[20]
КИНФИЯ
КНИГА ПЕРВАЯ
I. К СЛУЖАНКЕ
Дай мне мази багровой —
Ветрянку у губ успокоить,
Дай, постель подогрев,
Чемерицы в горячем вине.
Ливень льет с утра —
Ледяными хлыстами
Рим сечет как раба,
Пойманного в воровстве.
В клетке кричит попугай —
Разговорился, проклятый!
Край наш под мокрым застыл одеялом,
Только там — далеко, в Пиренеях —
На германца идут легионы.
В ущельях — как мизинец они,
Что в агонии долго дрожит,
Когда тело уже омертвело.
В Риме никто переменчивей нравом
Меня не рождался —
Нынче куда ни взгляну,
Все раздражает меня —
Все верещит попугай —
Жалкого жалкий подарок,
Задуши его быстро, рабыня.
Тельце зеленое после в слезах поплывет,
Буду тебя проклинать, но сейчас задуши поскорее.
Ревут водостоки — сегодня никто —
Ни вор, ни любовник — из дому не выйдет.
Тщетно в трактире напротив
Мутных не гасят огней.
II
Снова сунулся отец с поученьем:
— Надо жить, мол, не так, а этак.
— Хорошо, говорю ему, папа,
Больше этого не будет, папаша.
Смотрю я, кроткая, на голову седую,
На руки скрюченные, слишком красный рот.
Говорю я рабам — Немедля
Киньте дурака в бассейн.
Волокут его по мраморному полу,
Он цепляется, а не за что цепляться,
Кровь течет по лицу и слезы:
— Доченька, кричит, прости, помилуй!
Нет! Некормленым муренам на съеденье
Ты пойдешь, развратник и ханжа.
Или представлю — как лев в цирке
Дожевывает его печень.
Ладно, ладно — говорю, — я исправлюсь,
Ах ты бедный мой, старый папа.
Когда тигр вылизал даже пар от крови —
Мне стало его чуточку жалко.
В уме казню его по-разному — тыщу
Раз и еще раз тыщу, —
Чтоб однажды и в самом деле
Молоток подняв — по виску не стукнуть.
III
Как посмела ты, подлая, как посмела!
Тебя мало сослать в деревню,
Выдать замуж за кельтибера,
Что мочою себе зубы чистит,
Иль под цвет души — за абиссинца.
О наглая! Катулла я твердила,
Бродя по дому тихо, — и светильник,
В углу стоявший, тень мою длинил.
Она вбежала, топая, из кухни
Таща макрель на золоченом блюде,
И наступила прямо мне на — тень —
На голову, а после на предплечье!
А тень моя ее дубленой кожи —
Ведь знает же! — болимей и нежней.
Когда б тебя на той же сковородке
Зажарить с благородною макрелью,
И то тебе бы не было так больно,
Как мне — когда ты к полу придавила
Своей ножищей — тень от завитка.
IV. К КУПИДОНУ
Боль всегда с тобой, сосунок крылатый.
Хоть и разлюбишь — проститься больно.
У тебя в колчане — стрел всегда вдоволь, —
Так зачем, жадный,
В горло упершись,
Стрелку рвешь так сильно
Из засохшей ранки?
Или мстишь, что больше мне не хозяин?
Лучше уж запусти другую,
Не тяни эту, не рви, не трогай —
Запеклась кровь уж.
Так лети себе, не жадничай, мальчик.
V. К МОЛОДОМУ ПОЭТУ
Чего ты, Септим, пристал к Музе?
Зря гнусавишь, зря ручонками машешь,
Такт отбивая. Надоел ты смертно
Каллиопе, Эвтерпе, а Эрато
И куда бежать от тебя не знает.
Не дергай Музу за подол больше.
Не то смотри — на площади людной
Вселится в тебя громовой голос
И не захочешь — скажешь при людях:
"Таким, как я, — хозяевам счастливым
Мордашек гладких, наглых,
Каких стадами на Форум водит
День римский длинный,
С мозгами птичьими и языком длинным, —
Лишь к смертным женам вожделеть можно.
Раз сдернул я туфлю с Музы,
Раз оцарапал я ей лодыжку.
Чтоб гнев богини мимо пронесся —
Поскорей спрячьте от меня подальше,
Люди добрые, таблички и грифель".
VI. К КЛАВДИИ
Клавдия, ты не поверишь — влюбился в меня гладиатор,
Третий сезон поражений он в цирке не знает,
Мне уже сорок, а он молод еще и красив —
Он целомудренный, честный, смуглый, огромный, печальный,
Слон Ганнибалов носил меньше шрамов, чем он.
В цирке всегда, говорит, ищет меня он глазами,
Но не найдет никогда — я ведь туда не хожу.
Сумерки только падут — в двери мои он стучится,
Вечер сидит, опираясь на остроблещущий меч.
Тяжко с усилием дышит он через рот и глядит
Страстно и жалобно вместе…
Любовник мой до слез над ним хохочет.
Конечно, не в лицо, ведь он — ты знаешь — трус,
Пороки все в себе соединяет,
Чуть гладиатора видит — прыгает прямо в окно.
"Страсть, — говорит гладиатор, — мешает сражаться,
Если так дальше пойдет, в Галлию я не вернусь,
Я побеждаю и так уж без прежнего блеска,
Кто-нибудь бойкий прирежет вот-вот".
Что он находит во мне? Хладно смотрю на него,
На глаз оленьих блеск и мощных темных рук.
Что делать, Клавдия, Амур причудлив —
Люблю, несчастная, я лысого урода,
Что прячется, как жалкий раб, за дверью,
Чтобы кричать потом — Гони убийцу вон!
Но, подлой, жалко мне его прогнать,
Когда еще такой полюбит молодец,
А старости вот-вот они туманы.
Как сытый волк и на зиму овца.
Я муки длю его, а если — зачахнув от любви —
Падет он на арене, — как жить тогда мне, Клавдия, скажи?
VII
Как я вам завидую, вакханки,
Вы легко несетесь по нагорьям,
Глаз белки дробят луны сиянье,
Кобылицами несетесь вы степными,
Как-то раз в сторонке я стояла —
Привела меня подружка — мы смотрели, —
Вдруг она, не выдержав, забилась
Тоже в пьяной пляске и рванулась
Вслед за вами, про меня забывши.
Я смотрела — ваши рты кривились
И съезжали набок ваши лица,
Будто бы с плохих актеров маски.
Вы быка живого растерзали
И, давясь, его сжирали мясо
И горячей кровью обливались,
Разум выплеснули, как рабыня
Выливает амфору с размаха,
И на вас в сторонке я глядела.
А домой пришла — смотрю — все руки
Расцарапаны — в крови до локтя…
Вот удел твой, Кинфия, несчастный —
На себя ты страсть обрушить можешь,
На себя одну, и ни страстинке
Улететь вовне не дашь и малой.
