А рядом с ним сидел Уссун Кассано — живее живого.
Калиф испытующе глядел на Леонардо, явно ожидая его реакции. Но как бы ни был удивлён Леонардо, он поклонился и обратился к Уссуну Кассано:
— Рад видеть тебя воскресшим, великий царь.
Кайит Бей чуть заметно и одобрительно улыбнулся.
— Ты подождёшь моего сына здесь, — сказал Уссун Кассано. — Мы приготовили тебе хорошее укрытие.
— Когда он прибудет, сиятельный?
— Он уже в пути и будет здесь послезавтра к ночи.
— Как ты узнал это? — удивился Леонардо.
— Ему рассказали птицы, — сказал калиф, намекая на почтовых голубей; но не добавил к шутке улыбку. И он, и Уссун Кассано пристально смотрели на Леонардо, словно ожидая от него ответа на невысказанный вопрос. Плач и причитания снаружи сливались в завесу шума, заглушая любую беседу, растворяя её в своём рокоте, подобно грохоту океанских валов на прибрежных скалах.
— Значит, принц был извещён прежде, чем кто-либо в лагере? Не вызовет ли это подозрений?
Калиф кивнул, откровенно довольный: Леонардо своим вопросом дал ему прекрасную возможность покрасоваться.
— Мы хотим, чтобы это выглядело лишь соблюдением приличий, — сказал он, — поскольку наша вера не позволяет не предавать земле умершего. Принц поверит этой маленькой хитрости, потому что если мой дорогой друг властитель Персии на самом деле ушёл бы на небеса, Аллах допустил бы малое промедление, дабы он мог быть погребён в своей святой земле. — Калиф провёл рукой в воздухе и пробормотал молитву, словно этим благословением мог отвести от Уссуна Кассано смерть на вечные времена.
— Ты останешься здесь, пока не прибудет мой сын, — сказал перс Леонардо, и тому оставалось лишь кивнуть. — И я побуду с тобой.
По спине Леонардо пробежал холодок: он вдруг подумал, что, когда он убьёт царского сына, царь убьёт его.
Куан и калиф поклонились и оставили их одних.
От царя тянуло запахом плесени; он сидел, курил и попивал кофе, словно был один. Леонардо счёл за благо первым не вступать в разговор.
— Я сам буду на носилках — потому что мой сын пожелает увидеть моё лицо, — сказал наконец царь и слабо усмехнулся. Потом продолжал: — Я объясню, как нужно будет всё сделать — позже.
— А тело на носилках? — спросил Леонардо.
Уссун Кассано резко тряхнул головой, как бы отказываясь иметь что-то общее с тупостью.
— Это для тех, кто желает выразить почтение. Они не заметят разницы. Тело пахнет смертью, и этого довольно, разве не так? Но мой сын, — повторил он, — пожелает увидеть моё лицо. Он останется здесь, со мной. Он захочет побыть один. Ты убьёшь его, когда он задремлет. Ты услышишь, как снаружи, у шатра мальчик запоёт песню. Это сигнал перебить охрану моего сына. Мой сын не должен подняться с ковра.
— Как я узнаю?..
— Узнаешь. — После очень долгого молчания царь проговорил: — Я люблю своего сына.
Леонардо взглянул на него в упор и кивнул. Он заперт в ловушке вместе с безумцем, который не может отличить убийства от доброго ночного сна; его начало слегка трясти. Он ведёт себя как трус, сказал он себе.
И собирается убить, как трус.
Он выбросил эти мысли из головы и трезво отметил, что должен считаться с безопасностью Сандро и Америго — что было правдой. За себя, за свою жизнь Леонардо не боялся — его страшила мысль об убийстве, о хладнокровном планировании деяния столь ужасного... и что-то шевельнулось в соборе его памяти — нечто, чему лучше бы остаться погребённым; он смотрел на персидского царя — а видел длинный узкий коридор. «Глаза — окна души», — мелькнула у него мысль.
И привела к другой мысли, лежавшей совсем рядом. Сейчас он не может войти в свой собор памяти.
— Он храбр в бою, — сказал между тем Уссун Кассано, подразумевая сына. — Мой народ до сих пор зовёт его Доблестным. Он лучше своих братьев.
Леонардо молчал.
— Мы могли бы использовать его храбрость и ум в бою, ибо пламя войны горит сейчас от Эрзерума до Евфрата, а в землях твоего калифа дела ещё хуже. Ты знаешь об этом?
Леонардо признался, что ни о чём не знает.
— Ты знаешь, почему должен убить моего сына?
Леонардо кивнул, потому что Куан рассказал ему.
Тем не менее Уссун Кассано пересказал ему всё с начала до конца, словно этим мог искупить свою вину.
Причиной того, что Унгермамет покрыл позором своего отца, были горные курды.
Они ненавидели Уссуна Кассано. Они завидовали его мощи и его клану, который правил всей Персией. В прошлом году они распустили слух, что царь умер, и Унгермамет, который всегда слишком доверял тому, что ему говорят, поспешил захватить трон прежде своих братьев. Он привёл с собой армию, что охраняла Багдад и весь Диарбекир, и захватил ограждённый стенами город Шираз, самый важный в Персии. Когда курды узнали об этом, они отправили ему огромное подкрепление, которое грабило всё, что встречало по пути.
Но тогда он, Унгермамет, узнал, что курды обманули его и что отец взял своё дотоле стоящее войско и двинул его отвоёвывать Шираз. Хотя кое-кто из вождей заступался за принца перед Уссуном Кассано, Унгермамет побоялся, что будет предан ими, как был предан курдами; и он бежал к врагу — к Великому Турку Мехмеду, который назвал его своим сыном, открыл ему — небывалое дело! — доступ в свой сераль и дал войско — воевать с армиями своего отца.
