ько штрафы платите из того же государственного кармана. А профсоюзы? Каковы ваши обязанности — забыли?
Кто-то вспомнил об оригинальной системе очистителей, предложенной заводским механиком Олексой Артеменко и студентом металлургического Миколой Баглаем. Секретарь обкома пожелал сам лично познакомиться с рационализаторами. В тот же день позвонили в район, и Баглаю передали, что его срочно вызывают в город. И сказали — зачем. В свое время авторы проекта уже побывали у директора со своим предложением. Ничего тогда не вышло. Выслушал на бегу, отмахнулся:
— Не до вас мне нынче, с планом завал, министра ждем!
Не потеряв надежды, Олекса тянул Баглая еще куда-то, но у студента терпение лопнуло: осточертело! Лбом стену не прошибешь…
С тем и отбыл на уборку. И вот теперь, оказывается, вновь ожила их идея, заинтересовались ею.
Добирался Баглай до города на попутных. Подсолнухи уже цвели, целое море их, златолобых, разлилось по степи, повернутых лицом к своему небесному собрату. Ехал с радостным предчувствием встречи с Елькой, с Зачеплянкой, с теми неведомыми людьми, которые станут его союзниками в борьбе за ясное, незагрязненное небо родного края. В стране прогресса не должно быть вредных дымов — таков его, Баглая, девиз. Уже складывались, формировались мысли, неопровержимые аргументы, которые он выскажет тем, с кем и сейчас в дороге ведет страстную победоносную дискуссию. Язвительно высмеивает какого-то горе-рационализатора, предлагавшего все трубы свести в одну и отводить тот дым куда-нибудь в космос… Других тоже на лопатки кладет. До некоторой степени правы и сторонники сухой очистки, — ведь не везде есть достаточные резервы промышленной воды. Много стран переходят на сухое фильтрование, это известно. На Западе пробуют даже мешковые или рукавные фильтры из специальной материи, она должна быть особой прочности и жаростойкости, ибо температура пыли при выходе из труб очень высока. К тому же продукты сухой очистки можно потом переделывать, брикетировать, — в этом есть свое преимущество. Но прежде, чем очищать, нужно охладить газ, понизить его температуру, — в этом проблема. Прямое отсасывание? Металлурги идут на это неохотно, боятся, не отразится ли это на технологическом процессе. Дым из труб — это раскаленный газ с пылью, невидимая глазом пылинка — она твой величайший враг! Только увеличив ее в четыреста пятьдесят раз, сможешь увидеть эту пылинку, собственно, миниатюрный осколок железа. Потому-то она так хорошо летит и легко усваивается организмом. Есть закон о допустимой санитарной норме пыли в воздухе, но кто его соблюдает? Повсюду воздушные бассейны над металлургическими заводами кишат отходами, грязью, разные инспекционные службы тоже глотают эту грязь. На каждом заводе есть вентиляционные лаборатории, но они из года в год лишь фиксируют нарушения санитарных норм. Разве это не самообман?
Баглай никогда не мог спокойно думать об этом. Еще больше пыли стало с применением на мартенах кислородного дутья. Не дым, а железо, чистую руду, более богатую, чем из рудников, выдувают в трубы, а ветер днем и ночью разносит ее над городом… Четыреста тонн пыли ежесуточно — то есть триста тонн чистого железа в виде бурых дымов! А что же директора? У каждого из них и сейчас в наличии фонд, чтобы платить штрафы за загрязненность. И платят, так как им некогда подумать о фильтрах, у них, видите ли, завал… Средства на строительство газоочистительных сооружений им отпускают ежегодно, бери, осваивай, но кто же их осваивает полностью? Кто по-настоящему заботится о подготовке соответствующих специалистов? Был раньше техникум на Кавказе, готовил таких специалистов, его ликвидировали. До применения кислорода, пока мартены дымили потихоньку, еще можно было как-то мириться, а сейчас, когда все процессы интенсифицированы, над заводом — как пожар. Бурые тучи затягивают небо, проблема очищения становится главной… Жалеет Баглай, что нет их бывшего директора Батуры, умер от рака, лауреатом был, — тот бы сразу ухватился за их установку! Мокрая очистка, которую они с Олексой предлагают, конечно, тоже вещь громоздкая, хлопотная, потребуется огромное количество воды, нужно будет строить отстойники, новые установки, каждая из которых почти с целый цех… Но ведь надо же за это приниматься! Пусть сегодня это вам и «невыгодно», товарищ директор, это не работает на план, зато воздух для людей будет чистый, небо над заводами откроется своей голубизной, — разве это не заслуживает максимальных усилий?
Детвора на Веселой с бурной радостью встретила своего любимца. Баглайчата и соседские ребятишки — все были в шоколаде до ушей — верный признак, что Иван из Индии вернулся. Подсолнухи вовсю и на Веселой цвели. И только тут Микола вспомнил, что сегодня день его рождения: еще с детства, со слов матери, запечатлелось в памяти, что, когда он родился, была война, снаряды в садах взрывались и подсолнухи стояли в цвету!
