— Дались тебе эти графики, — подавил улыбку Баглай.
— Для тебя они закон, — я знаю. Ты ради графиков разбиться в лепешку готов… Честь династии и так далее…
— А что? — оскорбилась Вера. — Это ведь Баглаи! Потомственные металлурги! Честью своей дорожат — что же тут непонятного? Слава даром не приходит.
— А за мною никакой славы, посему нечем и дорожить, — опустил немытую голову Таратута. — Разве что гуляй-польская какая-нибудь, драная, гольтепацкая… Где что ни случись — сразу же тебя под подозрение берут. Под виадуком убийство было, слышали, наверное? Настоящих следов не найдут, а Таратутой не забыли поинтересоваться: где в ту ночь находился? А он всю ночь на заводе ишачил.
Двое Семеновых приятелей, которым, видно, надоело ждать его поодаль, приблизились к столику; один из них, почти подросток, минуя взглядом Баглая, обратился к Таратуте:
— Он всех тут угощает?
— Кто это он? — нахмурился Баглай, оскорбленный тоном парня.
— Ну, ты. В Бхилаи ведь тебе жирно платили?
Верунька, наблюдая за Иваном, видела, что он вот-вот взорвется… Побледнел, зубы сжались, еще слово, — и вспыхнет, в драку полезет, как это не раз прежде бывало. Неужели этот сопляк не знает, что перед ним самбист со стальными мускулами, к тому же горяч, заводится с полуоборота… А сопляк продолжал:
— Ставь, не жалей валюты…
«Сейчас будет», — с ужасом ждала Верунька взрыва. Но Иван, овладев собой, сдержался: желваки каменно застыли под кожей. Не отвечая, смотрел на подростка почти с грустью.
— На Родину ведь вернулся, — недобрым тоном добавил другой из этой же компании.
— Да, на Родину, а не к вам, хамлюги! — Иван еще пуще побледнел, и веснушки на щеках проступили заметнее. — Не вы мне Родина. Ясно?
Верунька, схватив мужа под руку, почти силой потащила его из павильона.
— Я думала, ты его ударишь, — сказала, когда опасность драки была уже позади. Только теперь Верунька немного успокоилась.
— Правду сказать, кулак чесался, — признался Иван. — Хотя ударить — это ведь не выход. И прежде поножовщина ничего не решала, а сейчас тем более… После Бхилаи хочется как-то иначе. Думаю иногда: почему у нас хамства так много? С первых же шагов в аэропорту, при оформлении багажа какая-то чирикалка уже всю тебе радость встречи испортила. Хлопцы к ней с шуткой, с улыбкой, а она в ответ с грубостью, ледяным тоном, обхамила всех и главнее — без малейшего повода. И это на службе, где ты просто обязан быть вежливым. А в магазине или в трамвае… Просто удивительно: почему у нас люди так злы, откуда эта неприязнь к другим? Желание нагрубить человеку, оскорбить своего ближнего — это, конечно, отклонение от нормы, но почему оно так распространено? Нервы, что ли? И как избавиться? Нет, тут не однодневные профилактории нужны…
— Профилакториями всему не поможешь, — вздохнув, согласилась Верунька. — Вот Дворцы здоровья начинают открывать, чего, казалось бы, еще… Повезут его туда после смены автобусом, переночует, телом отдохнет… А между тем товарищеским судам и сегодня работы хватает…
Спустились по аллее вниз, вышли к Днепру. Лицо жены снова обрело свое прирожденное достоинство и спокойствие — такое выражение для нее наиболее характерно; возле Веруньки, несущей себя величаво, и сам Иван легко возвращает себе душевное равновесие. Не хотелось думать об этой нелепой стычке с наглецом — перед ними плескалась во всю ширь родная чудесная река. Глядя на водяную гладь, Баглай чувствовал в душе волнение, чего прежде за собой не замечал. Не Ганг, а столь же священна для тебя эта река, так же как тяжеловодный Ганг священен для людей той далекой страны. Река отцов, река родной истории… Вольный, залитый солнцем Днепр, он больше, чем небо, светит людям своим сверкающим простором. Летают по слепящей глади легкие байдарки, острые, как щуки, челны заводских спортсменов; мчатся недавно привезенные сюда каноэ, тарахтят моторки; поблескивая веслами, идут четверки, восьмерки, ритмично покачиваются смуглые тела, плавно опускаются весла на воду и снова взлетают — красные, желтые, оранжевые…
Днепр для этих людей — частица жизни.
Иван с Верунькой тоже связали с рекой свою судьбу, их свадьба когда-то завершилась здесь, на Днепре, впервые он тогда покатал молодую жену под парусом по Славутичу, — свадьбы молодых металлургов часто и теперь завершаются такими прогулками к островам.
— Соскучился по Днепру? — будто угадав мысли мужа, улыбнулась Верунька.
— Даже не верится, что был я от него так далеко… Где та Индия? Странно сперва чувствовал себя, очутившись там… Зачем я, думаю, здесь? Только потому, что отобран, послан? Любопытство гнало? А вернулся оттуда — и вижу, что нет, не простой была наша миссия… Не искатель валютных рублей, не хамлюга дело жизни решает. Действительно ведь несем прогресс во все уголки земли. Если станет планета Земля богаче, благоустроенней, то и наша доля в этом будет. Ради этого и на край света махнешь. Людям помогаем, учим их металл варить, и сами кое-чему учимся — так вот, Верунька, жизнь наша складывается…
Иван стоит у самого берега прямой, суровый, в конце медного чуба искрятся, запутавшись, солнечные лучи.
