Да, Августин не мог все их знать… Распоряжение прекратить строительство Исаакиевской церкви и членам Комитета Академии начать исправление проекта Александр Первый отдал пятнадцатого февраля 1822 года. До того, побывав в Париже, он показал проект Монферрана нескольким специалистам и получил от них советы, но и это не разрешило его сомнений, и хитрый царь решил помучить академиков заведомо невыполнимой задачей… Строительство остановилось, и в марте начался конкурс на исправление проекта, ни к чему, впрочем, не приведший: столбы старой церкви мешали участникам конкурса нисколько не меньше, чем Монферрану…
Что касается самого Огюста, то для него теперь все было кончено, и буря, бушевавшая в его душе, вдруг почти утихла. Холодное отчаяние обволокло его сердце. В этот год он не почувствовал даже прихода весны, впервые в жизни, – то ли зрелость пришла, то ли удар был сокрушающим…
И вместе с тем все эти события заставили его начисто забыть о самых насущных заботах, он позабыл даже о своих еще далеко не до конца выплаченных долгах, и когда в первых числах октября ему принесли записку от ростовщика Семипалова с напоминанием о том, что последний срок выплаты долга в три тысячи рублей истекает второго ноября, он был в полном смысле слова сшиблен с ног этим известием. Денег у него не было, жалованье в триста рублей ежемесячно исчезло, оставшееся, то, что он получал в Комитете по делам строений, расходилось на уплату долгов и на самое необходимое. Заказов в эту зиму он не получал… Все его знакомые знали о разжаловании строителя Исаакиевской церкви, и никто из них не решился бы дать ему такую сумму в долг, да если бы кто-то и смог, то когда и из чего он бы ее отдал?
Единственное, что мог он поделать, – это продать библиотеку – и теперь уже всю, но это представлялось ему уже последним падением, и потом даже такой отчаянный шаг едва ли мог спасти положение… Со времени получения записки прошло восемнадцать дней, до срока выплаты оставалась неделя, а Монферран так и не решался пока что-то предпринять. Нервы его были до того взвинчены, что он потерял сон, ночами его мучили кошмары, и кончилось тем, что он, должно быть задумавшись и перестав себя контролировать, допустил ошибки в чертежах, которые и вызвали теперь гнев председателя Комитета.
– Я не знаю, что у вас за обстоятельства, – нахмурившись, проговорил Бетанкур, – но вы ведете себя безобразно.
– Может быть. – Монферран, кусая губы, опустил голову, чтобы генерал не видел его сумасшедшего взгляда. – И все же это не повод для вас кричать на меня, как на мальчишку…
– Кричать?! – Генерал вновь привстал за столом, впившись в ручки кресла своими нервными тонкими пальцами. – Да за такие непотребные поступки, равно как и за ваши дерзкие слова, вас просто бы надо уволить из Комитета!
– Так увольняйте меня! – воскликнул Огюст со злостью последнего отчаяния. – Довершите начатое, мсье. Вы верили в меня, а теперь, как видно, под влиянием чужих убеждений перестали верить. Ну что же… Чужие неприятности могут повредить вашей славе. Расстаньтесь со мной!
Бетанкур стиснул зубы и медленно, с трудом подавляя гнев, перевел дыхание.
– Мне стыдно за вас, Монферран, – сказал он наконец. – Я видел в вас друга, а вы ведете себя как человек, которому важно было мое расположение только для достижения своих целей… Хорошо, если я на сей раз ошибаюсь. Возьмите свои чертежи и сегодня же все переделайте. Завтра принесете их мне. Вы поняли? И все – ступайте отсюда!
– Слушаюсь, – просто сказал Огюст и, аккуратно сложив растрепанные листы, повернулся к двери.
– Стойте! – окликнул его Бетанкур и, когда молодой человек оглянулся, тихо, с сожалением произнес: – И пожалуй, лучше забудьте о соборе – в таком состоянии души вы вести большое строительство не сможете. Оно ведь на долгие годы, подумайте… Прощайте.
Весь этот вечер моросил омерзительный липкий дождь пополам со снегом, и домой Огюст вернулся в промокших башмаках, а от его зонта, поставленного в коридоре, сразу потек темный ручеек.
Алексей ахнул и кинулся стаскивать с хозяина влажное пальто, башмаки и мокрый шарф.
– Вот ведь воспаление получите! – твердил он испуганно. – Ну быстро, быстро, ступайте переоденьтесь, а я сейчас камин затоплю пожарче и согрею вам чаю…
Не так давно Алексей стал выполнять в доме обязанности не только лакея, но и кухарки, и горничной, ибо служившая здесь раньше девица по имени Стешка вдруг потребовала прибавки к жалованью, и Элиза, видя, что с деньгами стало совсем туго, рассчитала ее, не решившись взять у Огюста лишних денег…
– Давай побыстрее чаю, – проговорил Огюст, ежась от озноба и заглядывая в пустую гостиную. – Хозяйка еще не приехала?
– Нет, Август Августович. Да она сегодня поздно будет…
Последние две недели, как нарочно, Элиза вечерами исчезала из дома. Она, по ее словам, свела знакомство с какой-то дамой, женой полковника, которую обучала французскому языку, за что та давала ей уроки игры на фортепиано.
– Конечно, ей дома сидеть скучно. – Охватившее его раздражение Монферран готов был излить сейчас на кого угодно. – Конечно, я в дурном настроении прихожу, на обед у нас готовится только самое скромное… а там, наверное, угостят лучше, у светской-то дамы, хм! А ты, Алеша, еще не устал мне служить? Может, тоже сбежишь к другому хозяину? А?
