— Витя, ты уже взрослый? — захохотала, поглядев на юного арматурщика, Жанна. — Ты больше не фабзаяц? И уже, наверное, жаждешь любовных наслаждений?
— Но прежде ты должен выслушать лекцию моего мужа, — улыбнулась чернокудрая гейша. — Лекции о любви — это его козырный туз. Читает — заслушаешься! Старушки-пенсионерки плачут.
— Оригинально! — сказал Обруч. — Пока высокочтимый лектор где-то обучает трудящихся, как нужно любить, — юная пани лекторша, наша прелестная Эра, коротает вечер в приятной и в общем-то трудоустроенной компании… Каждому свое, как сказал философ.
— Никого он ничему не обучает, — заметил Таратута. — Цитатам о любви больше никто не верит. Отбарабанил свое, сорвал монету и спит в данный момент крепким сном командировочного.
— Бедный мой лектор, — впала в сентиментальность гейша. — В убогой районной гостинице ночь коротаешь… районные блохи тебя кусают… Дорогусенький мой. Всем читаешь лекции о любви, а сам любить так и не научился. Умрешь, не ведая, что это такое — любовь!.. — И, вызывающе покачивая бедрами на ходу, она уже декламировала: «Осень была. Моросил нудный атомный дождь. Двое сидели на берегу, вспоминая далекие доатомные весны…» Так будут начинаться когда-нибудь атомные романы. — И, остановившись, воскликнула с болью: — Неужели эти прекрасные ночи — уже последние? Неужели для археологов будущего мы только… античность?
Электрические часы на углу показывали им позднее время.
Рыжеволосая в припадке любопытства стала расспрашивать у Таратуты, за что его из Индии досрочно отправили в Союз.
— Говорили же тебе, — пояснил Обруч за приятеля, — всего и греха-то, что темнокожих девиц в гостиницу водил…
— А скажи, темнокожие лучше нас?
Внимание их привлекла витрина ателье для молодоженов. Накрахмаленное подвенечное платье кисейной пеной окутало манекен.
— В таком белоснежном платье — под венец! — воскликнула бывшая жена Лободы. — Мечтала и я — чтобы под венец… Чтобы ночью, при свечах, с музыкой органа… В Риге я слушала орган в соборе. Это такое… Такое… Ничего подобного я в жизни не слышала. Ничего лучше и не услышу. Фуги Баха! Укради меня, Таратута! Увези, повенчаемся в соборе!
— Воробьи там венчаются, — прогудел Таратута, имея в виду зачеплянский собор. — К тому же ты разведенная. А разведенных не венчают.
Обруч заметил, что вообще не понимает, как тот собор до сих пор не развалили. И ведь немногое надо — всего ящик взрывчатки. А Таратута танки вспомнил. Было же, мол, сразу после войны, парни-танкисты умели ночами промышлять. Поедут из города якобы на ночные маневры, магазинчик сельский у дороги будто невзначай зацепит танк плечом и — угощайся, братва, есть что выпить, закусить.
— Сам выдумал? — усмехнулась Жанна.
Таратута лишь гримасу скорчил: мол, хочешь — верь, хочешь — не верь. И, разглядывая витрину, по-дружески спросил «боя»:
— Витя, скажи, разве не приходит к тебе иной раз желание… подойти и по витрине трахнуть чем-нибудь тяжеленьким?
— Зачем? — удивился подросток.
— А так. Чтобы раз! — и вдребезги!.. Неужели не хочется?
— Нет.
— Значит, не обрел ты еще… фермента свободы, — сказал татуированный Обруч. — Возбудителя абсолютной свободы нет в организме. А посему теленок ты еще.
— Не ругайся, — оскорбленно нахохлился хлопец.
— Это по-дружески. Человека, которого я не уважаю, матом никогда не обложу. И запомни: на лидера не обижаются.
— Лидер, у тебя несносный характер, — заметила Эра.
— Возможно. Как писал один в заявлении в свой заводской коллектив: «Поскольку у меня очень скверный характер и я не смогу ужиться с соседями по камере, прошу взять меня на поруки…»
Возле кинотеатра компанию оттеснил в сторону поток людей, выходивших с последнего сеанса. «Фабзаяц» заметил в толпе своих заводских парней и невольно отступил под дерево в тень, не хотел, чтобы его видели в пьяной компании. Взволнованные девушки, возможно, студентки, проходя мимо, делились впечатлением от фильма, в их глазах блестели слезы; валом повалили зрители и из театра, рассыпались во все стороны по малолюдному уже проспекту. Обруч, положив руки на плечи своих дам, стоял между красавицами в небрежной позе и, пропуская толпу, говорил почти растроганно о том, как много еще на свете людей, которые не сидели по камерам, не ощущали часового за плечами, не выслушивали приговора себе…
Толпа схлынула, Витя снова вышел из тени, бледный от выпитого, синий от неона. Вышел и тут же снова попятился испуганно; неподалеку проходили дружинники, среди них две заводские арматурщицы, он их узнал. Ступают размеренно, солидно, немного даже рисуясь своими красными повязками. Окинув компанию Обруча посуровевшими взглядами, дружинницы прошли с ровным перестуком каблучков, за ними, еще суровее, продефилировали парни-дружинники в наглаженных брюках, и Обруч снова заговорил о том, что это же просто идиллия, заводские хранительницы порядка, они даже понятия не имеют, сколько мрачных прожженных «криминалистов» сейчас укладываются на нарах после отбоя, в режимных своих лагерях.
