Он прижал ее к себе с такой силой, что она, почувствовав боль, невольно вся напряглась. Его лицо вспыхнуло, потом опять побледнело, и веснушки на щеках загорелись ярче.
– Ах, Лиз! Другие видят не то… Вот назначили начальствующим над Комиссией построения Исаакиевского собора графа Головина. Человек он ученый, только в архитектуре и в строительстве ни черта не смыслит. Слушает, что ему говорят, а говорят ему обо мне, судя по всему, одни гадости… Он на меня смотрит сверху вниз… Во все лезет, все знать хочет, а разобраться-то не может! Смотрит на чертежи, как верблюд на мельницу! Ну вот как мне с ним работать?!
В Комитете по делам строений ведущие архитекторы в грош меня не ставят, тоже смотрят свысока, а за глаза зовут «рисовальщиком»… А мастера на строительстве! Для них я вообще никто… Иностранец, мальчишка… Да, да, мальчишка! Я и выгляжу моложе моих лет, да для них и мои тридцать четыре – возраст несолидный. Они-то привыкли сами многое решать, а я требую, чтоб они меня слушались. Ну они и дают понять, что лучше меня, мол, все знают… иногда просто грубят. Пока я языка не знал, черт-те что мне в глаза говорили, я это по рожам их видел ехидным… А теперь видят, что я все понимать стал, так шипят свои пакости по углам… А у меня, к сожалению, слух собачий. Вчера только услышал: «Откуда пришел, туда бы и катился…»
– И ты обиделся и заплакал? – полусерьезно, полушутливо спросила Элиза, поднимая голову и снова заглядывая Огюсту в глаза.
Он зло отвернулся, но так как Элиза по-прежнему сидела у него на коленях, то долго оставаться в таком положении ему было нелегко, голову пришлось вывернуть почти задом наперед, и он опять заговорил, обращая к ней усталый, подавленный взгляд.
– Я делаю вид, что не замечаю их отношения. Но иные невыносимы. Эта дрянь, этот итальянец Джованни Карлони, каменных дел мастер, дерзок до того, что мне просто иной раз хочется его задушить! Он мне так грубит… Черт бы его взял! А Головин его ценит. Еще бы! Один из известных в России братьев Карлони, мастеров лучшей выучки… Ладно, пусть бы уж грубил, но хорошо работал. А он болтает и руками размахивает…
Из коридора в это время долетело звяканье колокольчика, и слышно было, как Алексей минуту спустя открыл входную дверь.
– Это к тебе, наверное! – воскликнула Элиза. – Я уйду в спальню, хорошо?
Не дожидаясь ответа, она вскочила с его колен, проскользнула в приоткрытую дверь спальни и тотчас закрыла ее за собою.
Алеша показался на пороге гостиной:
– К вам пришли, Август Августович. Примете?
– Приму. – Огюст встал с дивана, одергивая помявшийся халат. – А кто пришел?
– Господин Вигель…
Монферран поморщился. Что мог означить этот визит? В последнее время бесцеремонность и назойливость Филиппа Филипповича начали раздражать архитектора. Именуя себя его приятелем, Вигель сплетничал о нем не меньше всех прочих, и Огюст это прекрасно понимал.
– Только его не хватало! Проси… Скажи, придется минуту подождать.
С этими словами Огюст быстро прошел к себе в кабинет, скинул халат, поспешно надел фрак, щеткой поправил волосы, прыснул одеколоном на шейный платок и уже другим, неторопливым шагом вышел в гостиную.
Тем временем Филипп Филиппович на правах доброго знакомого уселся без приглашения в кресло и встретил хозяина громким чиханьем после очередной понюшки крепкого английского табака. Впрочем, он тут же извинился и привстал, чтобы пожать протянутую Огюстом руку.
– Милый мой, я к вам с наисквернейшей новостью! – сообщил он, когда Монферран тоже устроился в кресле и вопросительно посмотрел на гостя.
– Могли бы начать с хороших новостей! – усмехнулся Монферран. – Но раз уж вам не терпится… Так что же случилось?
Вигель втянул еще одну понюшку, наморщил нос, закрылся платком, однако на этот раз удержался от чиханья и, расправив свою гримасу, проговорил:
– Итак, мсье, двадцатого октября, в то время как вы были в Пютерлаксе, в совет Академии художеств была подана докладная записка, на многих листах написанная и состоящая из семи пунктов, один другого лучше. В ней весь ваш проект Исаакиевской церкви представлен неграмотным, ведение работ названо неверным, и утверждается, что таким способом «ничего приличного» построено не будет.
– Та-а-ак! – Монферран резко приподнялся, кресло под ним качнулось и едва не опрокинулось. – И что еще там было?
– О, много чего! – охотно отозвался Вигель. – Вы там названы полным невеждою, у вас будто бы нет должного образования, и все ваши утверждения об окончании специальной архитектурной школы – вымысел, то есть ложь…
– Что-о-о?!
– Да постойте же, это не все. Написано, мсье, что вы – авантюрист, сумевший обмануть высокое начальство и занять незаслуженно высокое положение. И поведение ваше якобы во многом недостойно, – к примеру, вы носите орден Почетного легиона, а на самом деле вас им никогда не награждали… Начальству вашему дается совет разобраться в ваших делах и понять, какому негодяю оно доверилось… Ну и множество еще тому подобных фраз, – право, всего я и не помню.
