Молча слушала Елька, не могла ничего Шпачихе возразить, хоть и не в таком виде представлялось ей счастье, не о таком мечтала… Но разве дойдут твои мысли до этой настрадавшейся женщины, которую только горе учило, как ходить по крутизнам жизни…
После полудня Ягор свое житечко скосил. Комиссия, отрезая усадьбы, не все с его Великого Луга отсекла, немножко и на житечко осталось. Уродило хорошо. Припоздал, правда, чуток с косовицей, по ту сторону саги у доменного мастера Диденко уже цех бухает на току. А может, там и зеленым скосили — им лишь бы в снопы его поскорее, пока сын-подводник приехал в отпуск. До недавнего времени Зачеплянка жила не очень тесно, нередко можно было увидеть в конце огорода клочок, засеянный озимой, а теперь кроме Ягора только Диденки и сберегли еще симпатию к хлеборобству. Когда в степях страда, тогда и тут, за сагой, у домашнего мастера тоже появляется допотопная полукопна, — в саду меж абрикосами стоит. Маленькая, невзрачная на фоне темных металлургических гигантов, но стоит. Ждет, пока сын Диденков, офицер-подводник, приедет с женою в отпуск (всех на лето почему-то тянет на Зачеплянку, к этим кучегурам да лягушачьей саге!). Выберется из-под вечных льдов арктического океана, и уже на этой грешной земле жито цепом молотит. Настоящим прадедовским цепом, которому место в музее… Утренняя смена еще на работу собирается, а подводник уже бухает, через сагу на всю Зачеплянку слыхать. Днем, когда пригреет, платочком голову повяжет, как индус, и сноп за снопом, пока все не добьет.
Ягор свое жито быстро повалил, трижды прошелся, и уже в покосах лежит. Вязать довелось Ельке. С каким наслаждением взялась она за эту работу! Колоски — так и хочется их погладить рукой, приложить к щеке. Она так старалась аккуратненько увязывать, что на первый сноп даже Катратый загляделся. Связала, дескать, как на выставку, ловкая вязальщица, мастерица. И — чего раньше почти не бывало — вдруг оттаял душой, шевельнулось в нем что-то теплое, родственное.
— Хотел я с тобой поговорить, дочка, сурьезно… Милиционер вот приходил… Что-то надо делать. Решай. Володька он хоть и… крученый какой-то, но позаботиться о тебе сумеет… Защита тебе в жизни будет.
Ягор, когда говорил, смотрел в сторону, словно ощущал неловкость, но в голосе его была душевная, родственная доверительность. Хочется, мол, ему еще внуков увидеть. Чтобы не остался без продолжения род.
— Вот и хата, и садок… Уходя, с собой их в ту далекую командировку не возьму… Отписал бы все тебе.
Слушала Еля, и что-то вроде сочувствия зарождалось к дяде Ягору, к его одиночеству, к его бессемянной старости. Но и не знала она, чем развеять его тоску, о которой он сейчас впервые ей поведал. Неужели и впрямь смириться? Из колхоза сбежала, спасовала перед трудностями житейскими, девчата сейчас там на себе держат фермы, а ты? Вообразила себя лучше других, бросила все, кинулась, как эгоистка, полегче дороги искать… Ну, вот она тебе и легкая. Туда тебе и дорога — замуж! За нелюба! Склонилась пылающим лицом к самому снопу, и будто и колосья обожгли ее укором.
Однако визит участкового имел для Ельки и положительный момент: почувствовала, что теперь может выходить со двора, на улицу, не таясь имеет право пройти по Веселой.
К вечеру, надев чистенькое платьице, до самого собора дошла — так, бесцельно. Собственно, не совсем бесцельно, если уж быть откровенной до конца. В глубине души таила надежду, вернее, тень надежды — встретить студента Баглая. Случайно, совсем ненароком! Может, будет возвращаться из института… И никаких иллюзий по отношению к нему, — по такому хлопцу, небось, все институтские девчата сохнут, хочешь — самую лучшую выбирай! И по тому конкурсу Ельке не пройти. Ничем она себя не тешила: просто вот так бы встретить — и все. Проходя мимо Баглаева двора, она почувствовала, как кровь отхлынула от лица, — и даже не глядя в ту сторону, видела, что студент был во дворе, о чем-то спорил со своим другом, с механиком лобастым.
— Не останусь! Не уговаривай! Видеть их не хочу! — Слышала она сердитый Миколин голос, — а потом, уже с майдана, наблюдала, как Баглай с рюкзаком на спине подался огородами к автобусной остановке. В его случайных словах «не останусь!.. видеть не хочу!» уловила что-то обидное, словно бы это ее касалось, словно бы ее не хотел он видеть. Умом понимала, что не о ней речь, ее он даже не заметил, — как раз рюкзак укладывал, но горечь осталась даже от того рюкзака, который как-то презрительно блеснул на нее со студентовой спины, когда хлопец, ни разу не оглянувшись, устремился через огороды на остановку.
У собора в этот день снова появились те, которым за высоту не платят. В том же темпе, — как мерзлое горит, — взялись вторично чинить леса, готовя их, наверное, для другой аистихи, так как старожилка после их первого посещения забрала с собой аистят и, верно, в плавни перекочевала. Реставраторы не упустили случая затронуть Ельку, когда она проходила мимо, стали приглашать к себе в бригаду кухаркой, надоело, мол, всухомятку (как раз потребляли тюльку, разложенную на газете), и говорилось все это вроде бы даже серьезно:
— Бери у своих расчет — и к нам…
— К вам? — Елька через плечо взглянула на них удивленно, с той уверенной, почти аристократической надменностью, которая у нее время от времени неведомо откуда появлялась. — Но ведь вам же за высоту не платят!
