Военком улыбнулся:
— Свободы или жены молодой.
— Скорее последнего…
Погревшись на солнце, обсохнув, Лобода снова плюхнулся в воду, плавал, нырял, с чьими-то детьми водой брызгался…
После того не отказался и перекусить, — разобиделась бы военкомша, если бы не попробовал ее закусок, щедро расставленных на коврике. Сюда смело езжай, в этот край щедрот! Езжай без всего, всегда возле людей прокормишься, как те студенты, что чумацкую кашу варят невдалеке. Ну и оригиналы! У одной компании казанок попросили, у отставника — соли, у кого-то луковицу, картофелину, еще у кого-то пригоршню пшена, только вода своя — родниковая вода Скарбного… Понемногу со всех дань собрали, скомпоновали, и чумацкая каша уже булькает в казанке, ждут, обсели ее, голодные, с ложками, которые, кстати, тоже попросили у соседей, — еще и хохочут: доисторический лес-пралес и тот, мол, человека кормил, так неужели же лес современный, цивилизованный, лес благ и достатка да нас, отощавших студентов, не прокормит?
Лобода со своей стороны тоже выдал афоризм, погромче, чтоб и те бурсаки слышали:
— Зевес тодi лигав сивуху i оселедцем заÏдав!
Военкомша одобрительно хохотала. И веснушчатому Зевсу ее тоже понравилось, полюбопыствовал, откуда эта цитатка, оказывается, бедняга о Котляревском и слыхом не слыхивал. Был, говорит, будто бы историк какой-то Котляревский, кажется, монархист. Будет же теперь знать и про автора нашей искрометной «Энеиды»!
— Завтра непременно достану эту поэму, — говорит военком, — и возьмусь осваивать. Правда, я еще не очень-то умею по-вашему, но овладею: напористость у меня солдатская.
Симпатяга этот военком, хоть и конопатый, все тело в веснушках. Растолстел без маршировок, бицепсы шарами, приземистый, крепкий. Помор, из ломоносовских краев родом, с полярным медведем запанибрата когда-то был. Пришелся по душе ему тот Зевс, несколько раз повторил, а когда до сивушного дела дошло, то сам повел себя совсем не по-зевсовски, только руками жалобно разводил: нельзя, инфаркт перенес. Первый звонок, как говорится… А гостю ободряюще кивнул на бутылку с пятью звездочками, янтарно искрящуюся посреди ковра.
— Милости просим, угощайтесь!
— Так и вы хоть пригубьте…
Он руками еще жалобнее развел. И жена подтвердила:
— Нельзя, сердце.
— А вы?
И ей тоже нельзя, у нее печень.
Отпрыск их, молочно-белый блондин крутолобый, архитектор из молодых, как раз выбрался из воды и, небрежно бросив свои лягушачьи ласты и одноглазую маску на траву, подсел в плавках к коврику. Лобода надеялся, что хоть этот покажет, каков он казак, а он тоже с тонкой кишкой: ни в какую! Он, видите ли, за рулем и вообще… Зачем же тогда бутылку в лес везли, спрашивается? Выставили только так, для порядка, на тот случай, если подсядет кто, а сами… аскеты какие-то! Одному же приниматься за бутылку просто неудобно, еще подумают, что любитель выпить. Пришлось ограничиться лимонадом. Что ж: пусть будет насухо! Пусть считается этот день еще и Днем здоровой трезвости!
Как и подобает человеку компанейскому, Лобода рассказал бывальщину еще с комсомольских времен о том, как его разыграли однажды хлопцы во время доклада, поставили на трибуну вместо воды графин с градусами… Налил, да как хлебнет во время доклада!.. И что же?.. Даже не скривился, довел доклад до победного конца.
Молодой архитектор, слушая Лободу, рубал после купанья здорово, но сидел молчуном, разговор не поддерживал, хотя должен бы знать, как полагается вести себя в обществе. Лишь хмурит свои белесые бровки да домашние котлеты уплетает. Чего он хмурится, спросить бы его? В любви потерпел поражение или о своем Корбюзье размышляет? На Лободу совсем внимания не обращает, на остроты гостя не реагирует. Даже те, длинноногие, что все ближе вертятся со своим мясом, выгибают талии, и они сыну военкома словно бы ни к чему. Молодой, здоровый, свежещекий, да в таком возрасте на тебе бы каждая жилка играть должна, а он сидит туча тучей. Неужели и впрямь идет поколение вот таких сухарей, рационалистов безэмоциональных?
Утолив голод, молодой архитектор сразу же встал и, даже не посмотрев в сторону Лободы, пошел к студентам-кашеварам. И вскоре он уже стоял там в гурьбе, оживленно разговаривал с Миколой Баглаем, который откуда-то появился у студенческого казанка — тоже в одних плавках, привлекая внимание девушек своим эллинским торсом. Захотелось и Лободе послушать их разговор, узнать, чем они дышат — эти скептики-интеллектуалы. Когда подходил к ним, услышал, что речь шла о соборе. Включился с ходу, напрямик:
— Что там случилось у вас, Микола? Кто-то, говорят, с доской пошутил? Но ведь собор наш от этого не пошатнулся?
Баглая передернуло. Сквозь загар побледнел. Хотел что-то сказать, но сдержался.
— Стоит ли из-за этого шум поднимать? — продолжал весело Лобода. — Зачеплянку нашу хлебом не корми, дай только пошуметь. В конце концов, сами же доску отливали, понадобится — новую отольют. Мастера литья на месте, не привозные. Зачеплянка — родина металлургов, она и черта сумеет отлить, верно ведь? — обратился он к Миколе.