Витя спросил, правда ли, что блатняк ни за что не продаст своего и что много среди них бесстрашных?
— А перед кем страх? — скривился мордастый. — Нет бога, кроме кодекса!
Возле витрины гастронома к ним привязался еще один субъект, небритый, нестриженый, в измятом берете. Он хоть и не был знакомым Обруча, однако сразу назвал его другом, показал деньги, зажатые в кулаке, и все допытывался, где бы можно бутылку достать, а сам еле держался на ногах.
— Ты кто? — ощерился на него Обруч. — Лягавый? Или кто?
— Мог бы великим быть, — бормотал тот. — А так никто. Такой, как и ты. Как и они вот…
Лекторша спросила нервно:
— А кто же мы, по-вашему?
— Дикие кони эпохи, — словно бы трезвея, ответил незнакомец. — Скот, который начинает реветь перед затмением солнца… Из тех мы, в ком развита интуиция судьбы… Интуиция неизбежного конца…
— О! Да ты мудрец! — воскликнул Обруч. — А я считал, что ты серый примитивный калымщик, скажем, ханыга-сантехник, который не успевает пропивать свои хабары! Или так оно и есть?
— Спец и по сантехнике, если надо… Приемники, телевизоры умею тоже… Все на свете ремонтирую. Не брался только ось земную направить… А коронный мой номер — реставратор-верхолаз: соборы берусь чинить…
— Так это же интересно! — воскликнула Эра. — На самом верху куполов? Оттуда, наверно, шикарные виды!
— На сто миль вокруг все вижу… Где воруют… Где врут… За горизонты будней бросаю с верхотуры орлиный взгляд…
— А в душу? В глубину души вы можете заглянуть? — въедливо спросила Жанна.
— Туда — нет. Туда не дано никому. В ядро атома заглянули, в космос тоже, нефть тянем с десятых горизонтов… А в недра души — никто! Мрак! Тьма бездонная! Лишь что-то мерцает тайнами, загадками вечными…
— Да ты что, псих? — пристально всматривался в верхолаза Обруч. — Может, ты из Игрени, из психолечебницы сбежал?
— Я вас боюсь, — отшатнулась Эра.
— Не бойся, пока я здесь, — успокоил ее Обруч. — Ежели чего, я вмиг его усмирю. Сам собираюсь с дубинкой на Игрень, буйных усмирять. Там, говорят, за это хорошо платят.
Таратута смерил верхолаза неприязненным взглядом:
— Может, ты контуженый? Может, с собора падал, шуровал вниз головой?
— Все мы контуженые… — оглядел компанию верхолаз. — В том числе и я… хоть на войне и не был, но жизнь наносила удары. Так где же все-таки грамм по двести достать?
И опять появилась пачка денег в кулаке. Пачка, видно, произвела впечатление на Таратуту, он вспомнил, что на вокзале ресторан работает круглосуточно.
— Приглашаю, — сказал верхолаз, и все гурьбой отправились на вокзал.
Но до ресторана не дошли. На привокзальной площади внимание Жанны привлекла новехонькая «Волга» вишневого цвета с торчащей никелированной антенной, — Жанна развлечения ради бренькнула по ней. В машине — никого. Таратута толстым пальцем с перстнем нажал на кнопку дверцы, и она легко, словно сама по себе, раскрылась. Ключик торчал на месте, радио тихонько наигрывало, хозяин, видно, ненадолго оставил свой лимузин, возможно, побежал на перрон кого-то встречать.
— Разиня, зачем же ключ оставлять? — потрогал ключик Таратута. — Как его за это наказать, ротозея?
Жаннуся первой впорхнула в машину:
— За руль, Таратута! На пляж! Купаться!
Торопливо, со сдавленным хохотом, все стали втискиваться в машину, верхолаз тоже полез, спьяну плюхнулся одной из женщин на колени, его возмущенно затолкали в угол. Не садился только Витя-бой. Стоял совсем бледный, напуганный их выходкой.
— Витя, давай, живо! — послышался из машины голос Эры. — Все поместимся! Я на колени тебя возьму!
Паренек не трогался с места. Огромные выразительные глаза его наполнялись ужасом.
— Ну? — выглянул с водительского места Таратута.
— Оглох, что ли? — грозно кинул Обруч через плечо Таратуты.
— Не сяду! — попятился паренек и, как бы защищаясь, даже руками отмахнулся. — Не сяду! Не сяду!
И, словно в беспамятстве, бросился от машины со всех ног.
В ту ночь видели вишневую «Волгу» в заводском районе, где она носилась по улицам, по темным закоулкам, перескакивала через трамвайные колеи, потом на бешеной скорости промчалась по мосту на левый берег, свернула под виадук, где едва не сбила запоздалого велосипедиста. Пролетела по набережной до водной станции, сделала там бессмысленный пьяный круг и, не останавливаясь, повернула назад в поселки. Будет еще потом у нее на пути готика тополей за территорией заводов, ивы плакучие на гребле, и девушки и парни под ивами — парочки стояли обнявшись, как в восемнадцатом столетии. Влюбленные шарахались, закрывались ладонями от света фар, а машина, обдав их бензиновым чадом, бешено летела дальше, через заводские переезды, в сторону шлаковых свалок.
— Гони! Гони! — слышалось в машине женское, почти истерическое.
— Куда?
— В степь! Где кони ржут!
— Бери от жизни все, все! Так меня мой Лобода учил! Пробоем! Живохватом!