Щуплый тип в берете, бригадир этих, не бей лежачего, верхолазов, попытался ей отплатить:
— А ты что, высоты ищешь?
— Ищу.
— Зачем?
— Прыгать — так с высокого моста! — отрезала она и, не взглянув больше в их сторону, пошла осанисто, горделиво, покачивая бедрами, уже точно городская. Выйдя к шоссе, остановилась у обочины, вглядывалась в окна автобуса, проходившего мимо. Автобус был набит битком, где-то здесь и тот «нездешний» со своим рюкзаком среди пассажиров затерялся. Куда он? Может, на целину? Долго же теперь не услышишь щелканья соловья магнитофонного! Но больше всего Ельке понравилось, как этот «нездешний» здесь, на Веселой, охмелевшего рыбинспектора разыгрывал. Притаившись в ту ночь за собором, она все ведь слышала… Высокий, чубастый, в белой сорочке с засученными рукавами, с блеском улыбки на смуглом лице, а тот перед ним — такой мизерный, просто пигмей. Ох и насмешил ее тогда студент. Есть же такие, что могут отбрить нахала остроумно, весело, с достоинством… Умеют постоять за себя. А еще как-то он с Елькой поздоровался. Будто из самой души Баглая вырвалось это «здравствуйте», когда она бархотки поливала. И хоть Еля ничего и в мыслях не держала, слишком уж недостижимым был для нее этот студент, к тому же почти незнакомый ей человек, но без него, чуяла ее душа, погрустнеет Зачеплянка, чего-то очень существенного будет не хватать здешней жизни без утренних пробежек Миколы вокруг саги.
К вечеру Шпачиха дала концерт. Отпустила все тормоза. Не часто такое с нею случается, и никогда — без причины, обычно для этого бывает какой-нибудь утренний толчок, только ей одной известный.
В тот день буря достигла ураганной силы. Поливая грядку из шланга, дочка ее все время прислушивалась, как старуха в хате чем-то громыхает, что-то колотит, но дочери это словно бы и не касалось, пусть уж в хате дебоширит, лишь бы на люди не появлялась, чтобы перед поселком не позорить семью. Когда же ей становилось тесно в хате, дверь с грохотом отворялась и на пороге возникала бурно-растрепанная фигура. И хоть язык заплетался, старуха принималась кого-то проклинать, выкрикивая что-то грубое, разоблачающее, и дочке, тихой и несварливой от природы, ничего не оставалось, как обратиться к крайнему, но безотказному способу: повернуть слегка шланг в ту сторону… Повернет и брызнет упругой струей, чтобы пригасить материн разбушевавшийся огонь, чтобы не докричалась до беды образцовая квартальная, бывшая героиня четвертой домны.
Юмориста Орлянченко, само собой разумеется, веселила эта сцена, он с приятелями хохотал на улице до упаду, а Ельке почему-то было грустно.
Поздно этой ночью она снова выбрела на Широкую. Автобусы уже не ходили. С гнетущими мыслями стояла Елька на обочине дороги под шатром ночного дерева, чувствовала, что снова загнана в глухой угол. Неужели жизнь так и раздавит в ней молодое упорство, резкий упрямый нрав, гордость? А ведь была жизнелюбкой, умела смеяться, — сколько хохота было, когда выезжала с девчатами на праздники в лес, купаться на Волчью… Дарили им плавни зеленые чары, целые ливни соловьиных трелей.
Откуда-то из районов гнали по Широкой стадо в город на бойню. Со всех сторон подгоняемое неуклюжими в негнущихся кобеняках[5] пастухами, запрудив всю улицу, медленно двигало стадо в темноте, бывшие ее степные знакомцы — телушки, бычки, безрогие и рогатые, молодняк и старые, наверное, выбракованные коровы. Шли тут и те, которых она сама из рук поила, те, что телятками льнули к ней, лизали ей руки шершавыми языками — искали ласки. Может, брела в темноте и любимица ее, рекордистка Княгиня, которую даже на выставку прочили? Сердце Ельки стеснила жалость к этим запорошенным пылью степной, неуклюже-большим, беззащитным созданиям. Еще вчера спокойно паслись где-то по балкам, а сейчас тащатся изнуренные, спотыкаясь по ухабам мостовой, бредут мимо собора, под щелканье кнутов проносят мимо Ельки свое понурое безразличие. Она ощущала их тепло, слышала шарканье ног, сопение, и в глазах уже отражались, переливаясь, огни ночного города. Гиканье пастухов на них не действовало, не страшила их, видимо, и эта ночь незнакомая, в заревном небе, — с тяжелым шуршаньем, помукиваньем, порою даже со стоном, идут и идут, надвигаются они на окраину города, на его багряные дымы, и, будто презирая то, что их ждет, как-то почти горделиво несут на бойню, под молоты, свою круторогую волю, степную жизнь.
Верунька Баглай (собственно — Вера; лишь выйдя замуж она стала — по мужней ласковости — Верунькой) еще застала на Зачеплянке то время, когда по утрам поселки просыпались от заводских гудков. Кто хоть раз услышит, никогда не забудет ту утреннюю песню заводов, величавую органную музыку, когда, кажется, над всем Заднепровьем звучит симфония, в которой, однако, ни один гудок не теряется, каждый выводит свой лад, и зовет, зовет людей к своим проходным… И поселки идут. И хоть гудки уже отменены, отпели навсегда, но у Веруньки они и теперь еще отзываются в душе, ведь как раз под пение гудков привела ее любовь на Зачеплянку. Как поженились с Иваном, только и узнала Верунька полное счастье после тяжких лет недоеданий, копеечных трудодней, сиротства.