й запах цветов тропических, нам незнакомых, цикады стрекочут, голодраная черноокая малышня набрасывается отовсюду:
— Бакшиш! Бакшиш!
Дома у нас еще зима, а тут душно, как в печи. Садишься в автобус, металлического рукой не касайся — обожжет!
Стали мы жить на этой бурой, красноватой земле, в страдающем от засухи знойном их штате. Стоит ли рассказывать, как невпопад пробовали корнфлекс вилками есть или как широкими брюками их удивляли? Кое-чем и они нас удивляли тоже. Поразило прежде всего: завод открыт всем ветрам, совсем разгорожен! Позднее мы его огородили, сделали проходную, как и у нас. Рядом с мартеном, под рабочей площадкой — базар! На ходу что-то варят, жарят, тут и горох продают, и бананы, все жуют какую-то жвачку из листьев… Среди людей и коровы бродят. И кастовость, конечно. Ежели он начальник — то уж инструмент в руки не возьмет, меньшие для этого есть. Подрядчик-контрактор у них важное лицо, сам составляет контракты на работы, людей набирает сам, без отдела кадров. Выполнили работу — по рупии в зубы, а себе кругленькую сумму в карман кладет. Дешев у них человеческий труд. Бывает, механизмы стоят, а землю женщины на головах в корзинах носят… Ну и то, что молятся все. Прежде, чем на смену заступить, он старательно поклоны бьет, на солнце молится. Но все это, как говорится, мелочи бытия. Главное, что в работу мы вошли уверенно и с тамошними людьми быстро сдружились.
Был у меня подручный по имени Рангар, семейный уже, старшей дочке восемь лет, он все ее нахваливал.
Как-то, шутя, говорю ему:
— Рангар, у тебя дочка, у меня сын такого же возраста… Может, сватьями станем, породнимся?
Я пошутил, а он ухватился:
— Давай, мистер Иван! Она у меня белий-белий, как у вас!
И приглашает в гости. Живет, конечно, скромно, у них у многих там жилье такое: четыре палки и рогожа сверху — весь дворец… Но все же кофейком угостил. И дочку вывел на смотрины. Красавица, ничего не скажешь, но где уж там «белий-белий»! Словно цыганенок!
— Согласен, говорю. Славная будет невесточка. Породнимся.
И после этого он со мной и впрямь как с родным: полное доверие, прямота, искренность.
А Таратуте это почему-то не понравилось.
— Что ты все возишься с этими черношерстными? — выговаривал он мне, когда я вернулся от Рангара.
Резануло меня это слово, откуда только он его и взял. Но я промолчал. А уже перед сном, когда и пропеллер свой мы на ночь включили (подвешен был к потолку такой вентилятор, спасавший нас ночами от духоты), Таратута опять ко мне:
— Оскорбился за них? Брось ты, Иван. Какая может быть дружба с бакшишниками?
— Они ко мне по-человечески, и я к ним так же.
— Да разве они понимают по-человечески? Англичане их приучили одно понимать: кулак… А нас они только и знают что объегоривают на каждом шагу.
Англичане с ними правда не цацкались, к ним местные в кино не ходили: квас не для вас. А мы им кино бесплатно, и хоть языка не понимают, а идут, да еще целыми семьями, забирают с собой даже грудных — женщины за спиной их в узлах носят.
— Глухой, говорю, ты, Семен, к людям.
— Ну, ходи, роднись с ними.
— И буду родниться.
— А мне, говорит, и дух противопоказан, что от них идет.
Это он о том, что у индийцев бытует обычай голову смазывать кокосовым маслом. А жарища такая, что порой и масло перегорает, разлагается… Кондиционерам пока что далеко ведь не всякий там имеет возможность пользоваться…
— Пожить бы тебе, говорю, в их условиях, Таратута, любопытно, каким бы от тебя духом несло. А то пригласили тебя, как человека, платят тебе, да еще ведь и побольше, чем своим…
— Мне Союз платит, — буркнул Таратута. — Брататься с ними я не нанимался. Недобрый? А я и не собираюсь для всех быть добрым… Человек добрее всего к самому себе.
Так мы и не договорились с ним. Но все же когда подошел день рождения Таратуты, мы с хлопцами решили его поздравить. На память подарок от своих заводчан поднесли: лампу настольную с подставкой в форме Тадж-Махала. Из белого нефрита, хорошо сделано, — много у них мастеров на такие вещи. Подарили, повеселились. А через несколько дней видим мы эту лампу… у соседнего бакшишника! Глазам своим не поверили: откуда взял? Оказывается, сбыл ему именинник. Обидело это нас. Ну ладно, на «Волгу» человек собирает, хочет по возвращении в Союз «Волгу» экспортную купить, но чтобы так себя повести… по мне — так черт с нею, с той «Волгой», если ее вот так добывать…
— Слушай, Семен, — говорю ему, когда после смены с завода вышли, — зачем ты через Гималаи перелетал?
— Затем, что и ты: рупий заработать.
— Я не затем.
— А ты, конечно, подавать руку братской помощи… А я тебя спрашиваю: за какое спасибо мы строим этот металлокомбинат? Этим комбинаты, тем Асуаны… Да что у нас, дома полная чаша? Заплатами не светим? До каких же пор нам быть для всех белыми неграми? Ты сначала меня, отечественного работягу, обеспечь каким-нибудь «джипом», а потом уже и к другим проявляй щедрость за мой счет.
— А я, — говорю, — иначе рассуждаю: тем-то она, может, и дорога, наша помощь, что не от жиру она, не от излишков.
