– Это? – Елена засмеялась. – Они тебе нравятся, да?
– Красивые! – Егорка, как ни солидничал перед нею, не мог скрыть восторга. – Они мраморные, ага?
– Мраморные и бронзовые. Это греческие и римские боги, герои, цари. Этот вот Аполлон, а это его сестра Диана. А этот большой бронзовый – римский император Октавиан Август.
– А это кто, ангел? – Егор указал пальцем на мальчика с крыльями и большим изогнутым луком.
Девочка опять засмеялась, весело тряся кудряшками.
– Тоже скажешь, ангел! Это Купидон. Его римляне звали Амур. Он бог любви. Вот как выстрелит в человека из лука, так тот и влюбится и страдать будет от любви.
– И пускай страдает, коли дурак! – сказал Егорка. – А умный бы не страдал, а взял да женился.
– Ну а если бы она его не полюбила? – лукаво спросила Елена. – Амур же стрелял только в одного человека, а другой его мог и не любить…
Такого оборота Егорушка не ожидал.
– Коли так, худо! – вздохнул он. – Вовсе без мозгов Амур этот… Но все одно красивый. А кто ж их делал всех?
– Скульпторы, – ответила девочка. – Только очень-очень давно. Две тысячи лет назад, а то и больше…
– Ух ты! – не поверил мальчик. – А разве и тогда уже люди были?
– Были и еще раньше. – Кудряшки Елены опять потешно затряслись. – Господь сотворил мир очень давно…
Мальчик смутился. Эта девчонка так много знала, что говорить с ней было страшновато. Но она все равно нравилась Егору.
– Слушай, – помолчав, спросил он, – а ты кто? Дочка барина тутошнего?
– Какого такого барина? – удивилась Елена. – Ах, хозяина дома! He-а, у него нет детей. Я дочь его управляющего, Алексея Васильевича. А ты хоть знаешь, чей это дом?
– Почем мне знать? Поди, графа какого…
– Сам ты граф! Это Августа Августовича дом.
Егорка ахнул:
– Ну?! Главного архитектора нашего?!
– Его. А ты, значит, тот мальчик, который с лесов упал, да?
Он шмыгнул носом:
– Я не падал. Там доски разъехались… А как же это я тут оказался? И что главный скажет, коли меня увидит? Поди-ка орать начнет…
– Дурачок! – возмутилась Елена. – Да он сам тебя сюда и принес. И доктора звал к тебе. А моя матушка и Элиза Эмильевна около тебя сидели, и Варя еще. А я молилась вместе с матушкой, чтоб ты поправился. Вот ты и здоровый теперь.
– Само собой. – Егорка опять зашмыгал носом, стараясь не показать своего смущения. – Значит, вот оно как… Наши мужики про главного говорили, что он строгий, но не злой…
– Он очень добрый! – улыбнулась девочка. – Очень, очень! Мы все его знаешь как любим! Слушай, хочешь доесть мое яблоко? Я больше не хочу.
Егорушка обрадовался этому предложению. Он живо взял у Елены яблоко и доел его.
– Вкусно, – сказал он. – А еще чего поесть нет ли? Брюхо подвело.
Девочка решительно взяла его за руку:
– Пошли. Что же ты сразу не сказал?
Она повела его на кухню, где безо всякого смущения заглянула во все посудины, нашла в одной их них остатки жаркого и решительно вытряхнула его в глиняную миску, которую поставила на стол перед Егором, положив рядом кусок хлеба и вилку.
– Кушай на здоровье и расти большой!
Егорка, который в жизни своей никогда вилки не видел, долго вертел ее в руке, потом положил на стол и спросил:
– А ложки-то нет, что ли?
Елена немного удивилась, однако подала ему ложку и, пока он уплетал жаркое, деликатно отвернувшись, налила ему кружку молока.
Мальчик выпил и молоко, а потом, смутившись, пробормотал:
– А ведь я, кажись, вас вовсе обожрал…
– Нисколько, – покровительственно и величаво сказала Елена.
Но вдруг она увидела нос своего гостя, перепачканный соусом, и, не удержавшись, расхохоталась.
Глядя на нее, Егорушка тоже рассмеялся.
– Ты чего? – спросила она.
– А ты чего?
И они засмеялись еще громче.
Лишь час спустя испуганная Варя, обнаружившая исчезновение больного, отыскала мальчика и девочку во дворе, где они увлеченно играли сцену из рыцарской жизни, сочиненную Еленой. Горничная ласково побранила обоих и отправила Егорку в постель, а Лену к матушке, которая, по ее словам, «доченьки заискалась вовсе».
Вечером, после ужина, принесенного ему все той же Варей, Егорушка вдруг заскучал. Он соскучился без новой знакомой, ему захотелось увидеть ее, а заодно и удивительных мраморных богов. Варя, накормив его ужином, ушла, и Егор решил этим воспользоваться. Как и утром, он встал и прямо в рубашке отправился по уже знакомой дороге к бронзовой лестнице.
В доме было по-прежнему тихо. Мальчик шел медленно, разглядывая красивые стены и двери коридора. Возле одной из дверей, не доходя лестницы, Егор задержался. Дверь была дубовая, и сверху в нее была вставлена чудная картинка: вокруг больших белых и розовых цветов вились птицы, яркие, веселые и ужасно маленькие – они легко помещались в цветках и длинненькими клювами пили из них нектар, все равно как пчелы.
Невольно Егорушка тронул рукой одну из птичек, и дверь, тихо заскрипев, вдруг приоткрылась. Мальчик увидел перед собою комнату с темной мебелью, со шкафами, креслами, в которых можно было утонуть, с большим столом, заваленным книгами и бумагами.
