В свободное время ходим в гости к нашим индийским друзьям, получаем приглашения уже не только от Рангара, но и от других, — они народ хоть и бедный, без достатков особенных, но гостеприимный: любят, когда к ним приходят. К тому же среди их сталеваров были и несколько женатых на наших запорожских да мариупольских девчатах — поженились, когда индийские парни практику проходили на наших металлургических заводах.
— Приходите на украинский борщ, — приглашают.
И как соберемся, вот уж душу отведем — вдоволь песен своих напоемся. Ибо душа все больше рвалась домой. Иной раз, бывало, такое накатит, что места себе не находишь.
А потом эта история, что приключилась со мной и наделала столько шума… Только вы, Изот Иванович, не хмурьтесь, ученик ваш никого не опозорил…
А было так. В один из выходных выехали мы всей колонией автобусами за город, на массовку. Есть там у них большое озеро почти в самых джунглях. День прошел нормально: были песни, и веселье, и ревность (где женщины замешаны — без этого не обойтись), не секрет, что и сухой закон штата был в тот день слегка нарушен. Но что я будто бы хватил тогда лишку, как кое-кто потом меня упрекал, то это не соответствует действительности. Не шотландское виски причина. Просто накатило что-то, как это иногда бывает с человеком, и взгрустнулось так, что и компания тебя вроде не радует, взял бы да и пошел куда глаза глядят…
Озеро широченное, больше, чем эти наши плавни Скарбного, контур противоположного берега манит своею загадочностью, синеет, мглится вдали… Просторы такие, как по низовью у нас, напротив села Войскового, где Днепр во всю ширь разлился, где в сорок третьем наши его форсировали… Они форсировали, а ты?
«Плыви», — словно толкнул меня кто-то.
И я поплыл.
Никто не заметил моего дурацкого заплыва.
А меня словно какой бес толкает все вперед и вперед, туда, где никто из наших еще не был, туда, где синеет…
Что там, думаю? Каков тот берег жизни? Каков он вблизи? Отсюда он казался мне чем-то похожим на полоску днепровского берега, где ежегодно летом заводские пионерлагеря звенят, где и мой Петрусь, может, сейчас с детворой футбол гоняет. И так мне вдруг явственно все представилось — и загорелые ножонки его в цыпках, и руки в царапинах, и детские его шутки словно наяву слышу, и уже будто бы вдвоем мы разглядываем ту каменную глыбу, на которой вычеканено по меди, что тут погиб в бою с печенегами славный витязь Святослав Игоревич. Когда затопили пороги, подняли эту медную плиту снизу и перенесли на другое место, на высокие камни, и она теперь, вы же знаете, очутилась как раз на территории заводского пионерского лагеря. Все это вспомнилось там и защемило болью сердце, казалось, вроде к родному берегу я плыву.
Взмах за взмахом, не спеша, экономя силы, плыву, но только одного не учел я, — что и ветерок подуть может. И он и впрямь задул, да изрядно, как и у нас бывает, когда к вечеру вдруг поднимется на Днепре низовой. Теперь уже волей-неволей, а надо плыть вперед, потому что если поверну назад, то и волной захлестнет. Итак — вперед! По правде говоря, поначалу думалось мне, что это будет ближе. Подростком не раз Днепр переплывал, всегда чувствовал себя на воде уверенно, а тут даже страх стал пронимать. Может, еще и потому, что вечерело. И от своих отплыл далеко, больше половины проплыл, а противоположный берег словно бы даже удаляется…
Скажу только, что и сумерки меня на воде застали. В тропиках темнеет внезапно; это тоже надо было учесть. В общем, оказался на грани. Не знаю кто, могучий ли дух прадеда-запорожца посреди этого озера меня пристыдил, или сынок мне с берега руку подал, только все же выбрался я на берег! Но совсем не похож был этот берег на наш, на днепровский. Без камней, без степи душистой… Темнота, чащи, а под ногами только и слышно: ш-шу! ш-шу! — гадюки. Не знаю, в самом ли деле их так много было, или так уж мне с перепугу показалось. Стою голый в той тропической темноте и шагу ступить дальше не решаюсь, отовсюду стреляет этот гадючий шорох, всюду мерещатся переплетенные змеиные клубки. И про тигров-людоедов, конечно, подумалось. Вглядываюсь, где бы дерево выбрать покрепче да повыше, взберусь, — решил, — на дерево, и хотя это не совсем к лицу совьет-эксперту, скоротаю ночь способом первобытным — по-обезьяньи.
Дерева высокого я не нашел, все какие-то покрученные раскоряки стоят, как призраки, зато вдали на этом же берегу вижу — огонек поблескивает! Все люди на свете, видимо, испытывают сходные чувства, когда в подобном положении вдруг увидят живой огонек. Еще не знаешь, что он тебе сулит, спасение или гибель, кто развел его и как тебя встретят, но ты почему-то доверяешь ему, уже готов бегом броситься к нему сквозь ночь, сквозь нечисть ползучую, сквозь причудливую вязь тропических зарослей.
Хватаю первый попавшийся прут и, размахивая им по траве, как косарь косой, чтобы распугать гадюк, начинаю пробираться туда, к тому человеческому светлячку.
