Дышалось по-весеннему, по-мартовски легко. К ларьку на коляске подъехал инвалид с лицом в шрамах, он, видимо, не узнал товарища Гайдамаку, а может, и совсем не знал его, может, принял за кого-нибудь из ранних туристов, они всегда появляются тут поодиночке и группами, чтобы отсюда, из нижнего города, любоваться архитектурным ансамблем на горе, ловить на пленку его несравненную красоту.
— Вот это он и есть, Черный Яр, — сказал инвалид, полагая, видимо, что Петру Демьяновичу нужны пояснения. — Когда-то гады фашистские людей там расстреливали…
— Я знаю, — бросил досадливо в ответ Гайдамака.
Кому-кому, а ему не нужно это объяснять: трагедию времен оккупации, связанную с Черным Яром, он знал досконально, хотя сам в пору тех событий был еще мальчонкой.
— Какие ужасы там творились, а теперь…
— Что «теперь»? — вырвалось строго у Гайдамаки.
— Показуха! — выпалил инвалид. — Таких размеров грязеотстойник устроить нам над головой. — Закурив, он еще раз исподлобья глянул в сторону Черного Яра и раздраженным тоном добавил: — Там сейчас миллионы тонн грунта набухают весенними водами, — это кто-нибудь во внимание принимает?
Взяв у киоскера утреннюю газету, Гайдамака сердито бросил водителю.
— На Яружную!
Машина рванулась с места.
Улочка Яружная, хоть и тупиковая, хоть и не ведет никуда, кроме Яра, Гайдамаке милее всех, потому что это и есть она, улочка его детства. Извилистая, еще и поныне не замощенная (никак руки не доходят), она круто тянется в ущелье Яра, между почерневшими от времени домишками, между уютными двориками рабочего предместья, где издавна селились трамвайщики, железнодорожники, рыбаки и иной трудовой люд. Патриархальные эти домики с резными крылечками, с теснотой ветхих сараюшек и кирпичных погребов среди вишневых деревьев, с потемневшими голубятнями — все это будто бы только и ждало в смирении, что вот придут, оценят, снесут, переселив хозяев в иные места, в те зареченские, выросшие на намывных песках микрорайоны.
Кроме Петра Демьяновича, немногим было известно, что к тому идет, так же как мало кому выпало знать историю этой Яружной, где в тихих домиках при царизме устраивались явки революционеров, а в одном из подвалов существовала даже подпольная типография — об этом еще в детстве слышал маленький Петрик Гайдамака, и рассказы эти всякий раз наполняли его душу гордостью. Что ни говорите, а приятно осознавать себя законной ветвью этой рабочей слободки, которая тут все бури выстояла, на всех стужах не растеряла теплоту человеческих связей. Собственно, это единственное место на свете, куда Петра Гайдамаку время от времени влекло.
У Петра Демьяновича было намерение, доехав до отцова подворья, оставить там «Волгу» и дальше пешком идти по тропинке, вьющейся по холмам, — это был привычный его маршрут, которым он не раз пользовался, добираясь по знакомым крутизнам до своего сооружения. Однако сегодня сложилось по-иному. Навстречу ему, сверху, по всем рытвинам Яружной громыхала вода. Всюду было скользко и топко, колеса «Волги» буксовали, а потом и вовсе пришлось остановиться, поскольку узкую улочку наглухо перегородила красная пожарная машина; за нею торчала другая, такая же ярко-красная, огромная, и всюду в боковые дворы тянулись шланги — один из шлангов через вишняки змеился и во двор к отцу… «Пожар», — прежде всего подумалось Гайдамаке. Однако же ничто нигде не горело.
Начальник пожарной команды, пожилой мужчина с серым лицом, с мешками под глазами, оказался знакомым Петру Демьяновичу, и ситуация, которую он обрисовал, была хуже некуда. Еще с вечера были сигналы. Затапливает людям подвалы, у некоторых уже и в хатах полы позаливало, откачивают беспрерывно, а вода, точно из-под земли, снова подступает… Пожарник сокрушенно разводил руками:
— Не поймем откуда.
— Ничего удивительного, — нахмурился Петро Демьянович и, стараясь говорить как можно спокойнее, добавил: — Весенние воды, это же ясно…
— Если бы только весенние, — было высказано сомнение кем-то из-за машины.
Петро Демьянович невольно вздрогнул: а если и правда не только весенние? Если и те, верхние, каким-то образом проникают аж сюда из твоего грандиозного отстойника?..
Казалось, все было предусмотрено. Яр перегораживают толстой дамбой-плотиной. Потом гонят пульпу, создают подушку, излишек вод сбрасывают в дренажные каналы… Ил, глина быстро затвердевают, укладываются, и дальше все идет чин-чином… Так думалось. «Однако расхваленная проектантами подушка Черного Яра, достаточно ли она надежна?» — впервые мелькнула тревожная мысль. «Не слишком ли набухла водами, теми, что от кирпичных заводов, да еще и весенними в придачу?»
Надо быстрее наверх, на плотину: что там происходит? К отцу во двор не зашел — старику не до тебя сейчас так же, как и тебе не до него. Хмурый, обвешанный венками лука, в сапогах рыбацких с голенищами выше колен, отец как раз выносил пожитки из погреба. На приветствие почти бегущего сына едва кивнул через забор и стал демонстративно развешивать лук на столбах голубятни, делал это как перед половодьем, хотя полая вода сюда никогда не доходила.