За быком не побежишь нагая…
VIII. К ПРОВИНЦИАЛКЕ
Может, ты не знала, абдерянка, —
Кинфию обидеть очень страшно —
Кинфия такие знает травы,
Чары есть у Кинфии такие…
Что спадешь с лица ты, почернеешь,
Будешь ты икать и днем и ночью,
Повар-грек твой будет в суп сморкаться,
Потому что порчу наведу я,
И залечит тебя твой хваленый
Врач египтянин.
Даже пьяный негр, матрос просоленный,
В долгой по любви стосковавшийся дороге,
Даже он в постель к тебе не ляжет.
Так, что, лучше, ты, абдерянка,
Кинфию забудь, оставь в покое.
Впрочем, пальцем я б не шевельнула,
Если сделаешь мне что дурное —
Все равно Юпитер, знай, накажет.
Кинфию обидеть — очень страшно.
1974
КНИГА ВТОРАЯ
I
Вьется в урнах предков пепел — нынче Диониса ночь.
Все закрыты на просушку Эсквилинские сады,
Где исходит черной пеной вечно юный Дионис.
Равноденствие, и в чанах сада квасится весна.
Он исходит черной грязью, мраком, блеском и забвеньем,
Умирает, чтобы снова возродиться в эту ночь.
Будь ты богом или смертным — если только существуешь,
Занесет тебя налетом, житой жизнью занесет,
Как заносит в море дальнем затонувшие галеры
Илом, галькой и песком.
Я забвенью полусмерти научусь у Диониса,
Очищает только смерть. Умирай же вместе с богом,
Что, перелетев чрез Форум, упадет в закрытый сад.
Налакайся черной грязи, изойди же черной грязью,
Ты воскреснешь чистым, юным — воскресит тебя Загрей.
II
Кто при звуках флейты отдаленной
Носом чуть поводит, раздувает ноздри,
Кто на помощь слуху зовет обонянье,
Тот музыку тонко понимает.
Кто, поставив пред собою блюдо,
Сладкий запах, острый дым вкушает,
Наклонив к нему слегка и ухо,
Толк тот знает не в одной лишь пище.
И любому чувству из шести — какому
Ни нашлось бы дело и работа —
Смежное он тотчас приплетает,
Тотчас же их все зовет на помощь.
Поступает он как грек умелый,
Управляющий большою виллой, —
Хлынет дождь — он выставит кувшины,
Не один, а все, что только в доме.
III
Что хорошего в Саратоге дальней?
Для чего ты живешь в глуши юга?
Все мы ютимся, правда,
На дальнем дворе вселенной,
А далёко — в господской вилле
Музыка, свет и пенье.
Мы, как жертвенные ягнята,
В щели видим отблеск и отзвук
И дрожим, что вот рукой грубой
Дверь откроется резко настежь…
Ты приедешь, но будет поздно,
Ты вернешься потом в столицу,
Но меня не найдешь и даже
Не найдешь и моей гробницы,
Потому что в ворота мира
Волосато-железный кулак
Стучится.
IV. КЛАВДИИ — ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ БОЛЬНОЙ БАБКИ
Неужели та,
Что была мне домом,
Столбом, подпирающим мирозданье,
Очага жаром, овечьей шерстью —
Ныне
Жирно-сухим насекомым,
За косяк взявшись и провожая
Невидящим взглядом,
Слыша — не слышит,
И, шелушась, стоит.
V
Много, гуляя в горах, камней пестроцветных нашла я.
Этот валялся в пыли, унюхала тот под землей.
Этот формой прельстил, цветом понравился тот.
Все побросала в мешок и его волоку за спиною,
Может, в долине потом блеск их и цвет пропадет,
В утреннем свете булыжной растает он грудой,
Ведь ошибиться легко, по пояс бродя в облаках.
Все же — надеюсь, когда их рассыплю в таверне,
Скажет: как ярки — плебей, скажет: как редки — знаток.
VI
Сами смотрят кровавые игры,
Жрут ягнят, телят и голубей
И плетут, что очень я жестока.
Я в таком ни в чем не виновата.
Правда, раз я обварила супом
Наглого и мерзкого мальчишку —
Пусть под тунику не лезет за обедом,
Суп имею право я доесть.
Раз в клиента запустила бюстом
Брута, кажется. Его мне жалко —
Черепки-то выбросить пришлось.
Раз нарушила закон гостеприимства —
Со стены сорвавши дедушкину пику,
Понеслась я с нею на гостей.
Уж не помню почему. Забыла.
И они ушли с негодованьем,
Говоря, что больше не придут.
И меня ославили свирепой,
Я же кроткая, я кротче всех.
Мной рабы мои всегда довольны,
Муравья я обойду сторонкой,
У ребенка отниму жука.
VII. НА ПЛЯЖЕ В БАЙИ
Падает Солнце в златых болячках,
Нежный агнец спускается с гор
Черных.
Свалялась шерсть его —
В репьях и колючках,
И дрожит,
Перерезана надвое кем-то
На песке мокром
Звезда морская.
Видно, богу бессмертному это угодно,
Мне же смертной даже и стыдно —
Вечно бледной пифией в лихорадке
Вдыхать испарения злые
И вцепляться в невидимое, как собака
В кус вцепляется, головой мотая…
Но послушна я веленью бога,
Шьющего стрелой золотые песни.
Я иду — на плечах моих пещера
Тяжелым плащом повисла,
И невидимый город Дельфы
Дышит зловеще.
Варится жизнь моя в котле медном,
Золотые солнца в крови кружатся.
Тянут Парки шелковые нити.
Тащат рыбаки блестящие сети.
Задыхаясь, я жабрами хлопаю быстро,
И вокруг меня золотые братья
Сохнут, извиваясь, — в тоске
Смертной.
VIII. РАЗГОВОР
Кинфия
Грек, ты помнишь ли — во сколько обошелся?
Вместо виллы тебя я купила,
Чтобы ты, пресыщенный годами,
Мудростью старинной начиненный,
Помогал мне понимать Платона,
В греческом не очень я сильна.
Чтобы ты в египетские тайны
Посвятил меня, александриец,
Но всего-то больше для того ведь,
Чтобы ты в скорбях меня утешил.
Завтра мне, ты знаешь, стукнет сорок.
Что такое возраст? Научи.
Как это я сделалась старухой,
Не вчера ль в пеленках я лежала?
Как это случилось? Объясни.
Грек
Знаешь ты сама, меня не хуже —
Цифры ничего не означают,
И для всех течет неравно время.
Для одних ползет, для прочих скачет.
И никто не знает час расцвета,
И тебе быть может в сорок — двадцать.
Кинфия
Если будешь чепуху молоть ты,
То продам тебя иль обменяю
На врача и повара. Подумай.
Грек
В первой люстре мы голубоваты,
Во второй — душа в нас зеленеет,
В третьей — делается карминной,
А в четвертой — в двадцать восемь, значит,
Фиолетовою станет, в пятой — желтой,
Как в страду пшеница.
А потом оранжевой, и дальше
Всё должна душа переливаться,
Все пройти цвета, а мудрой станет —
Побелеет, а бывает вовсе
И таких цветов, что глаз не знает.
Все она проходит превращенья,
Измененья, рост и переливы,
Ведь нельзя всю жизнь багрово-красным
Надоедливым цветком висеть на ветке,
Голой, побелевшей от морозов.
