— Джиневра, — вырвалось у Леонардо. Это был стон чуть громче шёпота. Он поставил локти на стол и закрыл лицо крупными, изящными, почти женскими ладонями.
Она уехала с отцом в загородный дом на следующий день после осуждения Леонардо. Он молился, чтобы она оставалась верной ему, чтобы не позволила Николини...
Она любит его, это точно. На это он может положиться. Он должен бы выбранить себя за то, что сомневается в ней.
Но он потерял её — бесповоротно. Он знал это, ощущал, как пустоту, холодную и тёмную пустоту внутри себя.
Сейчас он не удивился бы, перейди эта болезнь души в чуму. Так было бы лучше всего. Он воображал, как набухают бубоны у него под мышками, видел свою смерть. В голове его возник образ: Дева-Чума, жуткий близнец нежной богини Флоры. Вместо гирлянд и венков — капли яда, разбрызганные по полям и улицам.
Леонардо набросал её и сделал подпись, чтобы обдумать впоследствии.
Потом встал, наклонился через стол и половником вынул из миски кипятившиеся в яичных белках глазные яблоки. Выключил горелки и разложил перед собой глаза, твёрдые, как сваренные вкрутую яйца. Из набора анатомических инструментов он выбрал скальпель и, отодвинув записную книжку, начал резать глаза поперёк, стараясь, чтобы ни одна капля не вытекла изнутри. Словно охваченный безумием, он лихорадочно препарировал и делал заметки на покрытых засохшей кровью листах.
«Невозможно, чтобы глаз производил из себя зримые лучи, зримую силу...» — записал он и тут же ощутил, как горит его лицо при воспоминании о ненавидящем, обвиняющем взгляде отца, который прожигал его шею.
И он нацарапал сбоку от диаграммы, которую срисовал из «Opus Maius»[91] Роджера Бэкона: «И даже будь глаз создан из тысячи миров, не мог бы он уберечь себя от уничтожения в миг создания этой силы, этого излучения; а если это излучение передаётся по воздуху, как запахи, то ветер мог бы подхватывать его и, как запахи, переносить в другие места».
Платон, Эвклид, Витрувий и даже Джон Пэкхем и Роджер Бэкон ошибались.
Глаз не может испускать лучи.
Отец не мог жечь его взглядом...
Леонардо препарировал глаза и, по мере того как стол под его руками становился скользким от крови и сукровицы, ярость его понемногу унималась. Он разговаривал сам с собой, работая и делая заметки. Особенно его интересовала «чечевица» глаза: «Природа создала поверхность зрачка выпуклой, дабы предметы могли запечатлевать образы свои под большими углами, что было бы невозможно, будь глаз плоским».
Но когда он устал и все свиные и бычьи глаза растеклись по столу, мысли его обратились к философии или, скорее, к самому себе, и он записал: «Тот, кто теряет глаза свои, обрекает душу на заточение в темнице, где нет надежды увидеть снова солнце, светоч мира».
Джиневра...
В дверь громко постучали.
— Мастер Леонардо! — прокричал гулкий мужеподобный голос Смеральды, старейшей из служанок Андреа, которая отказалась оставить bottega и уехать с хозяином.
— Я же просил не тревожить меня, Смеральда. Я не голоден.
— Я и не спрашиваю, голодны вы или нет, — дерзко заявила она, распахивая дверь. — Мне и дела до этого нет, так-то!
Дородная, в грубом платье и чепце, она была с ног до головы увешана амулетами и ладанками с ароматическими шариками. Она носила кость из головы лягушки, скорлупу лесного ореха, наполненную ртутью, язык ядовитой змеи, пахла смолой, гвоздикой и табаком — всё это были верные средства защиты от чумы и прочих несчастий. Кроме того, она ежедневно записывала на бумажках определённые молитвы, потом складывала эти бумажки всемеро и съедала на пустой желудок. После этого она могла не бояться ни чумы, ни взрывного характера Леонардо; но когда увидела, что Леонардо снова занимался препарированием — быстро перекрестилась семь раз, сморщилась и, пробормотав защитное заклинание, сказала:
— Ну и воняет здесь! По мне, так вы просто хотите впустить сюда чёрную плясунью.
— Смеральда, в чём дело?
Она поднесла ко рту ароматический шарик.
— Вас там спрашивают.
— Кто?
Смеральда пожала плечами.
— Дама?
Снова пожатие плеч.
— Ты ведь наверняка знаешь, кто это!
— Вы примете гостя?
— Это Сандро? Пико делла Мирандола?
Смеральда, моргая, смотрела на него.
Леонардо нетерпеливо выругался.
— А поесть я вам всё-таки принесу! — заявила она, не отнимая ладанки ото рта.
— Это даже хуже, чем я ожидал, — сказал Сандро, войдя в студию. — Ты выглядишь ужасно! — Он с отвращением огляделся и, скептически глянув на беспорядок на столе, поинтересовался: — Autophaneia?[92]
Леонардо слабо улыбнулся, и это была его первая улыбка за много дней, а возможно, и недель.
— Сегодня ты здесь демонов не найдёшь. Я вызываю их только в Шаббат.
— Тогда что это такое?