— Что за переселение, батя? — наигранно бодро окликнул Гайдамака отца. — Не пугайте людей…
— Не я пугаю, а вода, — выпрямился старик. — Сегодня погреба заливает, а завтра… Это же вода!
В настроении далеко не лучшем Гайдамака-младший устремился вперед, поднимаясь по крутому извозу, который вскоре перешел в еще более крутую тропу. Оскальзываясь и хватаясь за кусты, он все же шаг за шагом взбирался наверх, в сторону сооружения. Здешнее подгорье так и осталось необжитым, лишь на лысых холмах правее Черного Яра белеет невысокими корпусами лечебница.
По мере того как он, пусть медленно, но приближался по крутому склону к своему сооружению, оно словно бы росло, обретало некую мощь, даже величавость. «Нет, все же не зря мы этот огород городили», — думалось ему, когда он время от времени поглядывал вверх на свое творение. Заглушая тревогу, души его касалось чувство победительное, честолюбивое. Пусть переиначен рельеф, но ведь на все Заречье видно, чем ты занимался. Что бы там ни говорили, а в этом огромном, тучеподобном сооружении сила и размах, — этого у него не отнимешь…
Стежка оказалась капризной, только что поднималась по склону, а теперь ее повело вниз, в глубь оврага, где свалены кучи проржавевших консервных банок, битых бутылок и разного рванья из синтетики, — его, видно, и огонь не берет. В одном месте, неподалеку от стежки, делает на полянке утреннюю зарядку лысый, жилистый, в спортивном костюме отставник Перегуда, давний знакомый Петра Демьяновича; после приседаний гимнаст подходит к ближайшему дереву, еще и возле него выполняет несколько силовых упражнений, с натугой отталкивая от себя облупленный, дуплистый ствол, точно хочет стронуть его с места.
— Обнимем деревья! — вместо приветствия прокричал он Гайдамаке девиз индийских йогов.
— Обнимем! — без энтузиазма откликнулся на эту шутку Гайдамака, а отставник продолжал отталкивать от себя обеими руками старое, упрямое дерево.
Уже совсем развиднелось, на зданиях верхнего города заиграло первыми лучами солнце; Петро Демьянович, разогретый ходьбой, обернулся. Солнце всходило за островами, властно выплывало из ивняков, поразив Петра Демьяновича своим величием, какой-то торжественной значимостью этих минут. Лик солнца, удивительное дело, всякий раз напоминал ему маму, круглолицую, даже и в горе улыбающуюся маму, которая была для него воплощением доброты и ласки, и всего самого лучшего на свете. До сих пор он не может простить себе, что, несмотря на болезнь матери, он тогда по настоянию Зоси отправился в свой средиземноморский круиз. Когда мама угасала здесь, со дня на день ожидая его возвращения, до последнего вздоха надеясь еще раз увидеть его, он в это время, ничего не подозревая, разгуливал с фотоаппаратом по руинам Геркуланума и Помпеи, созерцал остатки городищ, где когда-то бурлила жизнь, а потом вмиг все исчезло внезапно, конецсветно… Гайдамака тогда пытался представить смятение античных людей, очутившихся в самом эпицентре катастрофы, где все они, как впоследствии установила наука, задохнулись под тучей вулканического пепла…
Внизу, по самому дну Черного Яра и дальше, были видны огромные кучи мусора, к которому санинспекция, пожалуй, не знает дороги. Петро Демьянович взял это себе на заметку. Взбираясь все выше, он мерил глазами расстояние: много ли еще идти? Однако сооружение все-таки понемногу приближается, словно разбухает в размерах, заступая уже полнеба теми своими водопадами, которые недавно еще только слезились, а сейчас грязными потоками, поблескивая на солнце, всюду по телу плотины так тревожно текут и текут. Появилось сейчас в сооружении нечто недоброе, что-то крайне зловещее ощущалось в этом его нависании, и холодом повеяло оттого, что запруда, приближаясь, точно и впрямь разбухала перед ним своей тупой, тяжеленной, геологических размеров массой. Словно впервые разглядывая ее, он почувствовал вдруг мальчишеское дерзкое желание погрозить ей кулаком, вообразив себя на миг тем смельчаком, что стоял когда-то в городе на Неве перед Медным всадником и угрожал ему: «Ужо тебе!..» Не боюсь, мол, тебя, ведьма, хоть какая ты ни есть сила и мощь…
Где-то внизу пронзительно и непонятно вскрикнула сирена. Пожарная, что ли? Удивленный, он резко повернулся в ту сторону, к низовым людям, и в тот же миг над головой у него все сотряслось от грохота, гула сверхъестественного, от катаклизма столь сильного, неимоверного, что он ему даже не был страшен. Глянув вверх, Гайдамака успел охватить взором, как сооружение его, словно при замедленной киносъемке, медленно оседает, расползается, и вот уже черный водопад, Ниагара грязи, ила, пульпы и камня с сатанинским грохотом неудержимо ринулась вниз!
Все потеряло смысл. Все было неправдоподобно.
Черные гривастые львы разъяренно летели сверху ему навстречу.
Не успел испугаться, страх не завладел им. В исступлении гнева он даже рванулся вперед, раскинув руки, насупротив той черной Ниагаре, которая, как ему казалось, не посмее