Только у богов да их любимцев так бывает —
Цвет отыщет свой и в нем пребудет,
Артемида ведь не станет дряхлой,
И Гефест младенцем не бывал.
Кинфия
Что заладил про богов да про младенцев.
Ну а если я на дню меняю цвет свой
Сотню раз — то синий, то зеленый?
Грек
Кинфия, душа твоя — растенье
И не может в росте уменьшаться,
Но растет и зреет и трепещет.
Есть у цвета смысл сокровенный,
Есть у цвета тайное значенье.
Дождь — есть снег, глубоко постаревший,
Оба же они — одна вода,
Так душа собою остается у младенца и у старика.
Всё же знать нам нужно — снег ли, дождь.
Кинфия
Снег не может вдруг пойти в июне,
Дождь не льется мутно в январе.
Краснобай ты жалкий и нелепый.
И от всех от этих разговоров
Почернела вся моя душа.
1978
РАЗРОЗНЕННОЕ
I
В хижину вошла и огляделась:
Будто привиденья увидала —
В том углу однажды я рыдала,
В том молилась…
Если б эти призраки былого
Вдруг воскреснув — плотью-костью стали,
То-то давка здесь бы началась —
Как на скачках в праздники большие.
Сами бы себя передушили,
Сами бы себя перекусали,
И девчонки по-спартански, молча,
Кулаком наотмашь взрослых били,
Ну а те — разнеженно визжали…
Так я вдруг представила ту свалку,
Эту бочку жизни мной отжитой…
Но душа бы искрой убегала
От одной — в другую — до живущей,
До меня, мгновенно долетая,
Оставляя позади все толпы
Тающих, одетых, неодетых,
Гневных, и веселых, и печальных —
Будто город после изверженья
Равнодушно-дикого вулкана.
II
Вновь Проперций мой ко мне вернулся,
Счастие для Кинфии какое!
Исцарапанный, залапанный, помятый,
Облысевший, грязный, исхудавший.
Бегают глаза его так жалко.
Отчего же ты в глаза не смотришь?
И кого стыдишься — не меня ли?
Третьего стыдишься ты — любови,
Ведь она противу нашей воли
Бегает за мною и тобою
И на стыд и горе снова сводит.
Ах, тебя прогнать отсюда взашей
Так бы мне хотелось — только жалко
Бедную сестрицу ту — любвишку,
Жалкую, но все-таки живую.
Поменяй же тогу, эта в пятнах,
Залечи царапины, умойся,
После серой окурись от скверны.
Видно, уж судьба моя такая…
III
Только вчера я хотела
Югер земли отсудить у соседа —
Там растет виноград кудрявый,
Ползают мохнатые улитки, —
И сейчас сужусь за этот югер,
Но к нему как будто охладела.
Нынче я хочу совсем другого —
Я хочу достать шафранной краски
Для волос — шафранной, с переливом,
Рыжей стать хочу — лисицей в поле,
И к глазам зеленым цвет подходит.
Нам всегда хоть что-нибудь желанно,
Нынче это, завтра что другое.
О желанья, вы — скороходы,
Что, сменяясь, жизнь влекут
К мете заветной.
Вы — погонщики, вы и кони…
IV. К МОРФЕЮ
Бог, души любящий нагими, без прикрас,
Страстишек скрытых бог и тайных страхов.
Весталке в сон развратника ты шлешь,
Насильника, чтоб не было обидно —
Мол, не сама я отдалась, а взяли.
Ревнивцу снится — он в железной клетке
Глядит, как тешится его с другим подружка
И смехом заливается жестоким…
Младенца чистого — того не пожалеешь,
Он весь дрожит во сне и цепенеет,
Вдруг закричит ужасно и проснется,
И тайный ужас в нем до самой смерти.
Морфей, как ночь ты со свечой крадешься
Тропою тайной в мозг. Так знай, что если
Не будешь слать ты снов мне светлых,
Как паруса морские — чистых, ясных,
То ввек тебе назло я не засну.
Всю ночь водой холодной обливаться
Я буду, а служанок заставлю петь до утренней зари.
Пусть мне, Морфей, одно Ничто лишь снится.
V
…Прибегали тут колдуньи,
Приползали ведьмы злые
И вопили: здесь она,
Здесь, по нашим всем приметам
Здесь волшебница живет.
По ее то заклинаньям
Третьи сутки, ночь и утро
Город бьет волна сырая,
Заливает Рим и мир.
Выходил префект навстречу,
И рабы с ним выходили,
Говорили: здесь гражданка
Рима честная живет,
Вы же, ведьмы, уходите
В свои норы поживей. —
Я скосила глаз безумный,
Глаз свой левый небольшой
(Для других, а мне — огромный,
Он вмещает даже море,
Он вмещает Рим и мир).
Опустилась на колени,
Зашептала — Дионисе!
Пусть встает волна, кружася,
В пене, вое, плеске, соли,
Пусть очнется мир и Рим!
В мутных волнах птицерыбой
В смерче синем я помчусь.
Слышу — волны в окна бьются,
Затопило злых колдуний,
Затопило площадь, форум,
Затопило Рим и мир!
Я плыла в водоворотах,
Души по волнам босые
Пробегали и носили
Низко палки чадных звезд,
При высоком полнолуньи…
VI
Сделай, мастер, мне, — Пасифая Дедалу
Быстро шепчет, — ну, постарайся, тёлки
Сделай образ и недавней укрой
Содранной шкурой.
Кинется ль она быку на шею?
Нет, пылая, ждет она, терпит.
Кто в любви терпелив, кто служанок подкупит
Всех до единой,
Кто пути к тебе торя — с подругой твоею
Шашни затеет — чтобы ты ревновала,
Чтобы ты вернее попалась
Ловцу в сети —
Сердца его не измеришь, вечно
Будет расчетлив. Ввек не растает
На дне его глаз влюбленных
Снег прошлогодний.
VII
Что меня бросило в объятья Диомида?
Пусть ответит знаток
Дел этих темных.
Может быть — месть, нелюбовь,
Ненависть ли к себе?
Хоть напыщенный, важный,
Глупый — но все же влюбленный,
Все же — сенатор и воин.
Даже рубец вдоль ребра,
Нанесенный вражеской пикой —
Будь у любимого,
Сколько бы нежности вызвал,
Как бы его целовала!
А Диомидов рубец равнодушно
Чиркнула ногтем.
Нет, не на радость ему
Домоганьям его уступила —
От нелюбви за ночь
Стерся как будто и пол.
Рассвет нашел нас волками,
От ненависти дрожащих,
Некормленых и свирепых
По углам цирковой клетки.
VIII
Раньше я сама любила кошек,
Но отныне хватит — надоели!
Приск, слуга мой верный, старый воин,
Хоть и потерял ты руку в Альпах,
Но второй здоровою рукою
Всех сыщи и выброси из дома.
Мой возлюбленный вчера взял на колени
Рыжую с глазами золотыми,
А она и рада — развалилась,
Будто опьяненная гетера.