Рыбаки то были. Костер такой, как вот у нас, и они сидят вокруг огня, ужин себе готовят. Среди них выделялся старик, их вожак, с седой апостольской бородой.
Не знаю, пришельцем с какой планеты я им показался — голый, дикий, безъязыкий эксперт, не знающий ни слова по хинди. Но что важно — не враждебность к себе я в их глазах увидел, а скорее удивление, даже сочувствие, стремление понять, кто я, и, по возможности, помочь. Взгляд доброжелательства, человеческого участия — вот что меня поразило в тот миг! Вот такими взглядами и должны, по-моему, всегда смотреть люди на людей!..
Я, конечно, залепетал на смеси всех языков мира, пытаясь объяснить, что мне необходимо на ту сторону, что меня там ждут, ищут, я заблудился, отбился от своих, пожалуй, смешон был я, пожалуй, на дикаря был похож, когда, размахивая руками, указывая в сторону поглощенного тьмой озера, выкрикивал я этим людям почти бессвязно свои объяснения, но все же они, как ни странно… поняли. Вожак их, старый рыбак, покачал головой: невозможно. Переплыть его, это озеро, невозможно. Даже днем. Так что не ломай себе голову, человече, не горячись, опомнись, и показал жестами совершенно ясно: поужинаем и ляжем спать. Даже как спать будем, показал, положив голову на руку, и как небо, вместо одеяла, нас своими галактиками укроет.
Ужин наш был точно у святых: рыба, соль и отваренный в воде рис — никаких примесей цивилизации.
Буйная незнакомая растительность окружала нас и наш костер. В отблесках его я видел огромные листья, тропические какие-то лопухи. Когда рис сварился, молодой рыбак нарвал тех лопухов, аккуратно разложил их по числу присутствующих: первому подал мне, потом старому рыбаку, потом всем остальным. Мое место было с краю, ближе к тиграм-людоедам, ко всем тем ужасам, которые мне мерещились, и спина моя как бы сама их чувствовала — помимо моей воли, по ней все время пробегала нервная дрожь. И хоть я старался ничем не выдать своего внутреннего состояния, старик уловил его. Такие деликатные, душевно тонкие были те ночные люди. Поняв мое беспокойство, едва заметно кивнул старик в сторону молодых, и они, мигом сообразив, что от них требуется, молча перешли и сели со своими листьями-салфетками по другую сторону от меня, между мной и лесом; вот теперь я был заслонен ими, защищен от всех тигров, блуждающих в моем воображении. Вышло так, что я очутился в центре этих людей, на почетном месте, рядом с их вожаком. Такова была эта наша незабываемая для меня вечеря.
И спать они уложили меня в шалаше не с краю, а в середине, заботливо чем-то прикрыли от мошкары. Только не до сна мне было. Душа искала ответов — кто эти люди? И кто я для них? И почему, случайно и так по-чудному встретившись, мы уже чувствуем себя как братья? Есть что-то первобытно-таинственное, безмерно далекое мне в этих людях, которые от века живут на своей красноватой, будто обожженной, земле, все у них иначе, и в то же время чем-то они так близки мне… И хоть умерших своих они сжигают на кострах, а от болезней лечатся тем, что носят в мешочках горстки земли, привязанные к животу, а черные волосы свои приносят в жертву — подстригают, чтобы матери положили пряди волос в храмах каким-то духам, — через все это переступив, я пытался их понять. Почему они такие? Почему такие обычаи у них? И что это был за праязык? Откуда эти осколки общности между санскритом и нашими языками, эти общие слова «мать» и «хлеб»? Расселение пастушеских племен? Порвалось какое-то единство? А почему порвалось? Нет, неубедительно это для меня. Уж лучше задуматься над каким-нибудь фантастическим предположением, будто все мы — пришельцы с каких-то дальних планет, во мраке прошлого, по воле, может, какого-то трагического случая, были выброшены сюда со своим единым праязыком, с человеческим праединством, которое потом утратили и которое веками не можем восстановить…
Всякие подобные мысли туманили голову. Такое навеяла мне эта страна чудес. И хотя вроде ничего особенного и не было в том, как они ко мне отнеслись, однако встреча с ними произвела на меня впечатление огромное. Ничего не знают о тебе, впервые видят, а принят ты ими как друг. А может, такими и должны быть отношения между всеми людьми на земле?
Еще думалось мне в ту бессонную ночь о наших, об участниках прогулки, — сколько причинил я им тревог и хлопот! ЧП! Пропал человек! Исчез один из металлургов! Утонул или заблудился или куда-то еще запропастился, но его нет! Да о таком событии немедленно полагается оповестить посольство! За такой случай не с одного там спросят, а кое-кому припекут так, что только в Союзе опомнится! Раскаяние томило меня, мучили угрызения совести перед товарищами. Минутное настроение, что-то там тебе примерещилось, взбрело в глупую твою башку, и ты, ни о ком не подумав, пустился, как мальчишка, напропалую к миражно-синеватому, что вдали… Серьезный человек, а поддался бесу бесконтрольности, в неизвестность потянуло, на волю стихии…
Тот бес, между прочим, и тут не сгинул, не совсем притих, время от времени шаловливо тебя подзадоривал: а в