— Там другой расклад, — посерьезнел Данко. — Туда ты пока не суйся, иначе влетишь в очень серьезную историю.
— Понятно. Значит, опасность не миновала, — сказал Аркаша. — Скоро заявятся и у нас.
— Нет, мы им до фени, — твердо ответил цыган. — Они шерстят баранов покрупнее, тех, кто занимается скупкой золота не один год. Как Скрипка, например.
— А при чем здесь я? — забеспокоился знаток музыкальных инструментов и швейцарских часов. — Я тоже гол как сокол. Сыну дай, дочери оторви…
— Двухэтажный особняк дострой, — подмигнув нам, продолжил перечень цыган. — Ты бы лучше штаны с ботинками купил. Смотреть противно.
— Э-э, брат, его прикид для отвода глаз, — тоже съязвил повеселевший Хохол. — Помнишь, как в фильме «Илья Муромец» татарский хан отбирал у своих нукеров золото? Перевернет кверху ногами, тряхнет — и порядок, гора драгоценностей.
— Может, и его надо тряхнуть? — нарочито сдвинул черные брови цыган. — Глядишь, гора бриллиантов выпадет.
— Да вы что, ребята, — поспешно засунул, нацепленную было снова табличку в рваный портфель Скрипка. — Вы так и подставите меня. Нет, я лучше домой поеду.
В этот день мы разошлись рано. В последующие несколько суток нас никто так и не потревожил, хотя разборки в центре базара продолжались еще дней десять. Участились случаи нападения в подъездах домов, в которых жили ваучеристы. Ранним утром в парке Горького дворники обнаружили под деревом труп известного крупного валютчика. Кому–то проломили голову, еще двоим поломали ребра. Ребята оказались в больнице. Естественно, денег и ценных вещей при них не нашли. На жалобы знакомым ментам, тому же начальнику группы из уголовки. Гелику, по–прежнему продолжавшему навещать Лану и пугать нас своим долгим торчанием с нашими местами работы, те только пожимали плечами да сочувственно цокали языками, откровенно давая понять, что надеяться мы можем лишь на себя. Ловля бандитов была за пределами их деятельности. Да и не все ваучеристы писали заявления. А кто в горячке настрочил, потом пожалел об этом тысячу раз. Мало того, что бумаги просто не рассматривались, но, узнав сумму отобранных долларов, количество ваучеров, сотрудники следственных отделов рьяно начинали докапываться об их происхождении. Отмазывайся потом, как можешь и чем хочешь. Беспредел набирал силу буквально с каждым днем. Мы слушали выступления Руцкого, Хасбулатова, генерала Макашова по телевидению и в какой–то степени соглашались с этими мало приятными нам людьми. В чем–то они были правы. Большую половину Государственной думы, обеих палат — верхней и нижней — составляли передовики производства, директора предприятий, представители колхозов, просто случайные люди, ни черта не смыслящие в политике. Ни один из них не дал дельного совета, по какому пути идти России дальше. Выступления доморощенных политиканов на съездах депутатов больше походили на выступления бригадиров перед крестьянским сходом в каком–нибудь захудалом колхозе. Ни мысли, ни содержания. Корявая, неправильная речь, ограниченное выражение на обветренных лицах. Непонятно, зачем таких «избранников народа» выпускали на трибуну, зачем позорили и без того опозоренную нацию. Слабоумная грызня за столами президиумов и в кулуарах кремлевских дворцов не могла пройти бесследно. В октябре наступил ее пик. Мы почувствовали его приближение примерно за полмесяца до надвигающихся событий. Цена на ваучеры катастрофически упала, кривая на доллары наоборот поползла вверх, хотя до этого баксы как–то подталкивали престиж чеков. Цены на товары народного потребления поднималась, как на дрожжах. Но приток на рынок золотых и серебреных изделий уменьшился. Вообще деловая жизнь в коммерческих структурах как бы замерла. Мы снова довольствовались малым. Те из ребят, кто тормознул крутую пачку чеков в надежде на быстрое обогащение, пролетели фанерой над Парижем. Ваучер упал в цене так быстро, что никто, как говорится, ахнуть не успел. Все свершилось по–русски, — быстро и бестолково.
