Не баловала ее жизнь. Сразу после войны мать санитаркой работала, при колхозной амбулатории, — убогом учреждении, где даже йода не было. И когда кто-нибудь, поранившись, обращался к фельдшеру, тот сразу посылал Веруньку, которая весь день крутилась возле матери, траву ранник собрать побыстрей — ранник здесь йод заменял.
Со временем жизнь немного наладилась, стали приезжать заводские шефы, помогать колхозу встать на ноги. Тогда и встретилась Вера, только закончившая школу, с Иваном Баглаем. Девчата называли его рудым и диким, а Веру с первой встречи пленило в нем все: и хватка в работе, когда, стиснув зубы, он трубы сваривал, и улыбка открытая, и даже копна волос на голове, рыжих, жестких, точно медная проволока. В то же лето он и привел ее сюда, на Веселую. Свадьбу играли по-здешнему, когда три дня на хате флаг самодельный висит, — в знак того, что на Зачеплянке кого-то женят или замуж отдают. Ползавода тут за эти дни перебывает, натанцуются до упаду, напоются, посаженых отца-мать в тачке по улочке покатают, вывезут на соборный майдан, чтобы просторнее было плясунам. Всяк уступай дорогу, когда свадебное шествие по улице идет, гульбище развеселое надвигается. А в довершение всего отца-мать посаженых еще и к саге на тачке повезут, чтобы там в одежде в воду опрокинуть, искупать на память да на счастье молодым. Отгудит буря свадебная, флаг с хаты снимают, дают покой молодым супругам: живите в согласии…
Зачеплянка полюбилась Веруньке еще и тем, что тут люди, как и в степях, рано встают, восход солнца не просыпают.
Дружно они с Иваном живут, надежно себя с ним чувствует Верунька. Есть люди во всем надежны — таков и он. Без стеснения хвалится перед товарищами, как он удачно ее выбрал, не так, мол, это просто, выбрать хорошую подругу жизни, а он сумел. И действительно уважает, жалеет жену, с тех пор, как поженились, еще ни разу руку на нее не поднял, хоть нрава горячего, задиристого. Даже с директором порой вступает в перебранку, особенно за сквозняки в цехе, от которых Верунька часто простужается. Сквозняки, правда, до сих пор остались, но ведь ей забота Ивана дорога, эти слова его: «Береги здоровье, Верунька, и на внуков. Их тоже надо будет колыхать».
В такое же прозрачное, как ныне, утро уезжал, вся улица вышла провожать его в Индию, а он, подавляя горечь разлуки, весело бросил чемодан в машину, помахал на прощанье сынам своим, Баглайчатам:
— Вы ж смотрите тут: будьте рыцарями!
Сладко спят рыцари, жаль их будить. Наскоро приготовила им завтрак, забежала еще к соседке, к Лесе-фронтовичке, попросила присмотреть за ними, так как старой Баглаихе что-то занедужилось.
Уладив домашние дела, поспешила на завод. За детей спокойна. Будут присмотрены, раз Леся взяла это на себя. Всех ближе Веруньке здесь подруга эта — Леся Фоминична, у которой с фронта половина лица в багровом шраме. Внешне суровая, сдержанная, фронтовичка с первого знакомства вызвала у Веруньки искреннюю симпатию. И не обмануло Веруньку первое впечатление.
Девчушкой ушла Леся на фронт, и всей Зачеплянке известно, что была у нее на фронте любовь, которая, наверное, кончилась бы замужеством и счастливой семейной жизнью, если бы, уже в последний год войны, не погиб ее комбат, — пал он смертью храбрых за освобождение небольшого, так и не увиденного им польского городка. На окраине этого городка вместе с другими комбат и похоронен, о чем Леся долго не имела сведений, так как еще раньше была ранена и находилась в госпитале. Лишь после войны, в результате длительной переписки, удалось ей установить точное место захоронения комбата. Будущей весной собирается она поехать в Польшу, положить на могилу любимого цветы. Комбат в биографии Леси существует открыто, в поселке металлургов ни для кого он не тайна, а вот о другом интимном эпизоде из жизни фронтовички никто, кроме Веруньки, не знает. Вернулась Леся в родную Зачеплянку осенью 1945 года в гимнастерке, увешанной медалями, с обожженной щекой, которая до сих пор будто горит, придавая лицу всегда суровое выражение. Несмотря на пылающий след (а может, именно благодаря ему?) проявил к фронтовичке интерес молодой воспитатель из ремесленного училища, настойчив оказался в желании ближе с ней познакомиться. Строгость и неприступность учительницы не испугали молодого человека, не помешали ему предложить Лесе свою юношескую дружбу. Как-то осенним вечером парень тот провожал Лесю домой, на Веселую, и уговорил ее пойти побродить за поселком, в кучегурах. То была первая и последняя их прогулка. До сих пор не может себе Леся простить тот вечер, носит его в душе, затаив, словно грех. Только Веруньке открылась греховной своей тайной, в подробностях рассказав подруге, какое странное нашло на нее затмение, как ее сердце, неожиданно распаленное, жаждущее дружбы, тепла, уводило ее шаг за шагом все дальше в кучегуры, в темноту осеннего вечера. Не за душой, за телом его пошла, но это ей стало ясно лишь много позже! Парень ведь и вправду чем-то волновал ее, нравилась Лесе его энергия, жизнерадостность, то, чего не хватало ей самой, так рано подкошенной, измученной горечью утраты. Фронтовичке льстило, что, несмотря на ее изуродованное лицо, юноша все же тянется к ней, добивается ее взаимности. Видимо, не в шутку увлекшись, он был упорен в своих домоганиях, и ей казалось, что за искренность чувства можно простить даже некоторую грубоватость его юношески пылких домоганий… А потом та вроде бы совсем невинная его бестактность. Бестактность, высказанная в форме легкой шутки, впрочем, довольно распространенной в те времена среди тылового люда, когда речь заходила о девушках-фронтовичках. Но это касалось не только Леси, это задевало и комбата, ее фронтовую любовь. «Разве ему не все равно?» (Ему — то есть комбату…) Безудержно домогавшийся ее ответного чувства, понял ли он хоть впоследствии, почему вдруг Леся так вспыхнула и возмущенно-резко оттолкнула его от себя? «Чего ты? — искренне удивился он. — Что я такое сказал?» — И опять вернулся к своей грубой шутке: «Ах, тебе не все равно, потому что ты спала с ним в землянке!..» — «Ну и что? Спала! Спала!» — И гулкое эхо пощечин, пожалуй, даже птицы перелетные слышали, стремительно проносясь над кучегурами…
Все там и умерло среди ночных кучегур.
