Даже во сне чувствовала тяжесть на душе, тревогу… Дневной сон тяжел, никогда днем не ложилась, а сегодня легла, и такое вот накатилось.
С улицы доносились голоса Баглайчат, всей Зачеплянке разносили они свою радостную весть:
— Письмо от татка! Скоро приедет! А нам пишет: будьте рыцарями!
Веруньку и впрямь ждала сегодня дома радость: письмо от Ивана. Показала его и Лесе Фоминичне, которая была уже тут, — всегда они вдвоем переживают такое, однодумки, однолюбки. Обе ждут: одна своего Ивана из Бхилаи, а другая тоже своего комбата ждет, только оттуда… откуда не возвращаются.
Читали письмо, перечитывали, потом о чувствах людей, о Ельке разговорились. И прежде у них заходила речь об этой девушке, что прибилась к ним на Зачеплянку, попала в беду, какую-то. И чем ей помочь, может, на завод устроить? Но что она умеет? И потом — может, у нее иное что на уме. Может, просто решила жениха подцепить? Всесторонне обсуждалось, почему Лобода-выдвиженец к ней зачастил. Разумеется, если тут чувство, то и вмешиваться вряд ли имеете право, — непросто складывается то, настоящее, что определяет отношения между людьми…
— Трудно сказать, где чье счастье лежит, — говорила в раздумье Леся-фронтовичка. — Знаю только, что человек, познавший горе, становится более чутким к горю других.
— Однако лучше без горя, — улыбнулась на это Верунька, уставившись на письмо мужа счастливым невидящим взглядом.
А под вечер Катратый обходил зачеплянские дворы, приглашал людей к себе в гости. Приходите вечером, будьте ласковы. Никого из соседей не миновал, даже тех, с кем и дружбы особой не водил.
— По какому поводу праздник среди буден? — спрашивали его.
Ягор отвечал уклончиво. Рыбка, дескать, наловилась, да и не собирались давненько… Рыбка была какая-то загадочная, такая, что люди отказывались. Отказывались деликатно, причины выставляли довольно веские, но все же в отказах что-то неуловимое ощущалось. А Леся Фоминична, которую Ягор тоже вниманием не обошел, отказалась без объяснений, только спросила с резкостью:
— Это с вашими-то юшкоедами за одним столом?
В других дворах тоже, будто сговорившись, все выпытывали, по какому поводу прием, и Ягор им также отвечал уклончиво, излишне не распространяясь. Кто согласился безотказно, с первого же слова, так это Шпачиха да еще Сема Дейнека, которого уже с третьей работы выгоняют за шабашки. Этот бежит куда ни позовут, ему все равно — свадьба или похороны. Но его-то Катратый менее всего и хотел бы видеть у себя в гостях. Позвал, потому что Сема ему по дороге встретился, — он и сегодня возвращался с работы с шабашкой: в руках катил велосипед, а на багажнике доски какие-то строганые…
Побывал Ягор и у Орлянченок, хозяин пообещал из уважения к Ягору, с которым они когда-то вместе у горна начинали, а Ромчик, по обыкновению, зубы поскалил: была бы юшка, юшкоеды найдутся. А только Ягор со двора, — хлопец крикнул соседским сверстникам через улицу:
— Уважим, братцы, своим присутствием?
— А что там будет?
— Что будет, я вам сейчас расскажу.
И Ромчик стал громко, чтобы и в других дворах слышали, расписывать: будет совершаться новый, в сугубо современном духе, обряд обручения. Доныне, как известно, старик в основном незаконных сомов налево сбывал, а сегодня будет сбывать редкостный улов, в виде той диковатой рыбки золотой, что к нему сама из степей без аттестата зрелости приплыла. А в роли приобретателя улова выступит прославленный Шпачихой наш любимый выдвиженец, наш, одним словом, и теде и тепе. И никакого тут принуждения, никакого плутовства, все на вполне добровольных началах. Первое отделение: она плачет, он смеется. Занавес падает. Во втором отделении наша родная Шпачиха даст концерт, который завершится фейерверком холодной воды из шланга…
Искрение сожалел Орлянченко, что не полной будет картина из-за отсутствия на данной церемонии Миколы Баглая: второй день друг его греет чуб на состязании гребцов, добывая первенство своему «Металлургу».
— Жаль, жаль, что дорогой наш идеалист Баглай лишен будет возможности убедиться, какой серой будничной прозой заканчиваются в жизни его возвышенные поэмы…
Детвора зачеплянская, сгорая от любопытства, шныряла туда-сюда у Ягорова двора, словно тут и впрямь что-то недоброе затевается. Замурзанная босоногая вольница, та самая, что прежде готова была всеми способами защищать деда от набегов юшкоедов, сегодня вдруг отказала ему в своей благосклонности, — более того, малышам даже захотелось подразнить деда. Вспомнилось, что старик почему-то всегда сердится, когда его спрашивают: «Дед, печет?»
И теперь даже мелюзга, желторотые карапузы просовывали головы через забор, допытывались: «Деда, пецет?»
Пришлось цыкнуть.
Елька спала почти весь день, и Катратый не трогал ее. А когда, проснувшись к вечеру с головной болью от кошмарных сновидений, подошла к окну, то увидела, что под дедовой грушей-бессемянкой на столе ало полыхал большой букет свежих роз, а Шпачиха и еще какие-то незнакомые женщины в надвинутых на самые глаза платках суетливо и рьяно расставляли посуду.