А потом мы наблюдали на экранах телевизоров за осадой белого дома, телевизионного центра Останкино, за действиями боевиков из русской национальной гвардии, руководимых боевыми генералами Макашовым и Руцким. Хасбулатов на время исчез из поля зрения. Поговаривали, что вновь накачался наркотой. Но непризнанный политический «вождь всех времен и народов» вместе с верхушкой оппозиции оказался в осажденном войсками, Белом доме. Наверное, он тоже отдавал ц. у. своим сторонникам, противникам существующей власти, посылая их под пули и снаряды. А может, ему доставляло больше удовольствия дергать за веревочки дураков генералов–марионеток. Во всяком случае, боевые действия на площади перед Белым Домом мало чем отличались от виденных в кинофильмах штурмах Берлинского рейхстага. Те же разрывы снарядов прямо на стенах и в окнах, тот же посвист трассирующих пуль. И тот же щебень под ногами, что у нападающих, что у наступавших. Труппы показывали потом. Но сколько их на самом деле — очередная государственная тайна новой демократической власти. Бабурины вместе с лидерами коммунистической партии зюгановыми ушли в подполье. Затаились, выжидая удобный момент для нанесения решающего удара. Освещаемое комментаторами по телевидению развитие событий буквально кипело жаркими страстями. От доносимых динамиками звуков беспорядочных взрывов можно было оглохнуть, от вида окровавленных тел убитых и раненых поломать ногти о ладони. Но народ безмолвствовал. Абсолютное равнодушие, казалось, поразило людей. Они работали, исполняли каждодневные свои мирские дела, даже не напрягая как в былые времена голосовых связок при обсуждении того или иного, по словам высоких лиц с экрана, значительного эпизода. Наоборот, с садистским интересом наблюдали за бойней, сидя в креслах в тихих квартирах или прямо с моста через широкий проспект, буквально в нескольких десятках метров от жуткой арены. Скорее всего, так же свершилась Великая Октябрьская Социалистическая революция. Только тогда после нее еще началась Великая Гражданская война, унесшая жизни многих миллионов сограждан. Сейчас же ее развязывать было не перед кем. С того исторического момента все стали равны — ни бедных, ни богатых. Для лозунга «Экспроприируй экспроприированное» просто не нашлось ржавого гвоздя, чтобы вколотить его в тело лихоимца. Новый буржуин еще не поднялся на ноги. Он чувствовался где–то рядом, но еще был невидим. А против своих же холопов, дравшихся всего лишь за власть, на Руси не ходили испокон веков. Пусть, мол, позабавятся. Один хрен, как ничего не было, так и не будет.
Цивилизованный мир в очередной раз скупо поаплодировал победителям, не спеша, однако, с налаживанием тесных экономических контактов, когда Белый Дом наконец–то взяли. Но жизнь потихоньку стала выправляться и без посторонней помощи. Строптивых заключали в «Бутырку», в «Матросскую тишину» и в прочие тюрьмы. Цена на ваучеры медленно, но твердо поползла вверх. Народ снова поволок припрятанное на черный день добро на базар. Забот прибавилось. Теперь мы работали без оглядки назад, уверенные в том, что на полгода — год мир обеспечен. А по прошествии сего времени приватизация благополучно завершится. Главное, не упустить дарованного Богом случая сейчас. Потом же со склоченным капитальцем будет легче искать свое место под солнцем. Хоть на любимой, не говоря о загранице, Родине, не раз удивлявшей мир очередными реформами. Глупость, она бесконечна и необъятна. Как сама Россия. А у России путь свой…
Вот и подошел Новый 1994 год. Сумку мою приятно оттягивали полтора миллиона рублей. Тысячу раз я хотел купить хотя бы подержанный автомобиль или, в крайнем случае, съездить за границу, чтобы пусть одним глазом увидеть, как живут капиталисты. Но все не получалось. То в середине декабря узнал, что в августе моя дочь Юля от первого брака родила внучку. Она жила в квартире, оставленной ей матерью. Надо было как–то помогать дочери, матери–одиночке, сводить концы с концами, потому что с прежней работы ей начисляли гроши, а на внучку от собеса она получала две или три тысячи. Да и Людмила моя, хоть по–прежнему ничего не требовала, была под боком. Отец ее продолжал пить, мать еле передвигалась из–за болезни сердца. Сама Людмила стойко переносила тяготы последнего месяца беременности. Я мотался с одного края на другой, стараясь выделять обеим небольшие суммы. Но не баловал. Разве что по пьянке, когда шлея накрепко зацеплялась под хвост. Все шло более–менее гладко. Но в тот день — теперь я точно знаю, это произошло шестнадцатого декабря, — я возвратился с базара домой рано. Арутюн зарядил меня двадцатью тремя граммами золотого лома и несколькими изделиями, попросив их продать, — у меня как раз объявился богатый купец. Сложив товар в мешочек, и приплюсовав свой запас, я намеревался по утречку двинуть к купцу, а затем уже, от него, снова на базар. Не успел поесть, как в передней раздался звонок. На пороге стоял мой бывший корешок по формовке Витька Перегожин. Ему я всегда был рад. Даже в одной из книжек сделал героем повести, вернее, одним из участников событий. И хотя пить совсем не хотелось, мало того, домой тоже ехал почему–то с неохотой, я сразу потащил друга, большого любителя вмазать, в магазин. К литровой бутылке «Распутина» и плоской с «Амаретто» прикупили еще баночного пива, сосисок и прочего. Виктор не упирался. Он давно знал, где я промышляю последнее время. Пошла гулять Россия. Под воспоминания о работе в литейном цеху, о кольцевом и автоматическом формовочных конвейерах, о рекордах, о дружбе семьями, мы осушили обе бутылки, запили их пивом и даже смотались еще. Затем я играл на гитаре, вместе мы в полный голос прогорланили не одну песню. После чего пришла пора хвалиться достижениями на новом трудовом фронте. Я показал бабки, золото, монеты, рассказал о секретах работы на ваучерах, предложил другу переходить ко мне напарником.
— Не-е, совесть не позволяет, — пьяно улыбнулся Витька. — Я лучше бригадиром грузчиков на «Электроаппарате». Ни забот, ни хлопот. Зарплата нормальная. Танька моя, правда, промышляет вязаными кофточками. Наворует шерсти в Доме быта на Северном и там же свяжет. А потом продает. Иной раз подключаюсь и я. Но это когда в охот