Даже не верится Ивану Баглаю, что всего несколько дней назад лайнер проносил его над высочайшими горами планеты, без конца сияли ослепительные вершины и снежные кряжи, темнели внизу пропасти-бездны, — лайнер шел на таких высотах, где в надпланетном покое царит ослепительный океан света, океан поднебесной изначально сверкающей вечности.
И вот опять под ногами — твердые ухабы родного призаводья, встречают тебя акации, отяжелевшие под сажей да пылью, вырастает перед тобой чугунный Титан с чугунным светильником в вытянутой руке. С белоснежных, надпланетных высот снова возвращаешься в будни, в привычность цехов, в их несмолкаемый грохот. Побывал в дирекции, в парткоме, со всеми перездоровался, наотвечался на все многочисленные «ну, как там?..». Не раз и сам спрашивал друзей о здешних делах… Еще в Индии решил было — только вернется, сразу берет с собой Веруньку и айда вдвоем на курорт, на Черноморское побережье. Мечты мечтами, а жизнь вносит свои коррективы. В цехе горячка, металл недодают, директор морщится:
— Вот немного расчухаемся с планом, тогда возьмешь отгул…
А сейчас не мог ли бы он, Баглай, с понедельника к мартену стать? Как раз новые конверторы запускают, кое-кого пришлось туда перебросить, а там, возле той сталеплавильной груши, конечно же, еще сложнее: там пробу не возьмешь, в горловину печи не заглянешь, добавляй в плавку руду или лом на свой вкус, как тебе твоя сталеварская интуиция подскажет… Не каждый это сумеет. Почувствовать сталь, угадать бурное ее кипенье, ее рождение — тут, как художнику, нужен талант. Так что бери, Баглай, свои рукавицы-вачаги, опять надевай широкополую войлочную шляпу с синими очками и с понедельника… Пообещал. Надо же людей выручать.
Управился с делами, оформился, как полагается, и теперь ждет Веруньку, — она еще задержалась в цеху. Договорились, что будет ждать ее здесь, в заводском парке, «возле Филимона». Нет уже Филимона-сталинградца, вместо него — пивные автоматы стоят. Выкрашенные в красное, как бензоколонки компании «Шелл». Ушла вперед автоматика за время, пока Баглай отсутствовал. Однако, что ни говори, а с Филимоном было веселее. Филимона сюда рабочий контроль поставил, честного человека надо было подыскать на такой скользкий пост. И несмотря на то, что руку Филимон потерял на фронте, работа у него и с одной рукой так и кипела: сам качает, сам наливает, тому сдачу дает, с тем шуткой перебросится, а на того уже глазом кинул, не перебрал ли. Внештатным дружинником считали Филимона в штабе. Баглай по-настоящему уважал его. Инвалид, и здоровьем не девятисил какой-нибудь, а самые заядлые дебоширы перед ним становились смирными. Значит, совесть у Филимона была, это она столько силы и авторитета человеку придает! Кому, бывало, скажет Филимон: «Довольно», — тот кружку больше не подставляй, а не поймешь — свои же металлурги и выйти помогут. И никто на него не обижался, — свой, заводской, на пене пивной не зарабатывал…
Теперь, вместо виртуозной работы Филимона, автоматика заряжает работяг «Жигулевским». Только смена кончалась, у автоматов уже толпятся заводчане, точат лясы, в остротах состязаются да царей поругивают:
— Проклятые тираны! Триста лет царевали, а не могли и на нашу долю тарани насушить! Хоть дымом закусывай!..
Только было собрался Баглай жажду утолить, как знакомый голос из-за спины:
— Ба! Кого я вижу? Индийский гость!
В радостной улыбке раскинул Володька Лобода руки для объятий. Чубчик метелкой, на пухлых, с детским румянцем, щеках никаких следов усталости, покурносел пуще прежнего, молодое брюшко появилось. Стиснул Баглая в объятиях, все-таки друг, и сосед, и кум, однако при этом бурном проявлении чувств Ивану совсем некстати припоминается, что мать почему-то недолюбливает Володьку. Кажется, после того случая… Когда они были еще подростками и Володька, вернувшись из эвакуации с Урала, впервые пришел проведать Ивана, пошутил: «Ну, как жил тут, оккупант? — и сквозь шутку все же прорывалось превосходство. — Чем занимался, что делал для народа?» Неприятно тогда Ивану стало. «Жернова делал», — прогудел он в ответ. «Какие жернова?» — «А те, что гудят, аж в Берлине слышно», — сказала мать оскорбленно, а потом как-то показал ему Иван те жернова, горькое изобретение оккупации. Факт незначительный, но мать Баглая и сейчас еще поминает те жернова, как только рассердится на Володьку. Но, в конце концов, это пустяки. Володька, явно радуясь, с ног до головы разглядывал своего давнишнего товарища: ну, как, мол, не очень усох на индийских харчах? И, видимо, остался доволен осмотром: не изменили тропики сухопарого зачеплянского сталевара, такой же лупоглазый, с копной медной проволоки на голове, с твердым, костлявым лицом. И в то же время в чем-то неуловимом все же не тот, появилась сдержанность, не замечаемое прежде благородство, что ли…
— Ну как там? Контрасты видел?
— Случалось…
И хотел еще добавить: «Такие видел контрасты, что тебе, брат, и не снилось». Но не стал распространяться.
Володька сиял своей цветущей курносой физиономией:
— Вишь, какова теперь наша Зачеплянка! В джунгли, за экваторы ее выдвиженцев приглашают, приезжайте, научите, дорогие украинские металлурги… Опыт свой передайте. Научил ты их там? Сколько с пода печи берут?
