Геннадию это кажется всего-навсего писаной торбой, с которой Баглай носится неразлучно.
— Ты хочешь, чтоб я этим гордился? Чтобы я был благодарен своим соплеменникам, придумавшим обычай целовать руку, и философию покорного теленка, который двух маток сосет, и мудрость «моей хаты с краю»? Хочешь, чтобы открывали на каждом углу вареничные, где, кстати, вареников-то и нет? — очки оппонента поблескивают уже сердито. — Может, кому-нибудь я и нужен такой, декоративный, а я не хочу быть декоративным. В пояс кланяюсь за такие приобретения, или как там наш ритуал велит: земной поклон! Когда слышу по радио, меня мутит от этих «поклонов», понимаешь? Земной поклон вам, королева полей Кукуруза! Земной поклон вам, царь Горох! Пшеничные паляницы надоели — на гороховую мамалыгу желаем перейти.
Баглай хохотал, катаясь по пшенице. Остроумными казались ему эти намеки на чрезмерное увлечение кукурузой да горохом. Сел, сжал за плечи желчного своего оппонента:
— Слушай… Но почему ты берешь только эти формулы старосветчины, вроде хаты с краю да покорных телят? Ведь в самом тебе сейчас говорит не смиренный теленок, а по крайней мере вепрь новой эпохи!..
Какое-то время они молчат, Геннадий протирает запыленные стеклышки очков, чтобы яснее разглядеть еще и такое:
— Обогащается ли духовно современный человек? А если обогащается, то за счет чего? Что именно он приобретает? А что теряет?
— Это мы и должны с тобой исследовать.
— Мы?
— Если не мы, то кто же? Вот ты все акцентируешь на худшем, на том, что и мне претит, особенно если это лишь декоративность и показуха. Но ведь было же не только это! Были не только формулы дремучего холопства, было иное, от чего мы ведем свою родословную.
— «Я син народу, що в гору йде»?[7]
— Не иронизируй, именно так.
— Мы — самые лучшие?
— Не самые лучшие, но и не хуже других… Мы сыновья такого народа, который таранил старый рабский мир бронепоездами своей ненависти. Матери в наследство нам передают не чванство, не спесь, не жалость, а чувство чести, доброты, достоинства и свободолюбия, а это ведь чего-то стоит! Сыновья Баррикадных улиц! Шевченкова гнева, Кибальчича мы сыны! Воздвигнуть эти соборы, или заводы, или металлургические цитадели эпохи… Титана революции поднять над нами… Друг мой, это не земных поклонов плод!
— Пусть так, но какую связь это имеет с кремневыми пищалями Яворницкого?
— Непосредственную. Не только пищалями дорог мне тот неутомимый старик, ибо не только пищали да оковитую он раскапывал. Он извлекал из небытия самый дух казацкой республики, затоптанной невеждами, которые и о Марксовой оценке забыли. А нам как раз и дорог в ней тот дух вольности, патриотизма, что жил широко, весело, — именно по нему мы и изголодались. Может, именно такого витамина тебе самому не хватает, зачах в интегралах, казацкий отпрыск! Был бы здоровый дух, здоровое и тело было бы, скажем так. А то погляди на себя, хилое дитя века, до чего дошло ты на голодном пайке рефлексий, на безжизненной диете пессимизма! Детские мускульчики, стекляшки на ясных очах… Твой пращур сокола бил на лету, насморк его не валил с ног. А речь — мова какая была! Какой дух в ней буйствовал! «Я, пане кошевой, горло свое ставлю, и велите меня на суставы порубить, коли от правды и от товариства отступлюсь!» Таким вот стилем разговаривали когда-то твои хортицкие предшественники. Сталь в людях была. Ну, в нас она, конечно, тоже есть. Мы с тобою еще себя покажем, нальем пшеницей тот элеватор до краев, верно ведь? А потому выше голову, товарищ ударник полей!
Молчит ударник, клочками слезает с него интеллигентская кожа, обожженная жгучим солнцем.
И на обратном пути от элеватора технократ тоже отмалчивается, подслеповато поглядывает сквозь очки на седые курганы, на собор, на мощные дождевалки, что на колхозных огородах выстреливают струями воды, радуги делают… Девчата работают, одна, выпрямившись, издали машет им беленьким платочком… Баглай даже приподнялся: совсем как Еля! Не она ли там? Но нет, обознался.
Баглая не перестает удивлять то, что произошло между ними. Разве не чудо — таинство сближения двух людей, необъяснимые пути зарождения чувства, когда с такою силой вдруг отзовется сердце сердцу, и из множества — избранным оказывается именно это, а не другое, и найденная взаимная эта предназначенность людей воспринимается как откровение, как счастье… Почему, сколько ни встречалось девушек — и красивых, и умных, ни одна не всколыхнула так, не вывела из равновесия, а эта, лишенная, кокетства, странно явившаяся из-за Ягоровой изгороди, проняла тебя взглядом чаровницы, светом и радостью наполнила тебе душу, придала сил… Вновь и вновь является она ему, видит хлопец ее глаза с прозеленью, грустно и недоверчиво прищуренные, видит руки, держащие шланг, и упругие, увлажненные-росой ноги, крепко стоящие меж кустов клубничника, а ягоды вокруг в обильной росе, и роса по ним крупными каплями… и тот поцелуй у собора, как обжег он его!.. А улыбка из автобуса, в которой было что-то до боли нежное, такое преданное, словно бы даже материнское. Одна только встреча, а сколько в нем она пробудила, взволновала до глубин радостью и надеждой, весь свет засиял, пьешь и не напьешься его пьянящей красоты!
