ь их на ладонь; под ногами удавалось иногда услышать похрапыванье ежика, кто-то мог вспугнуть птицу ночную; местами старые буреломины светились своими гнилушками, а у кого из мальчуганов фантазия побогаче, тот мог даже разглядеть, как среди перепутанных ветвей шастают мохнатые темные привидения с зелеными глазами, существа, в точности похожие на марсиан, — а может, то и были как раз те самые марсиане, с которыми породнились ведьмаки и их распатланные бессмертные подруги?..
Так было. А теперь вот, когда ты сделал все, чтобы переиначить этот Яр, чтобы, поразгоняв всех леших, устроить на рукотворной тверди культурный уголок отдыха трудящихся, разве ж не обидно, что даже близкие тебе люди порой встречают твою инициативу с холодностью и непониманием. Родной отец не принимает твоего сооружения, это же факт. Выйдя на пенсию, старик поскучал немного дома в одиночестве, а потом попросился сторожем в депо. Живет в своем старозаветном домишке, прилепившемся на косогоре над Яром, в свободное время плотничает понемногу. Петро Демьянович, как и положено сыну, время от времени навещает старика, но, к взаимному огорчению, всякий раз у них возникает полемика, всякий раз должен защищать от нападок свою запруду, которая, точно полоса отчуждения, полегла между ними…
Однажды отец в присутствии родни рассказал за ужином, что мать, уже будучи неизлечимо больной, лежа целыми днями на веранде, с горечью пожаловалась, что после сооружения твоего, мол, Асуана, заслонившего клочок неба в конце Яра, солнце для низовых людей стало заходить на какое-то время раньше, световой день уменьшился для них и для мамы тоже! И вряд ли мама хотела своей слабой жалобой укорить сына, но из отцовых уст это подалось именно как упрек, как грех тяжкий, непростительный… Глубоко задетый услышанным, с грузом вины на душе, Петро Демьянович потом самолично, с хронометром в руке, проверил жалобу покойной матери, и оказалось, что она говорила правду: солнце после возведения запруды, закрывшей просвет в овраге, исчезало раньше обычного, и хотя речь шла о мизерной утрате света, о каких-то мгновениях, но факт оставался фактом… Только вряд ли это может служить основанием, чтобы вам, тату, при посторонних, да еще и со ссылкой на нашу мамусю, нападать на то, пожалуй, самое стоящее, что ваш сын в жизни создал! Допустим, отец не может смириться с потерей каких-то там секунд светового дня, с потерей своего допотопного ландшафта, но ведь и сестра Полина Демьяновна, школьная учительница, с ним заодно, правда, это в ее духе — в спорах на тему старозаветности она всякий раз оказывается по ту сторону баррикад…
— Энергию, Петро, твою признаю, — сказала недавно, — но как ты мог пренебречь мнением жителей?.. Тех, кто живет вблизи оврага?.. У кого над головой благодаря твоей затее миллионы тонн грязищи нависло? А твое будущее чертово колесо — для кого оно?
— Для людей!
— Для каких?
— Для реально существующих.
— Других забот нет! Иной раз кажется, брат, будто ты о каких-то абстрактных людях заботишься… И за теми абстракциями нас живых не видишь…
Вот такое приходится выслушивать. И от кого? От ближайшей родни!
Более того, сестра считает, что он, выросший на склонах Черного Яра, стал чураться своего, не чтит родные места, за суетой да заседаниями разными перестал слышать язык тех журчащих родников, которые в пору детства так ласково гомонили по дну урочища, вливаясь им, детям низовым, надъярным, в самую душу, в ее чистоту.
Только как у нас все с боем дается! Демагоги не перевелись, каждому рта не закроешь. Товарищ отца, мастер из трамвайного депо по фамилии Скакун, на каждом заседании исполкома поднимает «проблему Черного Яра», так он это именует. Правда, люди уже привыкли к этому деповскому Цицерону. Стоит лишь Скакуну поднять руку для слова — сразу оживление в зале. Некоторые заранее втягивают голову в плечи, другие же, напротив, смакуют:
— Ну, этот задаст жару…
И надо признать, что у него иной раз прямо-таки с перцем получается! Выискивает какие-то допотопные выражения, однажды, обращаясь к Гайдамаке, библейское словечко «возмездие» приплел, вызвав веселый шумок в зале. Если бы воля Петра Демьяновича, сразу ставил бы на место таких языкастых. Другие хоть осторожненько, витиевато, с намеками, а этот чешет напрямик, на ранги невзирая. Тот у него «обещаний наелся», другой «слишком добытчив для себя», а та за бумагами да маникюрами «дальше своего носа не видит»… Уже и регламент исчерпан, а он все про Черный Яр толкует — любимого конька оседлал: почему проект не был вынесен на обсуждение самих горожан, да и вообще ненужная это затея, стоило ли огород городить, а поскольку уж случилось, то куда технадзор смотрит, — ему, Скакуну, видите ли, кажется, что сваи, загнанные в тело запруды, не совсем качественны… Типичный перестраховщик, а приходится терпеть, выслушивать, пока он свою пульпу словесную гонит… Одним словом, Гайдамака из тех, кому жизнь не скупится на неприятности. Сто лет живи, пока похвалят, хотя трудишься как робот. Это ведь город! Одних подземных коммуникаций и дренажных систем столько, что в любой момент жди аврала!.. А если уж быть до конца откровенным, то ему даже по душе эти авралы, беспокойства службы, постоянное напряжение нервов своих и людских.