И только спустя несколько лет Леся открыла свою тайну Веруньке, почувствовав, что ее поймут, и не ошиблась.
После того осеннего вечера фронтовичка не пыталась больше искать спутника в жизни, считала даже, что это было ей неким предостережением, что само прошлое напомнило ей о себе, и что отныне снова самым дорогим, самым сокровенным для нее остается в жизни ее фронтовой комбат. От него — праздник души, а буднями жизни стала школа, дети, класс. Летом, во время каникул, отправилась она со своим классом по Днепру пароходом на экскурсию в Канев, посетили Шевченковские места, село Кобзаря, ребята вернулись на Зачеплянку в восторге, и теперь можно услышать, как они делятся у саги своими впечатлениями, декламируя перед взрослыми подхваченную в путешествии присказку-шутку:
— Спасибо Тарасу за шифер и за трассу!
Металлурги с улыбками слушают этот современный фольклор, такое словотворчество им по вкусу.
Что же касается Веруньки, то что бы там ни говорили скептики желторотые, а когда она, миновав проходную, вступает на территорию завода, где все по-утреннему гремит, гудит и бурлит дымами, душа ее наполняется гордостью. Не дымы, конечно, вызывают это чувство, а труд человеческий, воплотившийся здесь в этих грандиозных черных индустриальных башнях, в горах сырья, которые ежедневно и еженощно становятся свежим чугуном и прокатом, в сталь превращаются, давая отчизне силу и мощь.
Сплошным непрерывным потоком вливается на заводскую территорию утренняя смена, тысячи людей устремляются сюда, чтобы, разойдясь по цехам, занять свои рабочие места и на протяжении всей смены властвовать над пламенем печей, приводить в действие механизмы, стоять у сигнальных табло, напряженно всматриваясь в пылающие недра, где кипит металл, где происходят процессы, для которых и сегодня мало одного лишь холодного расчета, а нужна человеческая душа и талант; на протяжении смены люди будут сосредоточены, собранны, в напряжении, будут радоваться и гневаться, потому что не безразлично им, как кипит металл, как ведет себя печь, как она загружается, какие запасы сырья сегодня на заводе и сколько тонн будет дано сверх плана или, напротив, недодано, как не безразличны эти люди к множеству вещей, к своим планам и графикам, к количествам и качествам, хоть кому-то и могло показаться, что им это безразлично. На заводе человек становится как-то значительнее, за проходной встретишь его, скажем, с удочкой на Днепре, сидит себе такой неприметный, ничем не бросающийся в глаза, а здесь видишь, что перед тобою мастер, да еще, может, и мастер не мягкой рядовой стали, а той особой, какую только здесь сварить сумеют…
Никто, конечно, не скажет, что металлургический — это легко. Выдерживает не каждый. Далеко, не везде такие нагрузки и сквозняки, жарища и опасность. Ведь не зря же в цехах детские личики с плакатов улыбчато-тревожно предупреждают: «Будь внимателен! Дома ждет тебя семья!» Да хоть и нелегко, зато и путь от человека к человеку тут короче, чем где бы то ни было, меньше крючкотворства и волокиты, хапуги не держатся (работяги смеются: нет им у нас поживы, нечего украсть, разве что болванку). На днях завод посетила делегация из подшефного колхоза, из Верунькиного, ох как дотошно присматривались тут ко всему ее односельчане! По всем цехам водили их, прибывших с полей, и они воочию, не из фильма, увидели, что значит на заводе трудиться. Героев прокатки увидели, которые за смену сто раз потом исходят. И горновых, что пушку свою прилаживают. И девчат на аглофабрике, что в респираторных масках, с лопатами, едва различимы в бурой пылище. Открылся им и труд крановщиц, которые то над жаркими ковшами плывут, где их пламенем обдает, то над горами лома в грохоте глохнут. К Веруньке, прямо на ее рабочее место, делегация пришла, не мог