Возле стола, склонившись над какой-то бумагой, с карандашом в руке, стоял человек. Сзади Егорушке были видны только его согнутая спина и затылок со слегка взъерошенными светлыми волосами.
Услышав скрип двери, человек, не оборачиваясь, что-то сказал, но что именно, мальчик не понял – язык был чужой. Не услышав ответа, белокурый бросил через плечо по-русски:
– Это ты, что ли, Алеша? Входи, что топчешься?
– Я это… – сказал Егорка, делая шаг вперед.
И тотчас замер, ахнув от испуга.
Человек у стола обернулся, и мальчик узнал в нем господина главного архитектора! Егорке захотелось выскочить за дверь, но ноги у него приросли к полу. Впервые он видел грозного Августа Августовича так близко…
Монферран несколько мгновений удивленно смотрел на вошедшего, потом улыбнулся:
– Ого, а ты уже ходишь! Что же, совсем поправился?
– Ага! Благодарствуйте, ваша милость! – заикаясь, пробормотал Егор. – Вовсе здоров теперь… Коли прикажете, тотчас уйду, только скажите, ради Бога, чтоб мне штаны мои отдали!..
– Штаны? – Огюст поднял брови. – Разве в этом дело? Ну-ка иди сюда.
Он бросил на стол карандаш, сел в кресло и указал мальчику на другое – напротив себя.
– Садись.
Егорка со страхом глянул на высоченную спинку кресла и, подойдя к нему, неловко, боком сел на ручку.
Теперь главный архитектор оказался вовсе рядом с ним, и он затаил дыхание, боясь поднять глаза. Мужики говорили, что взгляд главного, если он сердится, прямо жжет до костей.
– Куда ты собираешься уйти? – тихо, очень мягко спросил Монферран. – Куда ты пойдешь?
– В барак, – ответил мальчик, пальцем вытирая нос. – В барак, к мужикам… А чего?
– А того, что места тебе там не положено. Ты ж не рабочий.
Егор насупился:
– Батька ж рабочий был. А мне куды было деваться? А нынче куды?
Огюст кашлянул немного смущенно:
– Но тебе там работать нельзя. Ты еще маленький.
– Я? – Мальчик встрепенулся. – Не! Я, ваша милость, могу работать. Вы возьмите меня ну… ну хоть кем! Я сильный! Иль вы думаете, я слабый, потому как с лесов упал? Так они же разъехались… доски там гниловаты были: подрядчик, собака, подсунул…
– Он за это ответит. – Голос главного стал суров. – Но тебе нельзя на строительстве оставаться. Здесь сильные мужчины калечатся, гибнут. Я подумаю, куда бы тебя пристроить получше.
Егорушка зашмыгал носом и совсем низко свесил голову:
– Не надо меня пристраивать… Оставьте при соборе… Я ж не пьяница какой, чтоб меня гнать!
Огюст усмехнулся:
– Экий упрямец! Ну послушай, Егор… Как тебя по отчеству?
– По отчеству я Кондратьевич, – угрюмо пробормотал мальчик.
– Так вот, Егор Кондратьевич: взять тебя на строительство рабочим я не могу – ты же кирпичи таскать не сможешь, верно? А мастерству никакому не обучен. Или не так, а?
Главный опять заговорил очень мягко. И Егорка решился еще прошептать:
– Так выучиться ж можно! Я памятливый…
– Фу ты Боже мой! – Монферран придвинул свое кресло ближе к креслу Егора и наклонился, снизу вверх заглядывая в лицо мальчика. – Ну что за упрямец! Тебе там медом намазано, что ли?
Егор поднял голову, и наконец их глаза встретились. На лицо главного архитектора падал свет от горящих в бронзовом подсвечнике двух свечей, и мальчик вдруг с удивлением и облегчением понял, что в этом лице нет ничего грозного… Оно было внимательно и как будто немного печально, а синие глаза смотрели пристально, спокойно. Вокруг глаз и на большом выпуклом лбу в ярком свете прорисовывались острые резкие морщинки. Их было много, но лицо все равно казалось вблизи куда моложе, чем прежде, издали, и Егорушка подумал, что главный вроде слишком молод, чтобы, как мужики говорили, строить собор двадцать с лишним лет… Мальчик набрал в рот воздуха и, вздохнув, проговорил:
– Не медом намазано вовсе… Мне собор нравится.
– Что-о?! – Огюст даже привстал в кресле и тут же упал обратно. – Что ты сказал?
– Что слышали! – уже совсем дерзко выпалил Егор. – Нравится мне собор Исаакиевский, вот я его строить и хочу!
– Врешь! – вырвалось у Монферрана. – Ты… как это? Под-ли-зы-ваешься!
– Да вот вам крест святой! Да разве я врать-то стану! Красивый он! Коли хоть один камень в нем положу, век гордиться буду!
Огюст тихо рассмеялся:
– Ну-ну, хорошо сказал. – Он взял мальчика за руку и осторожно притянул к себе. – Послушай, а тебе в рубашке не холодно?
– Не-а!
Егор опять мотнул головой и доверчиво подошел к главному архитектору совсем вплотную, и тот вдруг, подхватив его под мышки, усадил к себе на колени.
– Завтра Алексей Васильевич купит тебе одежду новую и башмаки…
– Башмаки?! – ахнул Егорушка. – Отродясь у меня их не было!
– Ну так теперь будут.
Кондрат Демин не сажал сына к себе на руки, не имел привычки его баловать, а каково было на коленях у матери, мальчик успел позабыть, и теперь вдруг его охватило ощущение незнакомого блаженства. Ему стало так хорошо на коленях у этого человека, которого о