Он чесал ей щеки, гладил брюхо
И смотрел в глаза ее смурные,
Кто из них мурлыкал громче — он ли
Иль она — не знаю. Все поплыло
В ревности багровом злом тумане.
— Что, блаженствуешь? — его спросила тихо,
Он, зажмурившись ответил: несказанно. —
Так что, Приск, слуга мой старый, верный,
Чтоб сегодня не было их в доме,
А особенно мордатой этой, рыжей.
Их хватай за что ни попадися,
За хвосты выкидывай за двери,
Если вдруг услышу визг кошачий,
Не сошлю тебя я на галеры.
IX
Надо было ехать в столицу —
Чему-нибудь поучиться.
Трудно теперь беглянке
Путь отыскать обратный.
Никто не слыхал здесь даже
О захудалом поместье.
Где наши луна и солнце?
Спросишь — никто не знает.
Где-то за топкою тьмой.
Нету вестей оттуда,
Разве битая птица
К нам иногда прилетает
На праздник, да та все молчит.
X
Розовые плывут облака над Римом.
Проплывают носилки мимо
Золотого столба верстового.
Сверну к рынку.
Перечитаю письмо. Погоди же!
"Пусть твое некогда столь любимое тело,
Знакомое до боли, до на ступне складки
Станет пеплом
В золоте костра погребального — прежде
Чем я вернусь из Лузитании дикой.
Да! Записываюсь центурионом
В легион Жаворонка, прощай же!"
Пахнут устрицами таблички,
Жареным вепрем, вином сицилийским, духами.
На рынке куплю я в лавке
Нитку тяжелых жемчужин,
Цвета облаков,
Что сейчас над Римом.
80-е годы
ЖЕЛАНИЯЦыганские стихи
1
О если б для табора малой обузой,
Завернутой в шаль, на телеге катить.
И самой грязной, самой толстопузой
И вороватой я б хотела быть.
На угли похожи косматые братья —
Вчера из темного огня.
Еще доатлантидиным заклятьям,
Грудную, бабка, выучи меня.
На младенческой шее монистом
Из медяшек гордо бряцать,
Петь с рождения тихо с присвистом,
Чтобы темный народ потешать.
После праздника — как христиане
Принесли своим мертвым поесть —
Яйца, корочку, водку в стакане —
Мне не стыдно в ограду залезть.
На Солнце сквозь заветный злат-малинов
Платок смотреть, пока не отберут,
Где птицы пестрые пропахли нафталином,
Но все равно на Солнце гнезда вьют.
И зовись я Земфирой иль Таней,
Чтобы мне никогда не взрослеть,
Я б старалась в вечернем тумане
От оспы лихой помереть.
Ну поплачут родные, конечно,
У них дети пригоршнями — медь,
Только звякнет кольцом поржавевшим
Таборный старый медведь.
И вернусь я тогда, о глухая земля,
В печку Африки, в синь Гималаев.
О, прощайте вы, долгие злые поля
С вашим зимним придушенным лаем.
2
Чолк с прищёлком.
Эй, ромале,
Свет с Луны катится,
И в моем зрачке зеленом
Он дрожит и злится.
Чай — трава отравная,
Чай — трава китайская,
Сухарь — душу не размочит,
Душу нехмельную,
Слетай, сокол,
Слетай в лавку,
Купи зеленую.
Злато-серебро покинь,
Возьми зеленую.
Ах, какое радость-счастье
Разлито повсюду,
Оно жжется, оно льется
Даже на Иуду.
И не видеть смертный грех
Счастия и в горе.
А не видишь — чтоб прозреть
Выпей зелен-море.
Надо скуку утопить
И тоску разбавя
Друзей-недругов простить
Можно не лукавя.
Муха, муха зажужжала,
Где ж, осенняя, твой стыд?
Вот гитара заиграет
И тебя перезвенит.
Эх, да пой ты! Разве дело
Взглядывать в тетрадку.
На душе повеселело —
В ней зажгли лампадку.
Эх, с прищелком чолк, ромале,
Слетай, сокол, в лавку.
3
По Луне, по мокрой — страх —
Дико хлещут ветки,
Будто баба в небесах
Парится на полке.
И зеленой ягодицей
В глазу хочет закружиться,
Золотом пятнает око —
Ах, как стала бы я птица —
Улетела б я далеко!
Это будет уже слишком —
Весь ты взбаламучен,
Я ли кошка, ты ли мышка,
Ты меня примучил.
Я тебя не завлекала —
Что мне за корысть?
Мне бы жить себе тихонько,
Пить да ногти грызть.
Нет ногтей у меня острых,
Цвета окон на закате,
Чтоб вцепиться в чье-то сердце
И надрезать — с меня хватит.
Я уже белее мела,
Чур-чура-чур, брысь,
Это- чёрта злое дело,
Ты перекрестись.
Мне б разрыв-травой разжиться
И напиться чорна сока,
Ах, как стала бы я птица
Улетела б я далеко.
4
Когда встретимся с тобой
В синей-синей бездне —
Занужу и запилю,
А потом к груди прижму,
Бо — мой ты болезный.
Там ты будешь мой сынок
Разнесчастный, бедный,
Пыль я смою с твоих ног,
Гребенкою медной
Расчешу тебя, разглажу,
Завию и припомажу.
Еще падут к нам светлые денечки,
Синий снег, легонький, мукомельный,
Расцветут в мороз на бревнах почки
И не зря ношу я крест нательный.
Умереть — что почесать в затылке,
Светлое Оно — пускай случится,
Мой удел — лежать письмом в бутылке,
Буквами лазурными лучиться.
5
Покормлю злаченых рыбок,
Ущипну гитару за бок,
А то день, как жизнь, проходит
В топаньи усталом тапок.
Желтой розы третьедневной
Сладкосиний запах,
И ее измяло тленье
Своей грубой лапой.
Мне смотать бы жизни нить
К самому началу,
И уж снова раскрутить
Я б не разрешала.
Я свернулась бы, свилась
Снова в тот клубочек.
Я б обратно вродилась,
Закатилась в точку.
Ах, хотя б безумья жаром
Памяти сжечь свиток!
Ты подвой, подвой, гитара,
За меня вздохни ты.
6
Глаза намокли изнутри,
Наружу слезы просятся,
Душа до утренней зари
Изноется, износится.
Я холодна, душа пуста,
Карают так нелюбящих,
И тела шелковый кафтан
Переветшает в рубище.
7
Голубую свою ауру видела!
Только будто галошей в нее наступлено!
И грязцы дождевой подмешано — грешная,
Видно тяжко себя я обидела,
И лазурь моя вся притуплена.
Чашу разбила венецианскую
И оковала душу цыганскую…
Пьянство и лень — с вами спать и обедать,
Стала бы я — про лазурь кабы ведать?
8
Пусть, как свежая кровь, бусы, алы вы,
А крест — сияньем подобен ножу,
Крест серебряный, бусы коралловы,
Только вами я и дорожу.
Светом налитые звезды морозные,
Пусть вы сияньем подобны ножу,
Мука сладкая, счастие слезное —
Только вами я и дорожу.