В этот момент архитектору показалось, что начальник канцелярии шутит либо добавляет что-то от себя, однако бледное лицо Вигеля было совершенно серьезно.
– Этого не может быть! – запальчиво и растерянно воскликнул Монферран, когда Вигель замолчал. – Кто… кто это подписал?! Кто посмел написать такое?!
– Написал человек, который вас знает, вот что хуже всего, – проговорил Филипп Филиппович. – Записка была подана господином Модюи, членом нашего Комитета и, ежели вы знаете, членом-корреспондентом французского Королевского института. Должен сознаться, все написанное произвело впечатление на Академию.
Если бы в эту минуту треснул потолок комнаты и на голову Огюсту полился огненный дождь, и то он не испытал бы подобного потрясения. Имя, названное Вигелем, заставило его на миг задуматься, не сошел ли он с ума… Комната закружилась вокруг него… В ушах раздался чудовищной силы звон, и он что есть силы стиснул руками виски, чтобы не свалиться в обморок. Прозрачные струйки пота полились по его лбу, щекам, подбородку…
– Вам дурно? – с деланым испугом спросил Вигель, привставая в кресле.
– Нет, что вы! Мне даже весело! – Огюст говорил и не узнавал своего голоса – он стал вдруг сухим и колючим, жестким, как у человека злого и уже немолодого. – Да, да, Модюи… Он меня действительно очень хорошо знает. И что совет Академии? Ведь сегодня… Какое же число? А! Двадцать четвертое. Что предпринял совет?
Вигель вздохнул:
– Ну что вы хотите? Оленин тут же, на другой же день, собрал по этому поводу совещание. Дело-то нешуточное…
– И что решило совещание? – спросил Монферран, с самым равнодушным видом доставая платок и вытирая лицо и шею, совершенно мокрые от пота.
– Совещание, – сказал Филипп Филиппович, – отметило, что записка к архитектуре имеет весьма малое отношение, а является нападением одного архитектора на другого, то бишь, как выразился кто-то из них, спор архитекторов. Хм!
– А господин Модюи что сказал на это? – поинтересовался Огюст. – Защищал ли он свою принципиальность?
– А его там не было! – рассмеялся Вигель. – Как только записку прочитали, сей господин исчез… А совещание решило в конце концов, что в таком деле и вас надобно выслушать, а самое главное, дело это подведомственно Комиссии построения, и записку туда и надо передать.
– Слава Богу! – вырвалось у архитектора. – Бетанкур поймет, что к чему.
– Бетанкур уже понял. – Филипп Филиппович взял новую понюшку табаку из небольшой серебряной табакерки и, понюхав его, опять весь покривился. – Ну и табак… Просто порох какой-то! Да, вот… генерала записка привела в самое дурное расположение, смею вас уверить. Я в жизни своей не слышал, чтобы он так крепко выражался. Больше всего его взбесило как раз то, что мсье Модюи, состряпав свой опус, представил его сразу совету Академии, а самому генералу даже не показал. А ведь Бетанкур – начальник и над Модюи, и над строительством собора. Такого удара по самолюбию наш генерал не получал ни разу. Оленин теперь, полагаю, будет что есть силы стараться его успокоить… Господину президенту Академии ни с кем не хочется ссориться. Но Модюи-то как решился нажить себе такого врага? Покровители у него могучие, и во Франции, и здесь, и все же… Надо иметь уж очень веские причины для подобного выступления.
Огюст весь вспыхнул.
– Значит, вы верите, сударь, тому, что он написал?! Вы верите, что его на это толкнули честность и любовь к истине, да?
– Помилуйте, Август Августович! – завопил чиновник. – При чем тут истина? Не трогайте старушку во гробе ея! Я не то имел в виду. Я хотел сказать, что у этого господина, видимо, есть веские причины не любить вас. Я угадал?
– Будь я проклят, не знаю! – У Огюста уже не было сил сдерживаться, он и так сделал все, что только мог. – Не знаю, можно ли назвать веской причиной нашу с ним ссору, происшедшую семь с лишним лет назад. Это он меня оскорбил тогда, а не я его. Правда, я собирался его убить… Но, клянусь вам, только делал вид, в мыслях у меня такого не было. А вот теперь, да, теперь я убью его!
И, выпалив эту сумасшедшую фразу, он вскочил с кресла и выбежал из комнаты, не успев заметить удовлетворенной усмешки Вигеля.
VIII
Темнело. За небольшими оконцами конторского сарайчика продолжала свой посвист бесконечная, нудная, унылая февральская метель.
Смолкли монотонные удары чугунной бабы, вгонявшей в твердую, как камень, землю толстый стержень очередной сваи. Работа на строительстве с наступлением темноты прекращалась.
Снег возле конторы заскрипел под валенками, это шли рабочие к своей столовой, втиснутой в большой, холодный и грязный барак. Однако некоторые, видно запасшиеся кое-какой едой еще днем, во время перерыва, до столовой не дошли, а расположились поблизости от архитекторской конторы, на штабеле досок, сложенном у стены сарая с подветренной стороны. Их сухие простуженные голоса, смешки и глухой кашель странным образом сочетались с монотонным свистом метели. И чтобы до конца завершить этот ансамбль, один из рабочих вдруг завел песню, длинную и печальную.