… Небо, днем еще полное света, теперь замутилось завесой клубящейся тьмы, и ветра, и тревоги. Лодки, как щепки, понеслись по воде, белокорые осокори на берегу взлохматились листьями, потемнели, устрашающе-суровыми казались они издали, не потому ли и в глазах Лободы — Елька это заметила — мелькнуло нечто похожее на испуг. А туча разрасталась, весь город обволокло пылью, Днепр забурлил; моторка тяжело пахала волны, воду срывало ветром, бросало брызгами в лицо. Бурей пригнало их все же к Катратому. Елька, не дожидаясь, пока пристанут, выпрыгнула прямо в воду, подобрав платье выше колен, быстро побежала к берегу, а моторка сразу же погнала дальше к своему причалу.
Чувство странного облегчения испытывала сейчас Елька. У нее было такое ощущение, что именно благодаря этой внезапно поднявшейся буре ей удалось чего-то страшного избежать.
А для Катратого словно и вовсе не было этой бури на Днепре, сидел под шумящим осокорем и преспокойно строгал свое весло. Овеянная ветром, туго облепившем на ней платье, Елька с радостно-щекотным чувством стояла на берегу, не среди волн уже была, а на твердой земле, и буря ее не пугала, осокорь пел ей своим шумом, и было что-то даже буйно-веселое в том, как разбегаются, удирают во все стороны лодки с Днепра, большие и маленькие, а одна шлюпка с заводским номером опрокинулась кверху дном неподалеку от берега, и двое мальчишек-голяков вскарабкались на нее озорства ради и на скользкой опрокинутой этой ладье стали выбивать чечетку. Вот их бы в ансамбль!..
Катратый будто и этого озорства не замечал, угрюмым было его лицо. Что-то, видимо, испортило ему настроение. В компании он этого не выказывал, а сейчас — как туча. Помолчав какое-то время, высказал Ельке причину: квартальная сегодня приходила. После приезда председателя и расспросов о Ельке вспомнила она свои обязанности. Домовой книгой интересовалась, хоть и по-свойски любопытствовала, однако предупредила Ягора: либо прописывайте свою квартирантку, либо…
Украдена охранная доска с собора!
Там, где она висела, остались лишь пятно да дырки от винтов. Наверное, и сам Лобода-выдвиженец, считавший себя знатоком зачеплянской души, всех ее закоулков, не ожидал, что такой незначительный факт, как пропажа этой доски, куска чугуна, наделает в Зачеплянке столько шуму. И первый, кто обнаружил пропажу — был двоюродный брат Володьки, Костя-танкист, вернее, его кокетливая Наталка, которую он провожал к раннему автобусу, — как это бывает у них всегда после примирения. А семейные штормы и бури нередко подвергают испытаниям эту зачеплянскую пару. Накануне тоже как раз бушевал в их широтах настоящий тайфун… Оба были приглашены на именины к Наталкиной приятельнице в поселок Коксохима, шли туда под ручку, в мире и согласии, а оттуда ночью Костю уже у собора догнала Наталка с покалеченным баяном, за руки хватала, молила: «Прости! Детьми молю — прости! Хочешь — на колени перед тобой упаду, бей, топчи, только сними вину, в последний раз бес меня попутал!..» Свидетелей этой ночной сцены вроде бы и не было, однако вся Зачеплянка уже знала, как Наталка после именин каялась и на коленях перед Костей на майдане ползала, видно, снова, подвыпив, «давала дрозда», как она сама любит выражаться… Необузданная, разгульная Наталка и с Костей познакомилась на очередной свадьбе, куда он был приглашен играть, сама к нему подсела, распаленная после танцев, стала гладить его руку. Сказала, что Костя ей нравится, на баяне он бесподобно, мол, с таким чувством играет, а что незрячий, то ведь… «Я тоже незрячей бываю!» — засмеялась она тогда и, подхватив его под руку, отбиваясь от всех шутками, сама бесстыже потащила его под звезды ночные в кучегуры, в ту пустыню страстей, где от горячих чебрецов дух захватывает, где от одних этих чебрецов да полыни душистой можно угореть навеки!.. И вот теперь, на именинах подружки, она, ошалев и будто совсем забыв о Косте, весь вечер отплясывала напропалую с заводским энергетиком, известным донжуаном, озорно подзадоривала его двусмысленными припевками, а потом вдруг вместе отлучились куда-то, — Костя сразу почувствовал их отсутствие. Исчезли вдвоем и не возвращались, повел, видно, ветреницу старый гуляка к тем самым чебрецам… Не стал больше играть Костя, брякнул