1978-79
9. НЕВИДНАЯ ЗВЕЗДА(запоздалое)
Звезда под сердцем все горит,
С годами все приметнее,
Она то яростно блестит,
То станется секретнее.
И может всякий кто-нибудь
Ее замаслить чистую,
Когда упала мне на грудь
Казалась золотистою…
Она погасла. Кто по ней
Свой правил путь, кого водила,
Пускай плывет на темноту —
Где та была, где та светила.
Она летит игральной костью,
Она горит в иных ночах,
И взор ничей не отдыхает
В ее стремительных лучах.
Как будто кто-то прыгнул с крыши
И не воротится назад,
Меняя лоскуток вселенной
На черный дым, на вечный яд.
СОЧИНЕНИЯ АРНО ЦАРТА
" Вся жизнь идет наоборот — "
Вся жизнь идет наоборот —
Приходит осень за зимою.
Бочонком выпятив живот,
Невеста гонится за мною.
Мне жалко сердца твоего,
Но пусть его расколет боль:
Я не тебя люблю. Его —
Люблю, люблю — Рембо, Рембо.
" Был у меня один, но крупный недостаток — "
А.Семенову
Был у меня один, но крупный недостаток —
Чревоугодие. Теперь
Я беден, худ и слаб и жалок —
Негордый волк, осенний зверь.
Чем ты безобразней, подруга моя,
Ты глядишь будто рыба из сетки —
Тем больше шансов на то, что я
Поселю тебя в своей грудной клетке.
Получку топлю я в море,
Пью перебродивший квас,
С миром — мил, и с Богом не в ссоре,
С тех пор как выколол левый глаз.
ПОВЕСТЬ О ЛИСЕ
1
Все же ты нашла меня, Лиса.
В захолустьи —
Лисы любят захолустья.
Брел по крепостной стене,
Глядя на Залив,
Вспоминая
Будущую жизнь.
Ревель — маленькое сито,
А сколько жизней просеял.
Взор мой не обманет ни пол, ни возраст —
Сквозь гляжу.
Я узнал тебя в дворничихе,
Она рисовала метлой
На предвесеннем снегу
Иероглиф
Двойного счастья.
Пришла в Новый год,
Вырезала из бумаги лодку.
Далёко уплыли
По рисовым полям зеркальным.
— Ты не думай, Ляо-шу-фэнь,
Я — старинного дерева пень,
Мы — Царты — бароны,
Замок у моря…
А мне от отца достался рост,
Да острый нос, да шарф,
Красный, как лисий хвост.
2
"Мне нравится в тебе,
Что любит
Тебя твоя одежда, —
Лиса говорила,
Взмахивая
Жесткою птичьей лапкой. —
Всякая твоя рубаха
По ночам дрожит от страха —
Вдруг не оденешь.
Шарф так и льнет к шее.
Ботинки хотели б прирасти к пяткам.
Всё хочет тобою стать —
В этом закон любви.
Видела вчера — куртка
Сама нарастила на себе заплату.
Что потеряешь — тебя догонит.
Уронишь карандаш — он бросится,
Прыгнет тебе в карман.
Но сам ты бездушней
Красной нитки, деревянной палки."
Так мне Лиса печально
Медленно говорила,
Когда мы с нею бродили
В вышгородских безлюдных
Сумерках — возле пушки,
Грозя своей твердою лапкой,
И изредка тонко скулила.
3
Заговорила о стихах.
— Ты ведь и не читала.
— Я их видала.
Вчера, когда ты спал,
Над изголовьем
Они кружились,
Они летали
И причитали:
Одно из них был карлик
В синем тяжелом балахоне,
Он под горою словесной
Обычно тихо живет.
Другое — бабочка
С прекрасной и рыжекудрой головой,
Она вилась и пела:
"О отец, отец,
Мы из крови твоей,
Из слюны твоей,
Из твоей земли,
Умирай скорей."
А третье вовсе —
Сросшиеся пятерняшки.
Ты порождаешь сумрачных чудовищ,
Ты сам совсем другой… Я не пойму…
Они желаньями кипят, а ты — безволен,
Ты ветерком растаешь в поднебесьи,
Как я кровинкою растаю в Поднебесной,
Они же счастливо и долго проживут.
— Ах лисы, лисы,
В вас ученость
Все побеждает — и любовь и нежность,
Хотите вывести вы человека,
Похожего на карликовый сад.
А я — усталое, но цепкое растенье.
Я вырос не в мещанском захолустьи,
А на стене трехзубого обрыва
Европы в небо, в нети, в чернозем.
4
Мимо церкви проходим,
Кирки или костела,
Дрожит вся, ко мне прижмется
И шепчет: "Спаси, Лисица
Небесная, взмахни
Девятью
Хвостами
Золотыми,
Прикрой ими дочь".
Пошли в кинотеатр "Форум".
"Как скучно, — она сказала, —
Бывает поинтересней." —
Она из чулка достала
Серебряное зеркальце
И тихо смеясь, показала.
5
Принесла старый гербарий в синей обложке, неизвестно чей, кто надписи делал легким почерком заостренным, только дата есть — тысяча восемьсот восемьдесят второй. Вот — сказала — понюхай. Вот тема. Хоть не люблю подсказок, все же я написал:
"Эти фиалки бросили
Дети в окно фиакра."
Пахнут они весною,
Той весною-старухой,
А кровь всё еще пьянят.
На островах Борромейских
Бродит,
Цветы чудесные находит,
А волосы у ней — паутина.
Вот эдельвейс альпийский
Матовый и шелковистый,
Роза из папского сада,
Ей отцвести было должно
Вечером — сто лет назад.
Тень, их продлив умиранье,
Около них кружится,
Всё вспоминая прогулку
От Рима до острова Мэн.
6
Уговорил — "будешь как люди" —
Венчаться.
Вся трепеща, вошла
В старый костел на отшибе.
Только спросил священник —
Согласен ли я? — Я согласен. —
Вдруг завизжала старуха:
У невесты ушки и хвост! —
Правда! Торчком встали ушки,
Вся она вдруг покраснела,
Легкою шерстью покрылась,
Стала лесною лисицей,
Зубы ощерив, рыча,
Бросилась вон из церкви.
Я за нею помчался.
Да где уж…
Дня через три пришла.
Плачет.
Я, говорит, забылась.
Нам, жалким лисицам,
Место свое надо знать.
7
Жизненная сила истощилась,
Высох от нее, зачах.
Как и она не устанет?
День машет метлой.
А ночью достает из рукава
Рисовую водку.
Росчерком одним рисует дракона,
Говорит: "Тебе еще надо учиться,
Ты неотесан слегка".
Заставила Лао-Цзы
Учить наизусть,
Так что я уж теперь не знаю —
Не Лао-Цзы ли я,
Которому снится,
Что он — тартусский бывший студент?
Улыбнется, обнимет,
Крохотную туфельку скинет.
— Ты уже делаешь успехи. —
А вечером прошлым на улице Вене
Вдруг махнула хвостом
И бурым комочком
Петлять принялась
В переулках
Палым красным листом
(По следу вились огоньки).