В конце концов, такие стрессы не дают плесенью покрыться. Эпоха требует работать в три силы, жизнь подгоняет, диктует свой темп. Хорошо, что хоть жена это понимает. После той новогодней аварии трое суток дома не ночевал, а когда вернулся, в грязи до ушей, она встретила его восторженным возгласом:
— О мой герой! Осунулся, исхудал, а словно бы даже помолодел…
Вспомнив ее тогдашнюю взволнованность, Петр Демьянович невольно сдержал усмешку, не хотелось, чтобы ее заметил водитель.
Перед светофором пришлось пережидать, пока проползет трамвай. Вагоны трамвая скрежетали по рельсам медленно, и в дверях одного из них Гайдамака увидел своего упорнейшего оппонента, того старого Скакуна, в шапке ушастой, с авоськой в руке. Лицо бабье, глаза слезятся, однако Гайдамаку и на расстоянии узнал. Не удержал и тут язык, докинул под скрежет трамвая:
— К запруде своей, Петро?.. Воду носить решетом?
Задело Петра Демьяновича утреннее его приветствие, особенно это несуразное «воду решетом». Вот публика!
Казалось, и пустяк, однако после того походя брошенного «воду решетом» Петро Демьянович обнаружил вдруг в себе признаки беспокойства, ощутил залегшую в душе тревожность. Надо же тебе такое заявленьице в полный голос: «Воду решетом!..» Бессмысленное, допотопное выражение, нелепость, чепуха, а вот успокоиться не можешь… Собственно, Гайдамака и до этого иногда чувствовал, как порой нарушается некая внутренняя стабильность, как червь сомнения нет-нет и шевельнется где-то там, в глубине подсознания: а не зря ли потрачены усилия? Была ли в этом сооружении крайняя нужда? Никто, даже жена не догадывается, что бывают минуты, когда он, проснувшись ночью, принимается взвешивать все «за» и «против»… Так что же, лучше было бы вообще не трогать Черный Яр? Пусть бы и дальше превращали его в мусорник, в свалку? Когда-то ведь и собора на горе не было, но ведь в каком-то там столетии появился, сразу изменив весь пейзаж. А сейчас разве остановилось течение времени? Разве не ставит перед человеком свои требования прогресс? Рано или поздно бульдозер добрался бы все же и до твоего Черного Яра. Конечно, ты вырос тут, дух околицы еще и сейчас не совсем выветрился из твоей души. Так, может, тем значительнее следует считать победу над самим собой? Что сумел перешагнуть через личное, одолел сентименты, нашел в себе силы обуздать голос собственного овражного детства? Ну а предположим, ты бы на каком-то этапе и заколебался? Так разве это изменило бы ход событий? Сооружение чем дальше, тем меньше зависит от тебя, от твоей воли, с определенного времени существует как бы само по себе. Ведь столько уже задействовано (слово-то какое!) людей и механизмов, столько вколочено средств… Назад возврата нет! И все же почему сомнения не оставляют тебя? Где-то он читал, как фантастические чудища-роботы, взбунтовавшись, выходят из-под контроля человека, — не оказаться бы тебе в такой ситуации. Смотри, как бы собственное твое творение да не выбросило тебя же из седла…
Конечно, нелегко приходится, но кому теперь легко? Жизнь постоянно вяжет свои гордиевы узлы, не успеваешь разрубать. На чистом месте возникает вдруг что-то совсем непредвиденное, вносит свои коррективы, да еще какие!.. Вот и помпы нужны бы помощнее, а их нет, и дренажная система оказалась недостаточно надежной, да еще технадзор стал то и дело цепляться, только успевай объяснения давать… Петро Демьянович вдруг ловит себя на мысли, что хорошо было бы, если б там на этот раз обошлось без него, — впервые мелькнуло желание избежать встречи со своим Асуаном. Но водитель гонит, и светофоры, как нарочно, везде без задержки дают зеленый свет…
Миновав приземистое, круглое, как пантеон, здание трамвайного депо, куда еще мальчонкой бегал встречать отца после смены, Петро Демьянович ощутил знакомое потепление на душе — не посторонний же, и его трудовой стаж начинался ведь отсюда. Велел водителю остановиться у газетного киоска на древней площади, замощенной не на его памяти, — сколько Петро Демьянович себя помнит, мостовая уже была. Отсюда, с этой точки, вид на его сооружение наиболее выигрышный. Правда, над местностью господствовали все те же златоверхие ансамбли на горе, которые легко зависли в небе среди утренних облаков, рядом с ними резанула взгляд так называемая «тумба» — мрачное бетонное сооружение эпохи увлечения кубизмом, а чуть правее от нее каньоном протянулся, сужаясь кверху, и сам Черный Яр, который был теперь у своих истоков словно бы заткнут серым щитом огромной дамбы-запруды. Да ведь каким щитом! Ну и пусть, что отсек он ломоть неба у тех, кто внизу, зато со временем его оценят, потому что скажется он на всем благоустройстве, особенно же когда над высотной запрудой зазеленеет парк, твои будущие сады Семирамиды! Объект уже не спит, даже отсюда, снизу, видны совсем крохотные, муравьиные фигурки людей, снующих по верху дамбы.