Не сразу даже сообразила она, что там затевается и почему они так поспешно, словно в смущении каком, там орудуют. Ужас охватил ее, когда она догадалась. Злым огнем полыхнуло в лицо от того роскошного букета роз. «Что вы делаете? — хотелось крикнуть. — Это же вам не старые времена! Не „проданная невеста“! Не любит она! Поймите, не любит!!!»
Схватилась за голову, сжала ладонями виски.
На ферму! К телятам, к поросятам, в звено, в бригаду, куда угодно! Там лучше. Ведь не одни крикуньи грубые, — были там и друзья… Ты их не оценила, не спросила совета, они бы поняли, поддержали, не дали бы на съедение… Как она докатилась до этого? Вокруг люди, заводские коллективы, столько радостных лиц видела в городе!.. Где-то есть любовь. Есть настоящие человеческие отношения, правдивые, честные, поэтичные… И тут вот молодежь собирается вечерами, смех девчат и парней, песни, радиолы, почему же ты не среди них? Неужели ты отброшена, состарилась душой? Неужели бы они оттолкнули, не приняли тебя? Или сама виновата? Твое недоверие ко всем, подозрительность, твоя скрытность — это они тебя довели… Что же делать теперь? Бежать? В окно выскочить и бежать, лететь поселками куда глаза глядят? Сумасшедшая, скажут. Не от ножа, не от банды, — от сватовства, как оглашенная, убегает. Посмешищем станешь — и все. Надо было не сидеть здесь, не поливать часами ту клубнику, чтоб она сгорела! На завод нужно было сразу, где коллектив, где ты трудом, лютым трудом добыла бы себе достоинство и честь. Почему-то вспомнились прежде всего те корпуса комбината, что за дамбой слева, как идти к Днепру, за забором колючим, через который Семка доски-шабашки таскает. Не надо ей никаких шабашек! Ничего не надо. Она хочет честно жить и любить того, кого душа выберет!
Кое-как причесалась и принялась наскоро собирать свои небогатые пожитки. Сейчас же, не откладывая, — на кладбище, в бурьянах переночуешь! Иначе не вырвешься. Торопливо, комком втиснула все в чемоданчик. Налегла, стала закрывать. За этим занятием и застал ее, неслышно войдя, дядя Ягор.
— Елька! Что ты надумала? Люди ведь уже собираются!..
Повернула к нему раскрасневшееся, пылающее ненавистью лицо.
— А я вас просила их звать?
— Но ведь замуж…
— Замуж? Я уже была там! Слышите? Была! И больше не хочу.
— Это же только помолвка, — растерялся Ягор. — Помолвка, смотрины или как там оно называется… Соберемся, побеседуем…
Елька сидела возле чемодана, сжав руками лицо, уставилась в пол. В горестной позе девушки было что-то такое, что проняло и Ягора. Какая-то давнишняя боль ожила, присел с племянницей рядом, успокаивающе дотронулся до ее плеча:
— Я ведь тебе кровная родня, доченька… Никого из рода больше у меня не осталось… Ну, умру и я. Бери этот огород, хату. Но разве ж она даст тебе защиту в жизни? Не век же одной. Трудно, трудно, доченька, жить человеку в одиночестве.
Елька дала волю слезам. Поникшие плечи ее дергались в глухом неутешном горе. Было жаль себя, но и дядю Ягора тоже жалко. Одинок он. И что зла тебе не желает — тоже правда…
— Голова у тебя болит? — заботливо спрашивал родственник. — Ляг… полежи… отойди…
Встав, Ягор осторожно, как от больной, попятился, отступил к дверям. Вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
Ельку охватило бесконечное равнодушие ко всему. Бывает же человеку так: и жить не хочется, и умирать рано.
А когда собирались под грушей к вечернему столу, то Елька, уже с сухими глазами, аккуратно причесанная, заняла место перед букетом спрыснутых Шпачихой холодных роз. Села, выпрямилась, придав лицу выражение горделивое, почти высокомерное.
Лобода Владимир Изотович, сидевший рядом с Елькой, держался осторожно, поглядывал на соседку с опаской. Только иногда, боясь прикоснуться, вытягивал голову в ее сторону, предупредительно, негромко спрашивал:
— Еля, тебе это… или то?
Он вроде бы стеснялся своей предупредительности и того, что все замечают его смирение, но, в конце концов, такая красавица перед вами, разве ж не стоит она того, чтобы за нею поухаживали? Яркая, по-степному смуглая, была она сейчас просто ослепительна в своей красоте, оттененной строгостью. Тщеславию жениха втайне льстило, что эта красота девичья со временем будет всецело принадлежать ему. В то же время Лободу не покидало какое-то смутное опасение перед Елькой, перед тем ее напряженно сдерживаемым чувством, которое и под покровом напускного спокойствия угадывалось в ней. Именно это и причиняло тревогу Лободе. Чувствовал, что достаточно малейшего промаха с его стороны, одного не так произнесенного слова, и Елькина сдержанность взорвется, разлетится вдребезги, и всем сразу станет очевидной скандальная правда ее сопротивления этому сговору, гневная истинность чувства, которое непримиримо в Ельке живет, все время давая ей преимущество и превосходство над Лободой.
Излишне говорить, какой тут требовался такт, тонкость обращения, надо было шелками преданности и забот окутывать упрямую Елькину душу. Только и слышала от него это «Еля» да «Еля». Отвечала ему весьма сдержанно, не поворачивая даже головы в его сторону, а то и вовсе никаким знаком не проявляя своих желаний.