Он забыл, а мать не забыла: пирог с вишнями испекла. Правда, гостей звать не будут, к тому же — завтра выходной, и многие отправились на Скарбное: Иван с Верунькой, и оба Владыки, и Федор-прокатчик, и еще инженер из Иванова цеха. Приглашали и Миколу: как приедет, чтоб сразу же их догонял…
Мать — лоцманского рода, истая днепрянка: высокая, чернобровая еще, несмотря на годы. Суровый излом бровей сегодня словно бы мягче, чувствуется, что душа матери на месте. И старший сын вернулся и младший во дворе… Даже засмеялась, показывая Миколе, какую шаль Иван ей привез в подарок: правда, не по возрасту, как для молодой? Все же накинула шаль на плечи. Микола стал весело уверять, что индийская шаль матери очень к лицу, пусть смело ее носит. Затем спросил:
— А как же тут ваша будущая невесточка, мамо?
Лицо матери помрачнело: исчезла невесточка. Как уехала тогда в город, так больше и не вернулась.
Громом с ясного неба прозвучало для Миколы это известие. Стоял посреди двора ошеломленный, брови сдвинулись хмуро, молчал. Потом глухо, с горькой шуткой сказал:
— Что ж вы ее, мамо… не уберегли?
— Это тебе, сынок, надо было беречь, — ответила мать серьезно.
Подала сыну умыться с дороги. Загорелый вернулся из степей, кожа на плечах и груди аж горит. Пока растирал рушником свое мускулистое тело, Баглаиха все смотрела на него: такой вырос здоровяк, красавец. Старший — рыжий, лупоглазый, даже глаза с рыжинкой, а у этого так и бьют голубизной из-под черных, густых, как у батька, бровей. «У вашего Миколы, — слышит мать иногда, — глаза ну просто небо!» Однако это небо часто с грустинкой… Прямой нос с тонкими ноздрями, они тоже, как у батька, нервно вздрагивают, когда сын взволнован… Все отцово — и глаза, и нос, и брови, и осанка… Как бы порадовался отец! Так и не увидел сына. Без вести пропавший… Лишь для нее он никогда не будет пропавшим…
Как ни опечален был Микола известием о Ельке, ему все же пришлось подчиниться матери и сесть за стол. А чтобы как-то утешить своего любимца, мать сказала, что уже вся Зачеплянка знает, зачем он вызван. Не зря, выходит, мудрили тут с Олексой, без конца чертили свои ватманы, — выходит, чего-то все же стоят их дымоловки…
— Замучились, мамо… Легче стену пробить, — буркнул сын.
Баглаиху это даже рассердило.
— А ты на легкое надеялся? — спросила строго. — Только какой ухаб — сразу и нос вешать? А ну, возьми себя в руки, сынок. Легко в жизни ничто не дается, пора бы уже знать… Ты же сын металлурга — это ведь что-нибудь да значит?
Отчитала как следует, показала характер.
— Спасибо за моральную поддержку, — хмуро усмехнулся сын. Борща похлебал, отщипнул пирог, и сразу же — со двора.
Солома на хате Ягора слежалась, скипелась в единую землистую массу. Пусто во дворе, только груши-рукавицы одиноко, никому не нужно висят. У саги Микола постоял, поглядел, как детвора на мелком бултыхается; по ослепительному плесу, подталкиваемый ребятами, плывет надувной слоник индийский с колокольчиками… На берегу лягушата прыгают, может измельчавшие потомки тварей допотопных, живших здесь в незапамятные времена. Захотелось Миколе еще дальше пойти — на кучегуры поглядеть. Так пусто, пусто вокруг! «I стежечка, де ти ходила, колючим терном поросла…»[8] Текут в мареве кучегуры, молочай рыжеет — горький такой, что и козы его не едят. Мощно дымят заводы, небо над собой сделали буро-оранжевым. За черными силуэтами домен высится — будто сплошная скала — город нагорный. Дух титанизма властвует здесь. Самолеты гудят где-то в недосягаемости… И опять накатилось на Баглая то, что давно уже не накатывалось: ощущение какой-то неуловимой тревожности мира, полигонности его… Даже в слепящей взвихренности солнца чувствовалось что-то тревожное. Невольно приходила мысль: что будет с нами? С людьми, с заводами, соборами? Что будет с тобой, рыжий молочай?
Зашел потом к Олексе — тот еще не вернулся с работы.
Ждать не стал, побрел к Орлянченко. Ромчик живет уже предстоящим путешествием, будто бы дают ему туристскую. Поедет, поглядит, как они там свои соборы берегут; может, органную музыку послушает, в соборах это, говорят, грандиозно получается!
— А знаешь, Микола, как болгары сталеваров называют? Огняри! А? Сила!
О Ельке Ромчик разговора не заводил, — хватило такта! Молча сыграли партию в шахматы. Тем временем и Олекса явился, зашел прямо к Орлянченко, который, приветствуя его на свой манер, назвал «дорогим нашим фанатиком одноухим». Механик не обижается: фронт прошел — уши сберег, а в цехе осколком ухо сожгло, чуть и глаза тогда не потерял. После того случая решил механиком стать, увлекся в содружестве с Миколой поисками идеальной газоочистки. Сегодня механик в отличном настроении.
— Наша берет! — радостно сообщил Баглаю. — Не мы за директорами, а они теперь за нами гоняться будут. А то поставили фильтр на одну печь, — объяснил Роману, — остальные же пусть себе дымят. А жители наши глотают, не жалуются. Вот у побратимов, там только выпустят желтый дым, — сразу, говорят, куча жалоб в горсовете. А у нас привыкли, молчат. Ну, теперь, товарищ студент, лед тронулся. В понедельник — с проектом у начальства быть.