Я более не волнуюсь за себя — довольно я себя жалела — нет, ныне меня одолевает страх за твою жизнь... и за жизнь моего отца. Затевается какое-то лихо, какой-то заговор, и мой муж посвящён в него. Остерегайся ненависти Пацци к Медичи. Я слышала, как поминалось твоё имя. Твоё и Сандро.
Я так хочу вернуться во Флоренцию. Немного погодя я снова пришлю Луку к тебе. Молюсь, чтобы ты не отвернулся от меня. Я не могу переменить того, что говорила и делала. Мой муж держит моего отца в тисках. Мы не могли бороться с ним. Прости меня, я была дурой.
Но сердце моё всегда было твоим. Если бы только мы могли быть вместе, я более ни о чём бы не тревожилась. Но всё остаётся как есть — и слёзы превратили меня в реку. Я люблю тебя — и бессильна что-либо сделать.
Джиневра».
Раздираемый противоречивыми чувствами, Леонардо сложил письмо и спрятал под рубаху.
Он хотел бы порвать его и никогда более не вспоминать о ней — но не мог этого сделать. Она похоронила его, а теперь — возможно, из прихоти — хотела эксгумировать труп. И всё же пустой, холодный гнев, владевший им, смешивался сейчас с пробудившейся надеждой. Если Джиневра в самом деле любит его, если она так же отчаялась, как он, они всё ещё могут изменить судьбу. Они могут бежать из Флоренции — не прикован же Леонардо к этому месту! Они могли бы отправиться в Милан; там они наверняка найдут прибежище во дворце Лудовико Сфорца, который выражал интерес к трудам Леонардо...
Леонардо сел на постели, терзаясь яростью, надеждой, унижением. Он, как дитя, грезил наяву...
— Маэстро, открой мне — что тревожит тебя? — спросила Айше по-арабски. Она стояла перед ним без накидки, длинные чёрные волосы заплетены в косу, глаза густо подведены сурьмой.
— Ничего, — ответил Леонардо по-итальянски и знаком велел ей подойти и сесть на постель рядом с ним. Он расстегнул её жилет, обнажив полные, покрытые татуировкой груди, и ласково погладил их. На миг она, казалось, удивилась: прежде он не отвечал ни на какие её заигрывания и позволил ей спать в одной с ним комнате только ради того, чтобы спасти её от затруднений.
Потом она улыбнулась, словно поняла... словно прочитала письмо Джиневры.
Она что-то шептала ему по-арабски, когда он боролся с ней, целовал и грубо, яростно кусал её. И она боролась с ним, царапалась и кусалась, крепко сжав его пенис своими окрашенными хной пальцами. И Леонардо позволил ей ласкать его — а сам между тем снимал её одежды и смотрел, как она садится сверху, точно стервятник на настигнутую жертву, и смотрел в её большие тёмные глаза, когда она принимала его в себя. Он двигался в ней, пока она не закричала, достигнув оргазма; тело её содрогалось. Тогда он перекатил её с себя и сам навалился сверху, будто поймав её в ловушку; прижав её руки, он поднялся над ней и взял её — бешено, с ожесточением насильника. Она пыталась бороться, но он не прекращал двигаться в ней, и наконец она снова закричала. Её тело прильнуло к нему, он входил в неё, и она принимала его, они двигались в слитном ритме, то приникая друг к другу, то отстраняясь — до тех пор, покуда сам он не достиг вершины наслаждения, и в этот влажный судорожный миг он увидел Джиневру.
Она была Impruneta, Мадонна. Она улыбалась и прощала его за всё.
— Маэстро... — едва слышно сказала Айше.
— Да...
— Мне больно.
— Мне больно, перестань! — взмолился Тиста — Никколо волок его прочь от новой летающей машины Леонардо, завернув руку за спину и только что не ломая её.
— Обещаешь держаться подальше от машины маэстро? — грозно вопросил Никколо
— Обещаю!
Никколо отпустил мальчика, и тот нервно попятился от него. Леонардо стоял в нескольких шагах, казалось совершенно забыв об их существовании, и смотрел со склона вниз, в долину. Туман, как во сне, стлался по травам; вдали, окружённая серовато-зелёными холмами, лежала Флоренция.
Леонардо прибыл сюда, чтобы испытать свой новый планер — он лежал рядом, и большие дугообразные крылья хлопали по земле. Леонардо принял совет Никколо — у новой машины были закреплённые крылья и не было двигателя. Это был именно планер. Конечно, Леонардо хотел покорить искусство полёта. Когда-нибудь он создаст машину, достойную его мастерства, он знает уже, как нужно управлять ею. А эта машина целиком соответствовала мыслям Леонардо об использовании идей природы, ибо ему предстояло обрести крылья, как если бы он и в самом деле превратился в птицу. Он повиснет в пустоте — ногами вниз, головой вверх — и будет управлять крыльями, сгибая ноги и перемещая вес. Подобно птице, он будет плыть в пустоте, парить, скользить...
Но он боялся. Он откладывал полёт на новой машине вот уже два дня — с тех пор, как они стали здесь лагерем. Он потерял уверенность в себе, хотя умом был уверен, что в машине изъянов нет. Он чувствовал, что и Никколо, и Тиста, и Айше — из шатра — наблюдают за ним.