Мелькнув напоследок, исчезла.
Умчалась в Сорбонну ль, в Китай?
Прощай, лисица, прощай!
8. ПИСЬМО ОТ ЛИСЫ ЧЕРЕЗ 10 ЛЕТ
Пишу тебе из зоопарка
Провинциального. Прошло лет восемь.
В меня здесь дети тычут палкой,
"Приходит за зимою осень",
Моя вся облысела шубка,
Глаза тускнеют, тупятся когти,
И юной девой притворяться
Мне тяжело.
Мне из Китая до Эстляндии
Теперь уж вихрем не домчаться.
Ночью тебя вспоминая,
Сложила песню:
"Блаженны ногти на твоих руках,
Блаженны ногти на твоих ногах,
Хотя им угрожает постриженье —
Одно лишь ножниц круглое движенье,
И вот они повержены во прах.
Я, как обрезки жалкие ногтей,
Вдали тебя и жестче и желтей."
Ты — бинь-синь — ледяное сердце.
Может, ты меня уже не помнишь,
Я же скоро, закончив искус,
Отбываю в небесные степи.
Прилагаю при сем порошок бессмертья —
Плод усердного векового
Переплевыванья с Луной.
Принимай, растворив его в красном
Ледяном вине,
На рассвете.
СТИХИ ЛИСЫ
1
Лисы любят черное вино,
Белого и красного не пьют.
Блюдо их любимое — "Четыре
К совершенству дикие пути",
А по праздникам — "Семь восхвалений",
Многому может научить Студента —
Тайнам небожителей и трав,
Даст прочесть развеянные книги,
Тыщу лет летящие по ветру,
А самой ей ничему не научиться —
Горечи любви земной и этим
Лисы себе душу наживают.
И когда Лиса полюбит человека —
То как загнанная дышит и страдает,
Запечется рот, в подглазьях тени,
И душа набухает, душа набухает,
Как рога молодого оленя.
2
Пьет Лиса чай,
Отставя пальчик,
Рассуждая о превращеньи Земли в Огонь
И Огня в Воду
И о птице счастливой Феникс,
О девяти мудрецах веселых —
О, мы с ними немало побродили! —
Только вдруг побледнеет, губу закусит,
Упадет, запахнет мокрой псиной,
Мускусом, дремучею норою.
— Не хочу погружаться в горную речку
Обновлять свою вечную юность,
Не хочу эликсира бессмертья!
Потому что вы — люди — холодные черви
И не знаете любви вечной. —
Но ничего. Поплачет,
Умоется, шерсть откинет
В невидимое, наденет фартук
И встанет к округлой печке,
Заказанной ею в Тибете,
Варить философский камень.
3
В твоих очах, звезда моя,
Пылает розовое пламя.
Ты что-то говоришь руками,
Тебя не понимаю я.
Вцепись скорей
В мой красный хвост,
Мы полетим с тобой
Меж звезд,
В метафизический курятник,
Где множество наук
Сидят, скучая на насесте,
Ждут нас, мой друг.
Мы полетим с тобой
В далекий огород —
Где всякая любовь свободно,
Прополота, растет.
Там первая, последняя,
Несчастная, взаимная,
И чистая-нечистая —
Какую же Лисе?
Она сказала: все.
Я хочу червя любить,
И чтоб он ко мне стремился,
Чтоб Творец меня любил,
В ум златым дождем пролился.
4
Есть у Лисы в ее пушистой шубке,
Среди ее рыжин
Тончайший волосок один —
Рушит этот волосок
Смерти ржавые капканы,
Жизни шелковый силок.
В его продолговатом клубеньке
Таится Имя
И зашита сила,
Тому, кто его вырвет и взмахнет,
Тому любовь весь мир позолотила.
И в шкуре человечества глухой
Сама Лиса есть волосок такой.
ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ЛИСЫ НА СЕВЕРО-ЗАПАД
1. ПИСЬМО ОТ ЦИНЯ
Дорогая Ляо! Золотая!
Я живу теперь в Санкт-Петербурге
(Городок такой гиперборейский).
Здесь песок для опытов удобный —
Свойства почвы таковы, что близок
Я уже к разгадке Циннобера[21].
Город этот рядом с царством мертвых —
Потому здесь так земля духовна.
В опытах продвинулся я очень,
Но об этом никому, при встрече…
Притворяюсь сторожем при бане,
Одноглазым пожилым пьянчужкой.
Очень грустно мне и одиноко,
Некого позвать на день рожденья,
А в субботу (верно, ты забыла)
Стукнет мне 716 лет —
Хоть не круглый возраст, но серьезный.
Приезжай, Лисица дорогая,
Золотая вечная подруга,
Выпьем мы напиток драгоценный
Из слюны волшебной птицы-Феникс.
Адрес мой — Дзержинского, 17,
И спроси Семеныча Кривого.
Вспомни, как мы в небе пировали.
Посылаю я письмо с драконом
Синим из Шань-си, тебе известным,
Он уже стучит нетерпеливо
По стене хвостом. Так приезжай.
Помню все-все-все. Веселый Цинь[22].
2. НЕ ПРОШЛО И ДВУХ ДНЕЙ
Ночь. Затихает
Коммунальной квартиры
Концерт субботний.
Скрипки улеглись
И фаготы уснули.
Запершись, Цинь любуется
Неким составом золотистым,
Взбалтывая осторожно
И чмокая языком.
Вдруг в дверь стукнули
Громко, а потом тихо
Десять раз подряд,
На мотив известной всем даосам
Песенки:
"Поймал меня Тянь-ши[23] в бутылку,
Да замазать забыл хорошенько".
Вздрогнул Цинь — не шпионы ль?
А из-под двери — сиянье
И кончик хвоста красноватый
В щель протиснулся.
И ходит игриво.
— Отоприте, скорей, отоприте!
Отворите — спасаюсь от охоты!
— Ляо! — В дверь Лиса ворвалась со смехом
Колокольчатым,
Как пагода в мае.
— Ляо! Как ты выглядишь прекрасно!
Не то что твоих шестиста,
Тридцати тебе не дашь, плутовка!
Я ведь помню тебя лисенком,
Диво, как ты мало изменилась!
Что ж тут дивного? Не человек я.
Ты вот — это вправду диво —
Ты такой же красивый и веселый,
Как в блаженное время Мин.
Ты прямо чудо!
Ты знанием небесных тайн владеешь.
Я тобой восхищаюсь.
Мы все в Поднебесной
Следим за твоей работой
(Ну, насколько это в наших силах).
Все в Китае — духи, зайцы, лисы,
Золотые, красные драконы,
Сам единорог — Ци-линь могучий
Только о тебе и говорят
(В последнее время).
— Что же обо мне, ничтожном,
Вспоминать особам столь почтенным?
— Говорят, ты к тайнам жизни
Прикоснулся,
Кровь души ее сварил,
У тебя в руках все судьбы мира,
Так болтают. — На, возьми подарок, —
Тут Лиса достала из-под юбки
В форме голубя бутылку из нефрита, —
Знаешь, духи разные бывают,
Могут и украсть, они всё могут.