– От вашего собачьего характера я бы сбежал, пожалуй, – спокойно ответил Алексей, возившийся в это время с растопкой камина. – Да, боюсь, вы с другим слугой совсем не поладите… Ну что вот встали? Носки-то мокрые… И платье все. Идите переодеваться!
Переодевшись, Огюст прошел в кабинет, раскрыл среднюю часть секретера, не торопясь вытащил оттуда все свои чертежи и расчеты, разложил их на столе и тщательно отобрал все, что относилось к собору. Затем, не без труда подняв все отложенное – а получилась пачка очень солидная, – он толкнул плечом дверь и вышел в гостиную. Камин пылал ярким огнем, тени и блики света, как маленькие ведьмы, бесновались на стенах пустой комнаты. Алексея в гостиной не было.
«Ну вот и все!» – со злобным удовлетворением подумал Монферран и подошел к камину вплотную.
Адский жар полыхнул ему в лицо. Он ощутил дрожь в руках и, стиснув зубы, прижмурив глаза, поднял пачку бумаг и занес ее для броска… И тут внезапно перед ним замелькали какие-то пестрые пятна, он перестал видеть, в ушах его возник пронзительный звон, и он, выронив бумаги на ковер, упал без памяти, едва не задев головой каминной решетки…
Потом, когда он очнулся, откуда-то из глубины его сознания вдруг прозвучал тот самый голос, который когда-то он услышал, умирая в далекой итальянской долине. И теперь в этом голосе звучал гнев:
– Ах ты, жалкий трусишка! Заносчивый гордец, обидчивый себялюбец! Как ты смеешь посягать на то, что уже не принадлежит тебе?! Ты не прошел еще и четверти пути, не изведал настоящей борьбы, и первое же поражение раздавило тебя как букашку! Но тебе слишком много дано, чтобы ты имел право так скоро признавать себя побежденным.
– Кому сколько дано, знает только Бог! – прошептал Монферран.
– Да, так и не гневи Его! Вставай, трусишка, собери чертежи, приведи себя в порядок и отдохни от мыслей, не то все: и силы, и воля уйдут в нервы, станешь психопатом, а не строителем. А все еще только начинается!..
Огюст медленно привстал с ковра.
– Я схожу с ума! – прошептал он и, поспешно поднявшись на колени, стал собирать бумаги.
Вошел Алексей с чашкой чая.
– Август Августович, вы что же на полу делаете? – испугался он.
– А то ты не видишь? – не поворачивая к нему головы, отозвался Монферран. – Видишь, чертежи развалились. Поставь чай на стол да снеси-ка это все в кабинет.
Допивая чай, он посмотрел на часы. За весь вечер они почему-то ни разу не попались ему на глаза, хотя стояли как раз на проклятом камине… Золоченые стрелки показывали половину девятого.
«Какого лешего Бетанкур приказал завтра принести ему исправленные чертежи?! – зло подумал Огюст. – Ведь говорили мы с ним почти перед окончанием службы… Разве что всю ночь с ними возиться, да и то не успеть. Стоп! Но сегодня суббота… Завтра – неприсутственный день. Что он, с ума сошел, что ли? Забыл о времени, так же как и я… Говорят, и у него большие неприятности… Говорят, он теряет расположение государя…»
Подумав это, он не испытал ни злорадства, ни, напротив, сострадания к человеку, которой прежде столько помогал ему. Просто мелькнула и улетела мысль.
– Алеша! – крикнул архитектор, поленившись протянуть руку к колокольчику.
Алексей, как всегда, вошел тотчас же.
– Посиди здесь, Алеша, – сказал Огюст. – Тошно одному. Моей милой супруге мое общество, кажется, окончательно надоело. Она опять проторчит у полковничьей жены и явится домой в половине десятого, с блеском в глазах, с румянцем, и слегка запыхавшись, будто торопилась… Еще бы! Терпи тут мои огорчения. А там весело!
– Будет вам! – вдруг с упреком произнес Алексей и посмотрел на архитектора взглядом, от которого тот вспыхнул.
– Что значит «будет»? – резко спросил Огюст.
– Будет ее винить! – Голос слуги задрожал. – Как вы можете? Элизу Эмильевну!.. И еще супругой ее называете! Разве она вам жена?
Огюст вздрогнул, едва не выронив чашку. Румянец на его щеках стал еще ярче.
– Та-ак! Она тебе рассказала?! Да?
Алеша резко шагнул к столу и проговорил непривычной скороговоркой, прямо глядя в глаза хозяину:
– Ничего она мне не рассказывала! И никому… Разве она о вас где-то когда-то скажет хоть одно слово плохое? Что вы! Да только я не дурак последний! А за столько-то лет догадался бы и дурак. Фамилия у нее не ваша, ваших гостей она сторонится, как зачумленная, прячется от них. Письма из Парижа приходят только на ваше имя, будто ее и нет. Я давно понял, что вы не венчаны.
– Не твое дело! – в ярости закричал Монферран, вскакивая.
– Само собой, не мое. – Алексей странно покривился, будто ему больно было говорить. – И вам, барину, ясное дело, на простой жениться стыдно. Мало ли кто что из светских скажет! Как же – циркачка! Спаси Бог от лишнего шуму, когда и так шумят…