Влюбленного человека сразу узнаешь, он ведь приметен, влюбленность у него на виду, в горячем блеске глаз, в трепете улыбок, которые он охотно дарит каждому, — вот потому и шутят женщины по адресу Баглая, — сразу видно, мол, до беспамятства влюбленного студента, идет и даже граблям улыбается. Заполонила какая-то, здешних даже не замечает, хотя претендентки рядом.
— Вот поглядите, — говорит, улыбаясь, одна из токовых молодиц, — куда пойдет тот чубатый Микола-зерновоз, где он присядет, там и наша англичанка приземлится.
Действительно, как только во время обеденного перерыва прилягут Микола с Геннадием на золотых пуховиках свежей душистой соломы, подставят свои тела солнцу, наслаждаясь отдыхом после нелегкого труда, она уже тут как тут, Талка, молодая учительница английского языка, которая по току ходит с ленцой, вразвалочку, словно по тротуарам проспекта. На время горячей поры для работы на токах мобилизованы и школьные учителя. Подсядет к Баглаю, фамильярно толкнет его своею тоненькой ручкой:
— Не будьте же молчуном. Расскажите, что там нового у нас: кто на гастроли приехал? Что танцуют?
И все садится так, чтобы ноги ему показать да повыгоднее выставить бюст.
Баглай не очень-то с нею церемонится.
— Можно подумать, Талка, что вы очутились где-нибудь на арктической льдине… Или в джунглях Калимантана. Не усложняйте ситуацию: два часа хорошей тряски в грузовике, и вы уже на проспекте под вечерним неоном, в объятиях цивилизации… Хотя и здесь, в степях, я не вижу ничего страшного. Жить можно! Вполне!
— Это вам так кажется, потому что вы временно. А каково мне? Всю жизнь выслушивать эти бесконечные «здравствуйте»! Сколько идешь по улице, столько и слышишь: «здравствуйте» да «здравствуйте». В школе день-деньской шум-гам, дети озоруют на уроках, с директором недоразумения!..
— Жаль, что не я ваш директор.
— Вы были бы со мной добрее?
— Да. Вместо бесконечных «здравствуйте» один бы раз сказал: «Прощайте»…
По лицу Талки пробегает гримаса обиды, пальцы с полуоблезлым красным лаком на ногтях сердито ломают соломинку.
— Я не хотел вас обидеть, Талка, извините.
— Как вы можете так шутить, Микола. Поймите, что я все-таки человек цивилизованный, в городе выросла.
«У тебя цивилизация, прости меня, голубка, на кончиках ногтей… Да и та облезает», — подумал Баглай. Однако, не желая портить собеседнице настроение, сказал:
— Все зависит от вас. Ну, и еще от солнца.
— Почему от солнца?
— А разве вам неизвестно, что самочувствие человека, даже оттенки настроений его зависят от взрывов на солнце?
— Я этого не знала. А эмоции, как по-вашему… и они тоже связаны с солнцем?
— Какие вы имеете в виду?
— Любовь, например…
— О, тут воздействие солнца несомненно! Из всех чувств — это ведь самое солнечное…
— Нет, я серьезно, а вы смеетесь…
Технократ, проснувшись, с соломой в шевелюре, бормотал что-то о том, как на него «дремки напали», и после этого они стали выяснять с Талкой, как перевести эти «дремки» на английский язык.
Баглай, раскинувшись на соломе, закрыл глаза. «Оленка… Елька… Елена… Какое чудесное имя! Ахейцы за Елену воевали с Троей десять лет… А я готов за тебя воевать всю жизнь!»
Наслаждением было вызывать ее в воображении, видеть задумчивость на ее смуглом челе, трепет уст улыбнувшихся, слышать голос грудной, ласковый… Лицо — то веселое, то с набежавшей вдруг на него тенью непонятной печали… Почему тебе взгрустнулось, Еля, что тебя тревожит? Как тебе сейчас живется там, на нашей Зачеплянке?.. Уже виделся ему тот день, когда, полный любви, без пышной свадьбы, без церемоний приведет невесту свою на старое баглаевское подворье… «Мама, — крикнет в сад, — можно вас на минутку?» — «Опять на минутку», — улыбнется мать, выходя к ним навстречу, вытирая руки о фартук. А он укажет ей на зардевшуюся Ельку: «Мама, вот эта чернобровая будет у нас жить. Вам — невестка, мне — жена!» Мать посмотрит пристально: «Если полюбили друг друга, живите. Когда-то и меня так батько твой из Кодаков привел, и в согласии столько лет прожили. Только ты, невестушка, ему не очень потакай, не потворствуй. Они, Баглаи, вправду какие-то диковатые. Вроде ничего, а потом как отчебучит что-нибудь — только гляди…»
«Мама! Когда-то за женщину войны велись, то было понятно. А сейчас за что? Чаще всего — за вещи презренные… А ведь она, мама, это моя Елена Прекрасная! Та, что сделала вашего сына счастливым… Никто иной не мог бы дать ему высшей радости, чем она, никто, ни одна из всех женщин на земле!..»
Одного не знал Баглай: после того как расстались они возле автобуса, не вернулась Елька больше на Зачеплянку. И розыски Ягора ничего не дали. Впал в тревогу старик, недобрые мысли закрадывались в голову, — ведь от таких упрямых и баламутных всего можно ждать — на Днепре высокие мосты…