Никколо закричал. Вздрогнув, Леонардо обернулся — и увидел, что Тиста, отвязав верёвку, удерживавшую планер на земле, забрался в упряжь под крыльями. Леонардо бросился к нему — но Тиста шагнул с обрыва прежде, чем кто-либо успел его остановить.
Крик Тисты далеко разнёсся в холодном разреженном воздухе — мальчик парил в пустом небе и вопил от радости. Он облетел гору, ловя тёплые потоки воздуха, и начал спускаться.
— Возвращайся! — сложив ладони чашечкой, прокричал Леонардо, не в силах, однако, сдержать восторга. Машина работала! Айше стояла теперь рядом с ним — молчала, смотрела, что-то прикидывала.
— Маэстро, я пытался остановить его, — сказал Никколо.
Но Леонардо не обратил внимания на его слова, потому что погода вдруг изменилась, и ветер забился порывами вкруг горы.
— Держись дальше от склона! — крикнул Леонардо, но слова его пропали втуне, и оставалось лишь беспомощно смотреть, как планер, подхваченный порывом ветра, метнулся вверх, завис в холодном воздухе — и опавшим листком канул к земле.
— Выдвинь вперёд бёдра! — кричал Леонардо.
Планер можно было заставить слушаться. Если б мальчик практиковался — это было бы не так уж трудно. Но он не практиковался, и планер юркнул вбок, врезаясь в скалу. Тисту вышвырнуло из ремней. Хватаясь за кусты и камни, он пролетел ещё футов пятьдесят.
Когда Леонардо добрался до него, Тиста был почти без сознания. Он лежал меж двух иззубренных скал — голова запрокинута, спина неестественно вывернута, руки и ноги разбросаны, как тряпичные.
— Тебе где-нибудь больно? — спросил Леонардо. Рядом опустился на колени Никколо; лицо его было мертвеннобелым, словно в нём не осталось ни кровинки.
— Мне совсем не больно, маэстро, — еле слышно ответил Тиста. — Пожалуйста, не сердись на меня.
— Я не сержусь, Тиста. Но зачем ты сделал это?
— Мне каждую ночь снилось, что я летаю. На твоей машине, Леонардо. На этой самой. Я ничего не мог с этим поделать. И я придумал, как мне добиться своего. — Тиста слабо улыбнулся. — И добился.
— Добился, — прошептал Леонардо.
Тиста вздрогнул.
— Никколо...
— Я здесь.
— Мне плохо видно. Кажется, я вижу небо.
Никколо взглянул на Леонардо, и тот отвёл глаза.
— Леонардо?
— Да, Тиста, я рядом.
— Когда я стал падать, я сразу понял, что это было.
— Что ты понял? — Леонардо позволил Никколо устроить Тисту поудобнее, но сделать можно было немногое. У мальчика была сломана спина, и обломок ребра прорвал кожу.
— Я видел это в чернильном зеркале, когда шейх заставлял меня помогать ему в колдовстве. Я видел, что падаю. И видел тебя. — Тиста попытался сесть, и лицо его исказилось от боли. На миг он, казалось, удивился; а потом взглянул мимо Леонардо, будто слепой, и едва слышно проговорил:
— Выбирайся отсюда. Никколо, заставь его. Ты хочешь сгореть?
Разлив Арно был разрушителен в тот год и всеми признавался дурным знамением. Однако для Леонардо, казалось, распахнулись двери удачи. В конце концов, он был сейчас в великом соборе Санта Мария дель Фьоре по недвусмысленному приглашению Джулиана, брата Лоренцо Медичи — обсудить заказ на изготовление бронзовой статуи Кларисы, жены Великолепного. И при нём было любовное послание от Джиневры — она вернулась во Флоренцию.
Она действительно любила его — несмотря ни на что.
Если правда, что несчастья ходят по трое — во что Леонардо тайно верил, — тогда, возможно, смертью бедного Тисты завершился кошмарный круг.
Леонардо и Сандро стояли у высокого алтаря рядом с другими друзьями и родичами Медичи. Было тёплое пасхальное утро, и праздничная месса вот-вот должна была начаться.
— Перестань суетиться, — сказал Сандро.
— А я и не заметил, что суетился, — сказал Леонардо, оглядывая огромную толпу, заполнявшую собор. — Боюсь, Джулиано опоздает или вообще не придёт. Он жаловался, что его донимает спина.
— Не волнуйся; да и не с Джулиано ты должен встретиться. С Лоренцо.
Леонардо кивнул.
— Мне было бы спокойнее — с Джулиано.
— Всё будет хорошо, поверь мне. Прошлое забыто; Лоренцо не может долго таить злобу. Пригласил бы он тебя в храм, если бы не был искренен?
— Ты говорил ему о...
— О твоём письме? Да, но он только отмахнулся. Он получает подобные донесения пачками.
— Тогда ему следовало бы быть поосторожнее.
— Ты что — посадишь его под арест в его собственном palazzo?
Орган грянул грегорианский хорал — и появился Лоренцо с кардиналом Раффаэлло. Кардинал приехал с визитом из Рима. Он был совсем ещё мальчик — внучатый племянник Папы.
Лоренцо и кардинал были встречены архиепископом Флорентийским и его канониками и проведены к алтарю. Приторный запах ладана заполнил собор. Кругом посмеивались, перешёптывались и отпускали саркастические замечания о юном кардинале, дожидаясь начала службы. Леонардо огляделся: он никогда прежде не видел в храме столько народу. Толпа была огромна, даже для пасхального воскресенья.