А секретарь опять заговорил про батька, про его былую славу металлурга, о том, какой это был мастер. И товарищей отца вспомнил, старую заводскую гвардию, Прапирного, Довбищенко, и даже Катратого упомянул: что за народ! Это ведь, они, ветераны, в решительную минуту сумели Титана спасти от оккупантов. Лобода был поражен: и Катратый? Прапирного нет, и Довбищенко уже нет, а Ягор? Сколько возле него крутился, выпытывал, а так ничего и не смог разузнать об истории с Титаном, а тут, вишь, откуда-то уже все известно… Однако Лобода не дал заметить, что он в этом деле не осведомлен. Сразу же на заводских комсомольцев свернул: суетятся там, ходят по дорогам славы, а у себя под боком, на своем родном заводе, такой подвиг был совершен, и никак не докопаются…
Секретарь обкома усмехнулся.
— Докопались. В Чехии. От одного чеха, работавшего во время оккупации на заводе, получили данные. Перед смертью надиктовал свое свидетельство на магнитофонную пленку и истинные имена героев назвал…
После этого, как Лобода и предполагал, речь зашла о соборе. Вот где надо было ухо навострить! Угадай, какую позицию займет начальство! Ты старался в одном направлении, а тут, может, думают в другом? А если нет? Попробуй угадать. Ведь могут же и тут, как на том заседании, считать, что собору настало время исчезнуть, что он только мозолит глаза да причиняет уйму хлопот?.. Всю свою приобретенную с годами осторожность мысли, развитую интуицию мобилизовал Лобода, чтобы его не застали врасплох. Единственно возможный был ход — держаться нейтрально, говорить об ассигнованиях, бюджетных затруднениях, слегка намекнуть на историческую сомнительность памятника и объяснить, что помещение практически ни на что не пригодно — был склад комбикорма, а теперь и комбикорм оттуда выбрали. Переоборудовать бы в холодильник, — но, говорят, новый построить дешевле обойдется… Можно еще про генеральный план ввернуть, про намеченные новые застройки заводских поселков!.. Но когда Лобода стал мямлить об этом, ничего нельзя было угадать по непроницаемому лицу секретаря. Склонился на руку и задумался. А потом на посетителя пристально-пристально, долго-долго смотрел своими прищуренными, угольно-искристыми. Все зависело от того, что вызревает сейчас там, под крутым смуглым лбом. Возможно, скажет: какой же из тебя деятель, если ты до сих пор держишь в заводском районе эдакую рухлядь, ничего более современного не придумал для города чугуна и стали? Никто и никогда в жизни, кажется, не глядел на Лободу так изучающе и так пристально. И словно бы даже что-то грустное, глубоко обращенное в себя, появилось в глазах секретаря. Нахмурил лоб и будто не Лободе, а кому-то другому молвил в раздумье:
— А ведь все мы казацкие дети.
И все. Казацкие дети. Понимай как хочешь. Поднялся, высокий, могучий в плечах, должен и ты встать, так велит этикет. Беседа закончена. Неужели все? И каких перемен в твоем положении ждать от этого разговора? Растерянно, почти просительно, смотрел на посеребренные виски.
— Заводчане наши решили снести газгольдер, гигантскую старую тумбу. Она действительно отжила свое. Но собор не газгольдер, — твердо сказал секретарь. — Собор — это произведение искусства. Он принадлежит не только нам. Было время, когда и Василия Блаженного некоторые умники снести хотели, он площадь им, видите ли, расширять мешал…
С этим ты и был выпровожен из кабинета. Нет, тут нечем хвалиться. Бывает, правда, что и такого масштаба работники попадают в немилость, летят с горы кувырком, но пока что, как говорится, вопроса нет, только и остается, что доску — немедля на место.
Под вечер Лобода навестил Катратого. Добрый, ласковый явился, хоть к ране прикладывай.
— Дорогой человечище, что же вы молчали? — с ходу обратился к старику. — В спасении Титана и вы, оказывается, принимали участие?
— Ну, участвовал, — гудел Ягор, когда оба уселись под его излюбленной грушей. — Да разве ж только я один…
— И никому ни слова! Это уже сверхскромность!
— А что же тут кричать? Участвовал, и все.
Медовые слова полились по адресу Ягоровой скромности, обещано было, что отныне на заводских вечерах Ягор Захарович, скрытняга этакий, в президиумах будет сидеть, как живой участник… Но и это не вывело Ягора из равновесия: придется, мол, так и посидит, невелик труд.