Вот бутыль, она — неоткрывашка,
Только ты да я открыть сумеем,
Влей сюда составчик свой спокойно
И шепни такое заклинанье
(Тут она на ухо пошептала),
И другой никто открыть не сможет.
— О, твой подарок кстати! Драгоценность!
С тех пор как я добыл состав,
Меня тревожат духи,
То череп поглядит в окно
И расхохочется, то ломятся
Драконы ночами в дверь.
Теперь надежней будет.
Он перелил состав и запечатал.
— Присядь. Поешь. Устала ты, наверно?
— Да нет, ведь я на облаке попутном
Прилетела,
Конечно, это долго, но удобно,
Уносит ветром то в моря, то в горы,
Но у меня с собою был цыпленок,
Бутылочка вина (стащила в храме),
И почитать что было — Кама-сутра,
Да Иакинф Бичурин, Пу-сун-лин.
К полуночи сошла я на Дворцовой.
Пойдем-ка погуляем, Цинь!
Иль, если хочешь, действие состава
Мне покажи. — Что ж! Я сотню лет трудился,
Но никому еще не хвастался. Смотри!
Есть у тебя хоть косточка цыпленка? —
Лиса из рукава достала ножку —
На, закуси. — Да нет, не для того. —
Достал бутыль и капнул осторожно
Мерцающую и густую каплю
На ножку, сразу ж
Прибавились к ней крылья, голова
И закричал цыпленок — кукареку
(Но только по-китайски — кукаси).
А если этим помазать зеркало —
Увидишь — свои рожденья
И себя в гробу.
Но это лишь побочные эффекты,
О главном я потом тебе скажу.
— Ахти, мне страшно! — пискнула Лисица.
Цинь каплю стер с цыпленка,
Тот ножкой стал поджаристою в меру,
Состав вновь осторожно запечатал
И в холодильник дряхлый положил
И холодильник тоже запечатал.
— Ох, страшно, страшно! Надо прогуляться.
Ночей я белых не видала в жизни.
Пойдем, голубчик Цинь, пойдем
И где-нибудь твой день рожденья
Справим, закусим, выпьем, ну пойдем!
— Да боязно состав оставить так,
Да и устал я… — Пойдем, пойдем,
Ну ради старой дружбы! —
Цинь засмеялся и махнул рукой.
3
Пару странную видали
В переулках у канала —
Одноглазый матерщинник
И веселая бабенка
В ватнике и сапогах.
А воздух палевый,
Деревья в полной силе,
Луна висит когтём, от чарованья
Нам помогающим (сегодня не поможет).
Они идут, мурлычат,
Покачиваясь на ходу — как будто от вина,
На самом деле, что счастливы
Увидеться они.
— Какое счастье! Наконец мы рядом,
Уже два века не видались мы. —
Но тут — увы! — они проходят мимо
Скучающего милиционера,
И, удивлен их видом, странной речью,
Он говорит им — Ваши документы!
Ах, нету? Так пройдемте! — А куда? —
— Увидите. Ругаетесь вы матом. —
— Мы не ругались вовсе, что вы! Что вы!
Вы — власть, а власть мы с детства уважаем.
Что, что, а власть мы очень уважаем! —
— Нет, все-таки пройдемте! Вы нетрезвы!
Ругаетесь. — Да где же мы ругались? —
— И представляете для общества опасность.
Пройдемте! — Раз так, то поплывемте, поплывемте!
И кинулись в канал и по нему
Плывут, как две моторных мощных лодки,
А в воду по колено погружаясь.
Служивый, говорят, совсем рехнулся
И повторял в больнице: поплывемте.
Нет документов? Граждане, плывемте!
Они же — по Фонтанке в Летний сад.
4
И вот они в закрытом Летнем
Густом саду.
В такую полночь
Неведомо, что делать —
Нет сил жить
И не жить нет сил.
— Как статуи здесь некрасивы,
И лебеди клекочут как больные,
Но что-то вдруг китайщиной запахло —
Откуда бы? — От домика Петрова.
Пошли туда, уселись на полянке.
Где старец-матерщинник? Где бабенка?
Прекрасный юноша в халате,
Украшенном драконьими глазами
И тиграми
(А те носами водят, китайский чуя домик),
И дама с веером фламинговым
Очаровательна — и на макушке гребень,
А в нем жемчужина прозрачная пылает.
Лиса из рукава достала
Флакончик с рисовой водкой,
— Ого! Как хорошо! Сто лет не пил, —
Бутылку с тушью, свиток и еду.
— Ты, говорят, страдала от любви?
Узнав об этом, очень я смеялся, —
И в зоопарк как дурочка попала.
— Ты помнишь песенку мою,
Что все поют в седьмом раю?
И, веером кружа,
Она запела:
Все до фени
Ляо-шу-фэнь,
Фрейлине великой феи.
На пятке — корень чарованья,
На сердце — лотоса цветок,
На уме — триграммы из И-Цзина. —
— Помню, помню!
Как я рад, что весела ты!
— Отчего ж не веселиться?
Я сдала вчера экзамен
Строгой матушке Тайшень[24]
И приблизилась к бессмертью.
Мы ведь каждый год должны
Их сдавать — я в зоопарке
Даром время не теряла!
— А какая была тема?
— Тема "персиковый цвет".
Тут они захохотали
(Ведь от бесов помогает
Этот персиковый цвет).
— Тема очень благодарна.
Тут вдруг вспомнил Цинь,
Что обещал он угостить свою подругу
Фениксовою слюною.
Ну, распили по наперстку —
Стали легкими такими,
Что земля уж их не держит.
— Говорят, что твой эстонец
Вроде бы совсем зачах
И стихов уже не пишет.
— О, я вижу, всё ты знаешь!
— Ну, драконы ведь летают. —
— Что ж? — Зачах — так и бывает.
Нам положено, лисицам, человека погубить,
А самим нам — все до фени.
За нос я его водила
И взяла немного силы
Для бессмертия лепешек.
— Ты б его хоть навестила?
Это близко. — Да зачем же?
И зачем ему Лисица
С родинками на запястье
В виде Лебедя созвездья?
Что о нем и говорить?
— Еще болтают — здесь объявился некий
Поэт, стихи подписывает Арно Царт.
— Вот самозванец! И хорош собой?
В нем силы много жизненной?
— Не знаю, все недосуг
Мне было повидать,
А прозывается
Как будто Кри-ву-лин[25].
— Уж не китаец ли? Я навещу его.
К поэтам я питаю с детства слабость.
Да вот на той еще неделе
С Ли Бо катались в лодке мы. —
Так, болтая, выпивали
И стихи писали тушью.
Выпивали и болтали,
Побрели потом куда-то
Одноглазый матерщинник
И веселая бабенка,
Напевая и мурлыча:
Все до фени
Ляо-шу-фэнь,
Фрейлине великой феи.
5
— Я по тебе так тосковал, Лисица,
Пойдем домой, пойдем скорей домой.
— Пойдем, но после. Лучше погуляем.