Но видел только губы, крепко стиснутые, и непримиримо прищуренные глаза.
— Рождает же типов эпоха, — сказал Баглай архитектору, имея в виду Володьку. И, не скрывая презрения к Лободе, показав ему спины, друзья пошли вдоль берега, как будто Лободы и не было рядом с ними, как будто чья-то тень промелькнула, ничего не стоящая тень.
После минутной растерянности Лобода вернулся к военкому и, совладав с собой, будто ничего и не произошло, заулыбался гостеприимной паре. Не спеша оделся, поблагодарил супругов, пояснил, что идет навестить отца своего, металлурга. Никто его не задерживал, его поняли правильно: сын идет навестить отца.
А студенты после каши, раздав взятые взаймы ложки и посуду, затеяли переправу на ту сторону (зачем-то им понадобилось на ту сторону!). Всей гурьбой канючили у какого-то отставника резиновую лодку, а получив отказ, поскручивали свою одежду в узлы, некоторые нацепили связанные шнурками туфли прямо на шею, — и айда вплавь. Девушки плыли, подняв в руке свои спортивные сумочки над головой, а у ребят узлы и туфли болтались на шеях, мокли в воде; все же переправа успешно состоялась, компания выбралась на противоположный берег; отжав одежду, нахохотавшись вволю, бурсачня покрикивала оттуда:
— Спасибо тебе, лес! Не забудем вашей доброты, дорогие мастодонты!
Лобода почему-то обиделся на эти шутки, хотя студенческому воображению, может, и вправду представлялся сейчас этот лес в его первозданности, когда тут еще господствовал мамонтовый ландшафт, росла секвойя, благородный лавр и среди сочных трав паслись мастодонты и гигантские слоны-динотерии!..
Освеженный водами Скарбного, обласканный солнцем, неторопливо шел Лобода по лесной тропинке, заранее представляя, как своим визитом утешит старика, как умело будет вязать нить беседы, подводя отца к важнейшему пункту, к своему намерению создать, наконец, семью. А может, после женитьбы стоит и отца забрать к себе? Еля, ясное дело, не станет возражать. И будет старый обер-мастер жить возле них присмотренный, ухоженный по-домашнему, по-родственному, внуки пойдут — будет малышей водить на проспект гулять. Чей это бородач там любовно с внуками играет? Да то же Лобода-старший, заслуженный металлург республики, отец того Лободы, что теперь там, наверху… Ну, где именно «там», это пока еще в туманах неизвестности, возможны различные варианты… Любопытно, как отец воспримет известие о женитьбе? Сдержанный, суровый от природы, а тут, наверное, и он растрогается: «Давно я ждал этого, сыну! Простую сельскую девушку берешь? Хвалю. Вертихвосток уже видели… Даю „добро“. Благословляю».
Дом металлургов расположен в живописной местности близ леса, у озера, с видом на далекие заводы, постоянно дымящие на горизонте. А чуть правее, по небосводу, опять… собор. При закладке в этих плавнях запорожской обители, наверное, место для нее было сознательно выбрано так, чтобы хорошо виден был отсюда собор на небосклоне, чтобы все время мог лицезреть человек то величие, что сам же и создал для своих святынь… От монастырской старой обители тут и следа не найти, разве что погреба какие или фундаменты остались, а то все новое. Невысокий, побеленный известкой каменный забор огораживает просторный двор, рядом, на опушке леса, среди зеленых дубов, белеет красивый трехэтажный дом с колоннами. Действительно, как благоустроенный лесной санаторий. На средства профсоюза металлургов еще во времена Орджоникидзе был он построен. Здесь, в достатке, на попечении государства спокойно доживают свой век те, кто честным трудом заслужил себе право на заботу общества. Богатейшие огороды потянулись в плавни, подсобное хозяйство, как настоящий хутор с коровами (ежедневно парное молоко!), индейками, утками, огромным садом, есть и плантация виноградников… Сами же пенсионеры и присматривают за всем этим. Но к работе тут никого не принуждают, если хочешь — пожалуйста, но это по желанию, так сказать, на общественных началах, выбирай занятие, к которому имеешь склонность, к чему лежит душа. Тот приохотился к птице, иному больше пчелы по нраву. Кто любит виноград — пожалуйста к виноградным лозам, кому по вкусу помидоры — выращивай мясистые, болгарских сортов помидоры. На тучных плавневых почвах, обогащенных весенним илом, все фантастически идет в рост, гонит так, словно где-нибудь на другой планете, прогретой другим, еще более живительным солнцем. А может, и в самом деле в этих плавнях действуют какие-то биостимуляторы? Просто гигантизм! Если тыква — то не поднимешь. Из картофельного глазка — наберешь осенью полное ведро картошки. Арбуз взрежешь — жаром полыхнет, пуд солнца в нем, искрящегося, сочного… Королевский десерт, освежающий, прохладный, герметически упакованный природой в рябую или туманистую кожу… Рай, а не жизнь!
И в этом раю люди живут. Наши обычные советские люди. Такие, как твой отец, Изот Иванович, ветеран труда, настоящий представитель его величества рабочего класса. Не обошлось, правда, без демагогии, приходилось слышать, что родного отца, мол, сбыл государству на шею. Но пусть говорят, всех не переслушаешь… В конце концов, государство — это мы. Конечно, старость никого не радует. Все у этих людей в прошлом. Воспоминаниями держатся, бывшими заслугами живут. Не то что у тебя — все еще впереди! Твое будущее — золотое поле деятельности, избраний, вы