— Остатки весьма важных органов, они были окнами души. Разве у тебя нет глаз, чтобы их увидеть? — Леонардо не хотел быть саркастичным — просто не смог удержаться. Однако и оставаться один он тоже не хотел; он был рад видеть друга, и это само по себе удивляло его.
— Всё это надо вымыть, — сказал Сандро. — А тебе нужен свежий воздух.
— Воистину, — чуть слышно прошептал Леонардо.
Сандро методично сновал по комнате, открывая окна.
— Почему ты не отвечал на мои письма? Ты их получал? Тебя приглашали в гости к Лоренцо.
— Если б я мог покинуть Флоренцию — думаешь, я не последовал бы за Джиневрой? — спросил Леонардо. — Я не могу появляться в обществе... пока это не кончится.
Он всё ещё был на поруках и не мог покидать пределов Флоренции; если бы его заметили вне городских стен, любой его спутник был бы сочтён сообщником. Он был отверженным — и по закону, и на самом деле.
— Об этом не стоило бы беспокоиться; Лоренцо не отказался бы от тебя. Ты был бы под охраной Первого Гражданина.
— Но он ведь и не приглашал меня. Если память мне не изменяет, пригласить меня предложил ты.
— Ладно, не будем спорить. Мы уже вернулись домой. Похоже, Флоренция опять здорова — если не считать вот этого источника заразы.
— А Джиневра? — спросил Леонардо, так внимательно глядя на друга, словно мог прочесть ответ у него на лице. — Ты ничего не сказал про Джиневру.
— Я не видел её, — сказал Сандро. — Мы пробыли в Карреджи совсем немного, а потом мадонна Кларисса увидела во сне, что к ней подбирается дева-чума. Она очень испугалась, так что мы перебрались в Кафаджиоло — а это слишком далеко.
Леонардо кивнул при упоминании жены Лоренцо Клариссы.
— Так ты совсем ничего не знаешь о Джиневре?
Сандро помялся.
— Я писал ей, как и тебе.
— И?..
— Она ответила с обычной любезностью. Она, мол, здорова, а вот отцу из-за подагры приходится пускать кровь... Я так понимаю, что ты о ней вообще ничего не слышал?
— Ни словечка. — В голосе Леонардо звучала горечь. Он пытался найти ей извинения, но не мог отрицать правды: она бежала от него, как если бы он был чумой.
Сандро сжал его руку, потом полез в рукав своей рубашки и вытащил запечатанное воском письмо.
— Послание от того, кого ты так бранил.
— И кто же это?
— Великолепный.
— Но я никогда не...
— Вскрой письмо, — с упрёком сказал Сандро; обычный спокойный тон не мог скрыть его волнения.
Леонардо вскрыл письмо. На листе окаймлённой золотом бумаги Лоренцо стояли лишь слова: «Absoluti cum conditione ne retamburentur» — «Оправдан по причине неподтверждения доноса».
Обвинения с Леонардо были сняты.
Леонардо завопил и стиснул Сандро в медвежьих объятьях.
— Довольно, довольно! — со смехом отбивался тот. — Я всего лишь посланец! — И, когда Леонардо наконец выпустил его, продолжал: — Лоренцо сам узнал только что, и я попросил у него разрешения самому принести тебе радостную весть.
— Я рад, что ты её принёс, — сказал Леонардо, озираясь в поисках плаща и шляпы. — Я должен увидеть Джиневру.
— Пожалуйста, Леонардо, — сказал Сандро, — окажи мне маленькую любезность, потому что у меня есть ещё сюрприз. Но тебе придётся чуть-чуть потерпеть. Вот столечко. — Сандро поднёс согнутый указательный палец к большому, оставив между ними расстояние в дюйм. — Так как?..
Леонардо согласился подождать, но метался по комнате так, словно мог всё потерять, промедлив хоть на мгновение. И тут в дверь постучали, и в студию вплыла Смеральда с подносом, полным вина и снеди.
За ней шёл Никколо.
— Что это? — вопросил он, роняя мешок с платьем и постелью на пол и указывая на стол.
— Эксперимент, — сказал Леонардо и улыбнулся мальчику, который тут же оказался в объятиях мастера. Только сейчас Леонардо ощутил, до чего же ему не хватало общества Никколо. Мальчик действительно был ему небезразличен.
— Можно мне остаться с тобой, Леонардо? — спросил Никколо, выпрямляясь, чтобы казаться повыше — уже почти мужчина. — Мастер Тосканелли мне разрешил.
— Не уверен, что это будет хорошо для тебя.
— Но зато может быть благом для тебя, Леонардо, — заметил Сандро.
— Это не важно.
— А Тосканелли думает, что важно. Он считает, между прочим, что ты совсем замкнулся в себе.
Леонардо зарычал.
— Я писал тебе из Романьи, — продолжал Никколо. — Но ты ни разу мне не ответил.
— Я болел, Никко. Был чем-то вроде сомнамбулы. Помнишь, как болел Сандро? Немного похоже.
— Я не ребёнок, Леонардо. Ты можешь говорить со мной прямо, как с Сандро. — Тем не менее Никколо как будто удовлетворился этим объяснением. Он снова взглянул на застывающую на столе массу и непререкаемым тоном изрёк:
— Меланхолия. Но не чистая.
— Нет, Никколо, — возразил Сандро, — всё не так, как ты думаешь. Он не вызывал демонов, но он болен — даже сейчас.