И вот уже искрится костер на высоком берегу меж дубами, лохматое пламя обнимает чугунок, мычит где-то за речкой болотная выпь, тьма заливает плавни. К вечеру небо грозой напугало людей, невесомым пламенем молний, сквозь темные деревья несколько раз во все небо сверкнуло, потрепетало голубым и исчезло, — тучу потянуло куда-то за Днепр. Снова теплая ночь царит всюду, волнует загадочностью, живительным духом плавней, духом степного лета. На омутах, в глухих заводях, где сомы и щуки с вечера всплескивались, теперь головастые водяные выглядывают меж листьев кувшинок, а из чащи противоположного берега, из бурелома, мавки с любопытством поглядывают на людей, собравшихся у костра, — мавкам и водяным тоже хочется услышать людские разговоры.
— А все же, братцы, нет ничего лучше нашей планеты! Земля — она моя Зачеплянка! И не хочу я менять эти казацкие дубы или пальмы Индии на шлак иных планет!..
— Не та уже планета, что лелеяла род людской, нарушилось на ней равновесие жизни.
— Кто же виноват? Человек сам и нарушил, внес дисгармонию.
— Практические знания опережают духовное разбитие человечества, — отсюда все беды. В то время, как интеллект делает божественные открытия, страсти остаются на уровне нашего лохматого пращура.
— Товарищ инженер, я и не знала, что вы скептик. Может, вы еще и догматик? Давайте лучше петь… «Туман яром, туман долиною…» — заводит высокий женский голос и, никем не поддержанный, угасает.
— …Мир иррациональных эмоций — вот где гнездится зверь. Оттуда все злодеяния, культы, войны, оттуда, наверное, придет и то, что превратит наш труд в атомный шлак… Туда бы докопаться, к тем сокровенным глубинам! Но не распространяется власть здравого смысла на темные пещеры инстинктов, там варвар и по сей день дремуче живет… От его толчков порой планета содрогается…
— Чего там? Унывать пока нет оснований. Обехаэс работает. Влюбленные как были, так и есть… Планета живет, зеленеет, с орбиты не сошла.
— А тревоги сколько? Все живут как над бездной.
— Не будем расстраиваться. Не раз уже людям казалось, что мир завтра пойдет на свалку. Разные изуверские секты прорицали день и час прихода Страшного суда. И теперь опять старая песня на новый лад… Кончит, мол, род людской самоубийством, останутся после взрывов лишь мыши да скорпионы… Надоело карканье: только больному печенью может показаться, что завтра — это уже Помпея. Нет, не Помпея там!
— Допустим… Но авантюристы ведь всегда были…
И опять мрачность прерывается женским высоким запевом:
«За-а туманом Hi-i-чого не видно, за тума-а-ном…»
— Ну и баба, опять за свое. Звоню как-то в цех от директора, эта голосистая как раз трубку взяла. — Что там? — спрашиваю. А она мне в ответ: за туманом ничего не видно. Так, мол, и доложи. Дым, пылища — в натуре, а фильтры — все еще на бумаге…
— Зато здесь дышится… И замечено, что на Скарбном много влюбленных.
— Пока на свете будут влюбленные, печалиться нечего.
Слушают головастые водяные над темными омутами, присмирев среди корчаг; зачарованно слушают мавки, стараясь уразуметь ласковую речь девушки возле того языческого костра:
— Микольчик, как хорошо здесь… Какой лес чистый… И вся ночь без зла.
И юноша приникает головой к ее голове, еще мокрой от недавнего купанья, — волосы так свежо пахнут кувшинками…
— Выяснилось, друзья, что Елька наша здорово поет. Впрочем, так и должно быть. Баглаи певучих любят. А ну, будущая невесточка, начинай!..
Тiльки видно дуба зеленого,
Тiльки видно хлопця молодого…
Из молодой, из красивой души льется песня! Полноголосо, раздольно, аж эхо покатилось берегами, и плавни притихли, и ночь заслушалась.
На песню прибился к берегу еще человек. Возник как из воды. Причалил, выбирается на берег, в руке не то весло, не то копье. Плечистый, крепкий, словно великан не наших времен. Седой ус при свете костра серебристо блестит — улыбкой привета или насмешки. Живой запорожец! Из куреня! Из снов, из видений Великого Луга — прямо к ним, к яркому их огню. Куренной или бунчужный, что триста лет пролежал под седым курганом сарматских степей. Но почему же вместо копья будничное весло в руке? Почему в шляпе причудливой — шляпе металлурга от печей?
— Я не водяной, не пугайтесь… Услышал нашу зачеплянскую — и завернул. Что за певунья у вас тут объявилась? Выводит, ведет чисто, как мастер плавку свою ведет…
Его узнали: батько всех металлургов, Лобода-ветеран.
— Изот Иванович, с самого вечера вас ждем. Наводили справки уже и в интернате вашем…
— В богадельне, хочешь сказать? С возвращением тебя, Иван…
Двое сошлись у костра, челомкаются, как батько с сыном.
— Вот теперь я понимаю, кого нам не хватало! Изота Ивановича!
Металлург повесил шляпу на ветку, шляпа упала, но хозяин не бросился ее поднимать, только глянул искоса:
— Убилась.
И уже снова все вокруг костра сидят, почтительно угощают старого металлурга.