Иван не торопился с ответом. Про Володькиного отца спросил. Наставник ведь Баглая, от него Иван набирался сталеварской науки. Провожая в Индию, старик Лобода строго напутствовал своего воспитанника: «Береги там честь металлурга, Иван. Чтобы о мастерах с Днепра и там добрая слава пошла…»
— Как он поживает на заслуженном, наш Изот Иванович?
— Да разве ж тебе не рассказывали? В Дом металлургов устроил старика, там ему лучше, такой еще тебе казарлюга… — и с каким-то набежавшим облачком Володька поясняет, что годы, конечно, берут свое, характер портится. Старое, оно как малое, ему надо угождать, а что может несчастный холостяк, перегруженный обязанностями? Заедает проклятая текучка… Чтобы домой забрать старика, надо сначала построить семью, — я было и попытался. Но братуха твой поперек дороги встал, не по-дружески со мной поступил…
Иван уже слышал кое-что об этой Володькиной помолвке с неожиданным «хэппи эндом»… Видать, боевая попалась, двое таких бравых вышли за нее на поединок, и ни один не удержал, говорят, не на целину ли махнула… Для Ивана есть что-то занимательное в этой зачеплянской истории, а для Володьки, оказывается, это был настоящий удар, он считает, что своим прямо-таки хулиганским поступком Баглай-младший все его жизненные планы разрушил. «Крепко меня обидел твой Микола, крепко!» — Доверительным тоном жалуясь Ивану на брата, Володька, видимо, ждал сочувствия, однако его горести почему-то не пронимали «индийского гостя», которому хотелось выяснить нечто совсем иное: «Как же это ты, голубчик, родного батька на казенные харчи отправил? Того, что жизнь тебе дал, власть тебе завоевывал… Благодаря кому ты и сам выдвинулся, а теперь батько, ветеран труда, выходит, стал тебе в тягость?..»
— Не мстительный я, но Миколе этого не прощу, так и знай… Братуха твой еще почувствует, на кого замахнулся…
— Оба вы, кажется, остались на бобах, так что не лучше ли вам составить договор о ненападении? — посоветовал Иван и снова вернулся к разговору о Лободе-отце.
— Я ведь твоего старика не раз и в Индии вспоминал. Только трудность, так и к нему: а как бы, думаю, в данном случае Изот Иванович поступил?
— Известно, с ним вы были — душа в душу. Когда старик получил от тебя открытку — с волнами океана, с пальмами, он как ребенок радовался. Кажется, и сейчас еще при себе держит. У нас, у металлургов, если уж дружба, то… сам знаешь. Людям бы, в газете о ней рассказать. Только вот скромняги мы, тихари, молчуны! Факты, бывает, потрясающие, а умеем ли мы их подать?
Володька, распаляясь, стал рассказывать о тех, кто Титана заводского во время оккупации спас. Выявили их наконец. И в числе спасителей монумента революции — кто бы, ты думал, фигурирует? Наш Катратый! Каков? По сути герой, а молчал как рыба! И другие тоже. Хотя могли бы в свое время зарегистрировать свою группу, проверку пройти, документы получили бы партизанские…
— Теперь мы, конечно, это дело поправим, вытащим этих скромняг на свет божий, они у нас в президиумах будут сидеть.
— Ну, а твоя служба как? — спросил Баглай собеседника.
— Да так… С переменным успехом. То выдвигают, то задвигают… Но все-таки сдвиги есть: у тебя на проводах, как помнишь, был я инструктором, а теперь сам инструкторишек гоняю… — усмехнулся Володька и сразу опять поскучнел. — Только знаешь ведь, какая наша жизнь: сто раз потрафишь, а раз проморгал, не сумел правильно отреагировать, и все твои усилия побоку. Вызовут, шею намылят, а попробуешь характер показать, то и вовсе выгонят: доказывай тогда, что ты не верблюд.
Заметив, что Баглай без особого интереса выслушивает эти излияния, Лобода переменил тон, подбодрился:
— Вот разве сюда зайдешь, нашего рабочего духа вдохнешь, пивка с кем-нибудь кружку опрокинешь…
Другие, мол, по кабинетам, на телефонах сидят, но он не из таких, в нем зачеплянская закваска. Привык тут, на месте, у бывшего Филимона, настроения масс изучать. Тут с работягами побеседуешь по душам, кое-что себе намотаешь на ус и, со своей стороны, им что-нибудь интересное тоже подбросишь… Идей тучи! И начал с пылом выкладывать про «колеретки», про комнаты счастья, про задумки новых обрядов.
Баглай, всегда несколько иронически относившийся к его бурно фонтанирующим идеям, не смог сдержать улыбки. Володьку это сразу насторожило:
— Ты не одобряешь? Считаешь, не пройдет? — и со смаком потянул пиво из кружки.
— Не в том дело. О самой природе труда я думаю. Если уж работать, то не на холостом ходу…
Баглай вдруг умолк. Зажав кружку в руке, Лобода внимательно исподлобья приглядывался к нему. Двухлетнее пребывание там наложило на товарища свой отпечаток, возможно даже нежелательный, — это стало ясно Лободе, когда Иван после паузы опять заговорил. — Всякое бытие есть страдание, — так восточные мудрецы учат. А превыше всего нирвана у них… К нирване следует постоянно стремиться, состояния нирваны, дескать, надо человеку достичь, это вот и будет полное счастье. А чтобы нирваны достичь, мы, то есть мудрецы, должны отречься от всего земного, подавить в себе жажду жизни, работой не увлекаться, полностью углубиться в себя, отдаться самосозерцанию… Однако он, Иван, этого не разделяет, его, Баглая, философия проще: труд и труд. Конечно, не скотский, только желудка ради. И не пустопорожний, ясное дело. Не на холостом ходу. А то ведь иному и вправду можно сказать: жить будешь долг