У главного причала молодые ребята, оседлав понтоны, готовятся к каким-то соревнованиям. Один из них издали очень напоминает Миколу. Ивану подумалось даже, может, брат вернулся? Загорелый, как черт, стройный, выходит из воды, на руках выносит свое каноэ… Положил на берег, помог девушке причалить и ее челн. О чем-то разговаривают, смеются. Ну вылитый Микола! Волной накатилось теплое чувство к брату. Хоть и давно это было, а вспомнилось Ивану, как приходилось на руках носить маленького братишку, нянчить его, по окопам с ним и с матерью прятаться. Рано довелось Ивану ощутить свое старшинство в семье, когда отца не стало. И жернова делал, и ложки из кабеля отливал, — ходил с тетками по селам менять… По глубоким снегам, по завьюженным, оккупационным дорогам… Однажды чуть живого, обмороженного подобрали его заводчане у лесополосы, привели к матери… Если бы не они — так бы и закоченел в снегу с узелком ячменя, что ему удалось выменять. Потом в ФЗУ пошел, чтобы скорее быть в цеху, приносить с завода хлебные карточки семье. Жизнь складывалась так, что с институтом разминулся, зато Микола теперь стал студентом, будет первый в роду инженер. Неуступчивый такой он бывает, колючий, а душа славная, чистая… Только не слишком ли увлекается вещами отвлеченными? Как соберутся у него друзья, только и слышно о смысле бытия, о доброте, о гуманизме… А ты скажи мне, брат, как быть гуманистом с теми, кто своим хамством, грубостью, лживостью отравляет людям жизнь? Как находить с ними общий язык? А находить ведь надо! На наших глазах уменьшается планета, с каждым новым открытием науки она, планета, становится меньше. Во времена Магеллана казалась она человеку необъятной, а сейчас? Так должны же мы все это учитывать! Какое-то иное, высшее сознание требуется современному человеку, — без этого, брат, беда…
— Баглай, давай с нами на Скарбное! — слышится откуда-то слева, где сбились катера.
Там между катерами чадит, грохочет, то взревет, то снова заглохнет мотор, пристроенный на широкой байде начальника доменного цеха. Мотор не заводится, сам хозяин, солидный дядя в майке, яростно дергает веревку, стараясь во что бы то ни стало получить искру. Возле него целая гурьба заводских с удочками, с сумками, терпеливо ждут той искры божьей, чтобы отправиться наконец в плаванье.
— Надо и нам будет собраться как-нибудь, — говорит Верунька почти с завистью. — Детей маме оставим. А то ни разу без тебя на островах не была. Все некогда. Все заботы; думаем, что будем жить вечно, что все успеется… А время летит…
Иван понимает настроение жены. После целого дня в цеху, после клети-кабины крана, где перед глазами только горы лома, шихты, тучи поднятой пыли, — после этого особенно остро ощущаешь потребность вдохнуть простора, начинаешь замечать небо, блеск воды, радует тебя деревцо зеленое… Не это ли гонит многих заводчан в далекие плавни комарам на поживу?
После долгой возни непослушный мотор начальника цеха все же покорился, гулко затарахтел, веревку оставили в покое, и компания отчалила от берега с победоносными возгласами: — За щукой! За карасями! — уплыла, может, и на всю ночь.
Все дальше и дальше их черная широкая байда с мотором на корме. Вырвалась на раздолье, набирает разгон, высоко, задиристо подняв нос из воды…
«За щуками? Да только ли за ними? — думает, глядя им вслед, Баглай. — Может, не столько щук, сколько себя самое ищет там человек, каждый по-своему чувствуя мудрость и красоту бытия… Ищет дружбы с природой, гармонии с этими водами, небом, с этими родными просторами… В Индии впервые заметил, как люди бывают близки к природе, как дорожат малейшей возможностью быть с ней в согласии… Ведь человек до тех пор и человек, пока не утратит способности видеть, кроме уродства, прежде всего красоту жизни во всех ее проявлениях. Тот, кто видит это, становится ближе к каким-то изначальным истинам и ему, может, легче будет ответить на вопросы — молодости: кто я и зачем, откуда и куда?»
Предзакатное солнце алеет за мостом. Большое, раскаленное, оно все увеличивается. Маленькие, точно мышки, машины, проползая по мосту, надвое рассекают светило, без конца проходят через его огромный пылающий диск.
Белый металл солнца над городом.
В верхнем парке, над заводами, чугунная фигура Титана, закопченная, серая от пыли (давно не было дождей).
Ниже, напротив Титана — здание заводоуправления и заводские ворота, тоже закопченные, столетние, с темной медной доской, свидетельствующей о том, что отсюда выходили когда-то первые красногвардейские отряды.
Возле этих ворот ржали махновские кони. Пока ржали да били копытами землю по эту сторону каменной стены, по другую сторону — ковались бронепоезда. Сила века вставала там — оттуда и легенда выходит.
Звал Махно металлургов к себе.
— Открывайте ворота, хлопцы, да идите ко мне, к батьку Махну! Двинем по степям гулять. Разве это жизнь — сажу глотать весь век? У вас дисциплина, а у меня свобода. У вас сажа, а для нас Украина маками цветет!