По стечению обстоятельств и участковый милиционер вскоре появился на усадьбе Катратого. Не потерялась Елька в забвении, не вычеркнута из реестра живых, все же вспомнил о ней представитель закона и порядка. Непохож он был на тех послевоенных, отощавших на карточках милиционеров, этот был новой генерации: шея — аж воротник трещит, на губах улыбка довольства и служебной вежливости. Наверное, случайно совпало так, что пришел в то время, когда и Лобода был тут, Елькины печали развеивал — она как раз перебирала у крыльца абрикосы. Лободе представитель власти лишь кивнул мимоходом, как знакомому, кивнул с каким-то неуловимым чертиком в глазах, и сразу же подошел к Ельке. Стал уточнять, действительно ли она Елена Чечиль, и с каких пор здесь проживает, да как у нее дела с пропиской. А то в последнее время участились случаи, когда долго проживают непрописанные, несколько семейств цыган поселились за озером, за сагой, те вообще никакой власти над собой не признают. Им только коня дай, чтобы уголь по поселкам, развозить да калым потом у костра пропивать. До того распоясались — чесоточных коней своих купают на пляжах, в совсем уж недозволенных местах. А чтобы еще убедительнее было, что он, мол, не формалист-придира, а в силу обстоятельств вынужден прибегнуть к строгости, то он соборную доску вспомнил в качестве примера. Если будут, мол, тут слоняться непрописанные всякие, то и не такое еще по ночам станет пропадать… Елька стояла перед ним и чувствовала, как пламенем горит ее лицо. Ничего не смела возразить, правду говорил этот крутошеий в новенькой фуражке, но когда и доску приплел, обида захлестнула ее. Выходит, и на нее как бы подозрение падает, этого только не хватало — чугунные доски с собора воровать! Видимо, заметив, что перехватил малость, превысил власть, милиционер решил поправить дело успокаивающей шуткой:
— Если и до ЗАГСа дойдет, то там ведь тоже нельзя без прописки. Там паспорт покажи со штампом прописки…
Лобода, все еще сидевший с хозяином под грушей, не выдержал, решил вмешаться:
— В бумагах по уши утонул ваш ЗАГС, — сказал милиционеру спокойным, властным тоном. — Формализмом от них за квартал несет. Сидит какая-нибудь размалеванная фифа, которая жениха себе никак не подцепит, с важным видом скрипит пером! Записала, заученной формулой отбарабанила приветствие, казенным голосом пожелала молодоженам счастья… А почему бы вам не поискать новых форм? Почему бы, к примеру, не организовать для молодежи праздник получения паспорта? Или ЗАГС на дому? А? Можно бы это, товарищ Яковец?
— Дело вы говорите, Владимир Изотович, — понимающе согласился Яковец.
— Поставили бы свою контору на колеса, да с букетами цветов, с улыбкой, со стихами соответственными, — подойдя к участковому, распалялся Лобода, — да на окраины, в рабочие районы, в глубинку!.. Вот это был бы сервис!.. А девушку, товарищ Яковец, вы оставьте в покое, — сказал потише и подмигнул с веселым подтекстом: — она под надежным присмотром… Жизненная ее стезя скоро определится.
Участковый ушел со двора с чувством исполненного долга, но Елю его визит удручил. Какое-то тревожное возникло у нее предчувствие. Заметив ее настроение, Лобода сказал, уходя:
— Не волнуйся, все будет в порядке…
Вскоре состоялся у Ельки еще один важный разговор — с бабкой Шпачихой. Утром старуха зашла с тылов, из огорода, отозвала Ельку, повела в конец своей усадьбы, в тот закуток, что в прошлом году комиссия отрезала, откромсала, считая, что у бабки излишек приусадебных угодий. Теперь тут гудят бурьяны. Шпачиха сегодня была как шелк, никто бы и не узнал в этой кроткой и словно бы сразу ставшей меньше ростом старушке ту воинственную буянку, которую всей Зачеплянке не угомонить, когда разойдется. Чтобы вызвать Елькино доверие, Шпачиха начала издалека: о себе, свое сокровенное рассказывала. Как бита была в молодости мужем, склонным к чарке, как ночами он за косы ее по хате волочил… Все вытерпела — наверное, и в самом деле двужильная. Ради детей терпела. А как волновалась, когда, бывало, после получки хозяина долго нет, знала куда бежать, — ну-ка, на Клинчик, к пивной за ним побыстрей!.. А он там или подерется уже с кем, или, перепившись, под забором валяется… Подберет, домой притащит, почистит, сапоги снимет и в чистую постель его уложит, — кормилец все-таки, с завода не вылезал, раз только в месяц и разрешал себе так размахнуться, вкусить жизненных удовольствий. Жестокий был, но, когда умер, как о нем горевала, до сих пор его в жизни не хватает, — вдовой детей поднять, это, дитятко мое, нелегкая ноша… Про сына рассказывала, как его где-то замучили фашистские изверги, замордовали, юного, как лепесток вишневый. Заговорила потом о Володьке Лободе, что с сыном ее дружил.
Когда про Лободу речь завела, то голос почему-то до шепота сбавила, словно боялась вспугнуть Елькино счастье. Владимир этот, хоть и на проспекте живет, а с нами, с простыми людьми, не гордый. Случится, и в машину к себе бабку с корзинами посадит, подвезет на базар или с базара, по дороге еще и небылицу какую расскажет. Вот и на днях проведал: не родич, а гостинец бабке привез… Шпачиха дальше просто пела. Да он же тебя, дитятко, никогда и пальцем не тронет, не даст тебе за холодную воду взяться, детки пойдут, на руках тебя будет носить. Совьешь гнездышко и счастлива будешь, как Верка Баглаева! Тут дело надежное! Этот как возьмет, то на век, к другой не перекинется, потому что у них там за это… бьют! В машине будешь ездить и на базар и с базара, не придется таскать корзины, от которых глаза на лоб вылезают!..
— Не ершись, детка, не привередничай, такие на дороге не валяются, такого сразу подхватит какая-нибудь вертихвостка с крашеными ногтями… Подумай, дочка. Девичья пора коротка, не опомнишься, как уже и переросток, и помоложе тебя найдутся… А без мужа ох и наспотыкаешься в жизни!..