Зашла речь о лампе, которая нам Таратуту с неожиданной стороны осветила. Таратута и не возражал: да, сдал на перепродажу бакшишнику.
— Мне сейчас каждая рупия дорога. Видишь, только «Чаар-минар» курю («Чаар-минар», «Четыре минарета» — самые дешевые из их сигарет), а вы ко мне со своим Тадж-Махалом. Зачем он мне? Лучше его в валюту перевести.
— Дешево же ты, — говорю, — наше отношение оценил, пустил на торг и дружбу и честь металлурга.
На месткоме пришлось рассматривать Таратуту. Некрасивая история с лампой, оказывается, была только ниточкой в клубке. Поякшался наш Таратута с бакшишниками, тайком вел с ними разные гешефты. Сегодня он обманет бакшишника, завтра, тот его, — даже они его чаще, коммерсанты из них будь здоров. А на таком деле, конечно, дружбы не построишь.
Постановили: в двадцать четыре часа чтобы и духу Таратуты здесь не было. Чтоб не позорил барахольщик колонию советских специалистов.
В тот же день и отправили его.
А мы с братьями-индийцами спустя несколько дней новую печь в дело ввели. Когда пускали, очень трудно было, жарища изнуряла. Во время работы мокрый весь, воздуха не хватает — часами приходилось работать в кислородных изолирующих аппаратах.
Первую плавку наконец даем, довольны все. Льется невиданный здесь металл, а мимо него — прямо через цех! — шествуют их бродячие священные коровы… Степенно, царственно, непугливо проходят мимо вагонеток-изложниц, докрасна раскаленных от налитого в них металла. Прошли, освятили и пошли себе из цеха. И пальцем ты этих коров не тронь, индийцы просят их не трогать… По случаю первой плавки людей собралось не счесть — диво ведь, мартен вступил в действие, малыши к самой печи лезут — приходится отгонять: печка новая, газит, как бы не угорели наши индийчата.
Стоим с Рангаром, смотрим на огненную лаву, льющуюся в ковши двумя потоками: в один ковш и в другой.
У Рангара глаза полны слез. Взволнованный, спрашивает, как угадать, где льется шлак, а где чистый металл… Ведь оба потока будто одинаковы.
— Смотри, Рангар, где шлак идет, там искр нету. Только чистый металл, когда льется, искрами бьет во все стороны… А шлак не искрит, понимаешь?
Это ему понравилось:
— Навсегда запомню, мистер Иван: шлак не искрит. Только чистый металл искрит…
Из лесов и с гор приехали племена с самодеятельностью. Мужчины в каких-то рогах, женщины все в украшениях. Позже и мы ездили к ним, они танцы в нашу честь устраивали прямо у автобуса… Постепенно налаживалась жизнь. Главное сделано: пошел индийский металл! Встаешь утром, приходишь на работу, обойдешь печи, осмотришь ковши, шихтовый двор, проверишь наличие шлаковых чаш… Одним словом, все, что и надлежит тебе, как совьет-эксперту. Потому что хоть я и поехал обычным сталеваром, а функции ложились на меня начальника смены. Все, чему в свое время вы научили нас, Изот Иванович, все пригодилось. И важно ведь не только рассказать, а и самому показать — у нас, металлургов, дело такое. И вправду скажу, у нас без кастовости, никакой работой наши хлопцы не гнушались. За это индийцы все — от и до — металлургов наших уважали. Украинские металлурги заступают смену — можно быть спокойным. Надо, так сам и плавку пустишь, надо, и отверстие сам закроешь, возьмешь копье да сам и пробьешь, иногда и за подручного станешь, его работу выполнишь, — ведь тот не мастер, кто в свое время подручным не был!
С собой не считались. Бывало, только вернулся с работы, умылся, сел в домино с хлопцами пощелкать или за книжку взялся, а тут уже мчит «джип» заводской, записку тебе подают: «Мистер Иван, просим немедленно в цех…» Хватаешь кепку сталеварскую с очками и опять туда… По восемнадцать часов иногда из цеха не выходили. Здоровье не подводило, жару их выдерживали, может, потому что организм у нашего брата, металлурга, жароустойчивый, привычный к любым температурам. Ведь и у нас летом в цеху бывает такая температура на площадке — хоть яичницу жарь…
Привыкли к их солнцу в зените. Идешь днем в широкополой шляпе тропической, а от тебя и тени-то нет совсем, такое там солнце. Ну, и припекает оно соответственно, пока не наступит период мансунов, — ливней таких, что с неба на тебя как из ковша льет. Во время мансунов особенно ясно видишь их контрасты. Тот гол-голешенек, в одних трусах на работу чешет, у другого, более имущего, — зонтик над головой, а кто еще позажиточней — тот в нейлоновом плаще…
У Рангара тем временем невестушка моему Петрусю подрастает. Гляну на нее, и сразу все родное поплывет перед глазами, Днепр голубизной сверкнет, наша Зачеплянка рдеет вишнями, вспомнится, как у подшефных подсолнухи цветут… Подсолнухи, правда, есть и у них, но там они только как цветы, как растения декоративные… Промелькнет возле подсолнухов Рангарова дочка в своем сари, невольно подумается: а что? Что мы знаем о грядущем, о том, как наши дети и внуки жить будут на земле? Может, и в самом деле не захотят знать меж собой никаких барьеров, и когда-нибудь зоркие эти индийские глазенки увидят наше украинское небо и бурые дымы ночью за Днепром над заводами? Может, появится и на нашей Веселой индийская девушка с любовью своей, со своими песнями, танцами, и ласковые воды Скарбного коснутся ее загорелых ножек, в детстве омытых Гангом?