Как раз сейчас это войско опустошало окрестные земли.
Таким образом турки смогли стянуть силы на территории мамлюков и укрепиться на завоёванных у Персии землях.
— Я послал к тем рубежам конницу и пехоту, — говорил Уссун Кассано, — но я не смогу победить, если стану бороться с сильными сторонами своего сына. Его слабости — гордость, доверчивость и нетерпеливость. Он попадётся на ту же уловку, на какую его поймали курды. Рискну утверждать, что с курдами он и приедет. Я постараюсь, чтобы они умерли не так легко, как мой любимый сын. Благодарение и слава Ему, Кто бессмертен, — прибавил он нараспев. И, помолчав, продолжал: — Буду удивлён, если кто-то из моих сыновей опередит его здесь. В любом случае, это будет им хороший урок. Но пока мы не закончим дела, ты не оставишь меня, даже если придётся смотреть, как я трахаюсь с наложницами. — Он засмеялся. — Ты боишься, что я убью тебя, верно, маэстро? Это не так уж невозможно... и, если дойдёт до этого, может случиться, что ты убьёшь меня.
Леонардо улыбнулся — и на миг ощутил спокойствие и странное родство с этим человеком.
Миновало два дня; если не считать скудной трапезы при свете погребальных свечей после того, как лагерь отходил ко сну, царь сидел один и молился с полным сосредоточением. Казалось, ему совсем не нужен сон.
Сегодня вечером ожидали прибытия Унгермамета и его телохранителей. Труп с носилок — одного из гвардейцев Уссуна Кассано, укушенного змеёй, — убрали так тихо и незаметно, будто это сделали руки теней или призраков.
— Великий царь, как удаётся тебе сидеть в неподвижности столь долгое время? — спросил Леонардо, когда царь перестал молиться. Он больше не мог выносить молчания.
Уссун Кассано удивил его, ответив, как священник ответил бы ребёнку:
— Упражнения в благочестии, маэстро. Литания Моря. Именно молитва хранит нас над океанской волной. — Он рассмеялся, негромко и без малейшей иронии. — Жизнь — как океан, маэстро. Я молюсь за сына. Молюсь, чтобы он перешёл в рай. — И он проговорил нараспев: «Мы затмим их взоры, и они поспешат, один за другим, к Мосту над Геенной».
— Кто это — мы? — спросил Леонардо, набравшись смелости.
— Аллах.
— А чей взор будет замутнён?
— Врагов Аллаха, — загадочно ответил Уссун Кассано. «И Аллах оградит тебя против них, ибо Он Всевидящ и Всезнающ. Покров Трона простёрт над нами, Око Божие видит нас».
Он наверняка продолжал бы свой речитатив, обращаясь уже прямо к Богу и не задумываясь над тем, что неверный подслушивает его молитвы — если бы не появилась одна из его наложниц. На ней было длинное чёрное покрывало, и одета она была вполне пристойно, так что лишь малая часть её тела оставалась открытой. Она поклонилась и ждала. Когда царь обратил на неё внимание, она извлекла из складок платья расшитый драгоценными камнями кошель; в нём были краски и маленькое зеркальце. Женщина опустилась на колени перед Уссуном Кассано и начала накладывать грим на его лицо и грудь — покуда кожа у него не стала бледной, как у трупа. Потом тушью она нанесла вкруг его глаз тени, и, когда работа была закончена, лицо его приобрело характерный лоснящийся оттенок и неподвижность трупа. Прежде чем наложница исчезла — так же тихо и тайно, как появилась, — царь велел ей оставить тушь Леонардо. Она отдала склянку и объяснила, как наносить на лицо угольно-чёрное снадобье.
— Теперь я мёртв, маэстро, а ты — всего лишь тень...
Они ждали.
Леонардо вернулся к своей записной книжке, которую заполнял рисунками и мучительными записями. Оттерев, насколько можно было, песком руки от следов туши, он пролистал страницы, где теснились диаграммы, наброски механизмов, ружей и орудий.
Вдруг в лагере поднялся крик, давая понять, что Унгермамет вот-вот прибудет.
С этой минуты подготовка к убийству стала механической: оно словно уже свершилось, Унгермамет как бы уже был мёртв.
Леонардо ждал за ложной занавеской, что была позади большого старца с одеждой и личными вещами царя. Сам же царь, завёрнутый в погребальный саван, неподвижно лежал на носилках — в ноздрях и ушах, как велел обычай, хлопок, глаза закрыты, руки сложены на груди, щиколотки связаны — впрочем, развязать узел можно было одним движением ноги.
Сквозь маленькую прорезь в ткани шатра, что открывала узкую полоску улицы, Леонардо наблюдал, как въезжают в лагерь разведчики Унгермамета. Горели факелы и костры, но ночь была тёмной, безлунной, и глубокая тьма казалась плотной на ощупь, словно поглотившей весь мир; было уже поздно, ближе к рассвету, чем к полуночи. Он видел, как несколько всадников развернулись и умчались с донесением к своим командирам; а позже с шумом и ликованием в лагерь влетели пятьсот гвардейцев Унгермамета. Знамёна их были полусвёрнуты из почтения к памяти Уссуна Кассано. Сам Унгермамет, однако, держался от них поодаль. В сопровождении дервиша, читающего Символ Веры, он вошёл в лагерь пешком, словно нищий; но одет был по-царски и так же высок, как отец.