— Говорю же, на песню поплыл… Как услышу — где-нибудь на Скарбном поют, туда и плыву… Вон там, за Бабьим Коленом, на Журавлином, тоже затянули…
— Изот Иванович, как же вы теперь? Поделитесь опытом жизни в раю…
— А что, живу. Скарбное от браконьеров берегу. Видели табличку при входе в лес: «Кто посадит дерево — того и внуки вспомнят. Кто сломает — того и дети проклянут…» Моя это программа.
— Не скучно вам тут, Изот Иванович?
— Чего скучать? Вентери имею, присмотр есть. И кино бесплатное… Запорожцы ведь доживали век в монастырях. В молодости — на коне, в походах, а настанет время, прощается с товариством, три дня гуляет в Киеве на Подоле, а потом до самого Межигорья[9] вприсядку штанами улицу метет. Отгулял, и прощай жизнь земная, прощай суета сует, — отныне он только на небо глядит… Ну, а я на свои дымы заводские…
— Спасибо, что вы Ельку нашу в трудную минуту поддержали, к делу пристроили. Поработает, а там мы ее к себе в цех заберем, пополнит рабочий класс. Со временем еще и на электронную машину сядет!..
Старый металлург вынул люльку, набил табаком, закурил.
— Носит человек в себе такой живчик — желание делать добро… Замечали? Сделаешь кому-нибудь хоть маленькое добро — на душе легко становится, чисто. Говаривали когда-то, — продолжал старик, — что у человека на плече, и на левом, и на правом, сидит невидимый… товарищ Дух, так его назовем. Один подсказывает человеку: делай добро, а другой в другое ухо нашептывает, подбивает на зло… Думаете, сейчас их нет? — Кажется, он усмехнулся. — Носим их и сейчас. У каждого из нас сидит на плече, и на левом, и на правом… К какому только сильнее прислушаешься…
В призрачности ночи, в кружевах теней присутствующим кажется, что и впрямь на плечах старика сидят те невидимые, притаились как птицы ночные, нахохленно.
— Беда только, когда задремлет товарищ Дух… Нельзя ему этого… Хоть в милицейских фуражках, а каждый должен караулить у самого уха. На посту ведь не спят… На посту о серьезном думают. Вот, к примеру, больше сала и мяса будет на душу. Это, конечно, хорошо. Без этого не проживешь. Ну, а когда станет по пуду сала на душу, когда жиром ее зальем, то уж и счастье до краев? И никакой боли душа тогда чувствовать не будет? Боленепроницаемой станет? Кроме сала, ничего и не нужно ей больше, всего достигла? Предел?
Докурил люльку, к старшему Баглаю обратился:
— А как же там, в стране чудес? Какие плавки дают?
— Всюду побывал, всего насмотрелся, а скажу вам: нет лучшей страны, чем правда.
Началось обычно. Вызвали, спрашивают:
— Товарищ Баглай, полетишь?
— Куда?
— В страну чудес…
Еще бы не полететь!
В Москве, пока шли сборы, Мавзолей посетили, в Кремле красотой соборов полюбовались…
Из зимних вещей начальство посоветовало ничего не брать, и мы, хоть на дворе вьюга, явились к самолету в одних костюмчиках, в туфлях легоньких, — ведь летим в страну вечной весны, вечного лета! Мороз аж пищит, ветер до костей пробирает. Но ребятам это лишь повод для шуток… Веселой рысцой взбежали мы по трапу, моторы взревели, — и прощай, земля, прощай, зима белая. На трассе у нас была еще одна посадка, чтобы зиму лучше запомнили. Приземлились — ночь, метель. В самолете оставаться не разрешается, бегите в гостиницу, вон на те огоньки… Побежали, это оказалось далеко, а чуть стали согреваться в помещении — давай назад, летим дальше. Опять марафоном через все летное поле, к своему лайнеру. А тут в самолет еще не пускают, дверца заперта, летчиков нет. Одним словом — приключения.
С нами, украинскими металлургами, летела большая группа нефтяников из Башкирии, с семьями, детьми, у них и детвора налегке — ведь в тропики летят… В ожидании летчиков сбились мы в кучу под крылом самолета, окружили малышей, чтобы от ветра их защитить, дрожа в своих пиджачках и пританцовывая от холода, и, конечно же, на все лады расхваливаем наш родной сервис. В другой раз наверное бы воспаление легких схватили, а тут отделались одними дрожаками, никто даже насморка не нажил — вот что значит быть в полете, держать нервы в кулаке.
Дальше летим уже через Гималаи. Сияние снегов, ослепительность небес, чистота вечности!
Прощайте все: и ты, жена, и вы, дети, и вы, хлопцы с мартена, дорогие мои «мартыны». Прощайте и вы, бюрократы, не скоро с вами теперь встретимся… Летим туда, где вас не будет, где все как на другой планете: только руда в недрах, а все остальное начинай сначала.
Что мы знали об Индии? Страной созерцания считают ее, а для нас она должна стать страной действия, труда, напряжения, первых важнейших плавок…
Ночевка в Дели, с балкона всю ночь одуряюще розы пахнут, утром на улице — оркестры; барабанщики в леопардовых шкурах (был там у них как раз парад по случаю какого-то праздника), тяжелая пехота на боевых слонах… Потом опять дорога и, наконец, тропики. Сладковаты