— Ну, раз уж тебе охота,
Пойдем посмотреть на китайцев,
Единственных в Петербурге. —
— Да кто такие? — Ши-цза[26].
Слегка уязвленный Цинь
Повел ее к этим страшным,
Жестоким и маленьким львам.
Через Неву пролетели.
— Вот они! Отвернулись. Делают вид, что не знают.
Забавные всё же зверьки.
Про них ходят разные слухи,
Говорят — зазевается в полночь
Человечек — и утром находят
Кровь на пасти Ши-цза.
Лиса отвечала в том смысле — что —
"Как хорошо, мы не люди,
А то нам было бы страшно.
Но мы, хвала Небу, не эти
Кожаные мешки,
В которые вдует ветер — все, что захочет.
Ой, прости, я забыла, что ты…"
— Ничего, ничего, я тоже
Не совсем уже человек.
Я их кормил в Новый год
Пельменями из пельменной,
А если ты дашь им откушать
Китайского пирожка,
Им будет гораздо легче
Стоять здесь еще столетья
Под шорох невского льда.
6
— Оживет Любовь от обморока,
Удивится — где была?
Кажется, я три столетия
Сном болезненным спала.
Где же я была, шаталась,
Где же я, Любовь, была? —
Так Лиса лукаво пела,
Юбкою гранит мела.
7
Лиса из туфли достала
Бумажный кораблик,
Плюнула — получилась лодка
Деревянная, сели они, поплыли
По стеклянным залам белой ночи,
По Фонтанке, Мойке и каналам
И доплыли даже до залива.
Цинь домой Лису просил поехать,
Но она все любовалась видом:
— Ведь такого нет у нас в Китае. —
Так они плавали, плавали
До звона в ушах,
До прозрачности в глазах,
И в ознобе легком наконец-то
По каналу повернули к дому.
Торопились люди на работу.
8
Дверь открыли — в прихожей
Цинь Лису обнимает, целует,
А она все смеется звонко.
В коридоре стоит соседка,
Странно смотрит, к стене прижалась.
— Что такое? — Да вот — смотрите!
Дверь распахнута в комнату,
Холодильник продырявлен
Будто пушечным ядром.
Цинь побелел. Соседка тараторит —
Слышу грохот, вижу —
Человек от вас бежит —
Рыжий, страшный,
Я ему — кто такой? А он как пырскнет!
Изо рта огонь! Я испужалась. —
Цинь ей говорит — Идите, спите.
Уползла соседка. Цинь на пол сел
И дышит, как рыба на песке:
— Знаю я, кто это, — красный злой дракон! —
Это он, конечно, это он! —
Смеха колокольчатый звон —
Это Лиса смеется и в форточку хочет
Пролезть.
Цинь в изумленьи руку протянул,
Заклятье прошептал — та в воздухе повисла.
Теперь я понял —
Зачем всю ночь
Меня водила!
Агент! Шпионка!
На кого работаете, госпожа Ляо? —
Она же в воздухе застыла,
И, как воск на свече,
Ее одежда вся оплыла.
И в воздухе висит
Лысеющая лиска.
— Вот хвост отрежу!
Что ты — без хвоста? —
Взмолилась тут Лиса:
— Пусти меня, пусти!
Состава не вернуть,
Он слишком был опасен
В твоих руках.
Ты все же человек…
— Да знаешь ли ты, старая зверюга,
Что я могу в кувшин тебя упрятать,
И будешь ты без воздуха и света
Томиться век здесь в питерских болотах?
— Цинь, миленький, припомни нашу дружбу!
Не делай этого.
Любовь ты нашу вспомни,
Заоблачные песни.
Ведь мы с тобою на одной подушке спали
И укрывались рукавом одним,
Пускай тому три века,
Но все-таки! Цинь, миленький! —
Цинь отвернулся и махнул рукой.
Лиса со свистом в форточку умчалась,
Вернулась, заглянула, прошептала:
— Прости меня, себе я не хозяйка.
Единорог велел. Прости. Прощай!
Дней через пять
Соседи на полу нашли
Холодного и старого китайца.
Февраль 1984 г.
ЛЕСТНИЦА С ДЫРЯВЫМИ ПЛОЩАДКАМИ
Лестница на пустыре. В лестнице нет не только площадок, но кое-где и этажей.
5 ЭТАЖВВЕРХ ИЗ СЕРДЦЕВИНЫ
1
До сердцевины спелого граната,
И даже переспелого, быть может,
Прогрызлась я.
И соком преисполнилась так, Боже,
Что даже и глаза кровоточат.
Но перебродит сок в вино лиловое,
Чем дальше, тем все больше я хмельней,
И радость позабытую и новую
Я раздавлю и утоплюся в ней.
Какие звезды в темноте граната!
Пусть даже он летит и падает куда-то,
С какого-то стола, в какую-то трубу —
Я и тогда Тебя благодарю.
Пусть нож разрежет плод посередине,
Пусть он пройдет хоть по моей хребтине —
Малиновым вином Тебя дарю.
Густеет и мерцает половина,
Которая, быть может, предстоит,
Хмельнее мне не стать уже, чем ныне,
А эту терпкость кто мне сохранит?
Казалась страшной жизнь — и иногда сейчас…
Но сердце жизни влагой серебрится,
Как жемчуг, внутренность, как под крылом — столица,
И прижимаясь глазом в глаз,
Я вижу — мозг ее лучится.
В пыль бархатную мне не превратиться,
И ягодой лечу в кипящий таз.
2
Идешь и песенку свистишь,
Простую и не из ученых:
"Поедет мой дружок в Париж
И разных привезет парфёнов"
Parfum? Я говорю — Парфен.
Парфен? Ну уж тогда Рогожин.
Каким огнем насквозь прожжен
При кучерской такой-то роже.
Когда несешь большую страсть
В самом себе, как угль в ладонях,
Тогда не страшно умирать,
Но страшно жить необожженным.
Тогда всё в плесени. Из окон тянет лепрой,
Такою сладкою, и воздух шаток,
Когда родишься сразу пеплом,
То кажешься себе немного виноватым.
Но из захламленного ада
Всё кто-нибудь зовет. Зови!
Мне раз в полгода слышать надо
Признанье хоть в полулюбви.
3
Отростки роговые на ногах —
Воспоминанье тела о копытах,
Желание летать лопатки надрывает,
О сколько в нас животных позабытых!
Не говоря о предках — их вообще
По целой армии в крови зарыто.
И плещутся, кричат, а сами глухи…
Не говоря о воздухе, воде, земле, эфире,
Огне, о разуме, душе и духе…
В каком же множественном заперта я мире —
Животные и предки, словно мухи,
Гудят в крови, в моей нестройной лире.
Протягивают мне по калачу.
Я — не хоккей и не собранье,
Напрасны ваши приставанья —
Себя услышать я хочу.
Но
Кричит гиена, дерутся предки,
Топочет лошадь, летает птица,
В сердце молчанье бывает редко,
Они не видят — я единица.
4
У круглых дат — вторая цифра ноль,
Он бесконечен, можно в нем кататься,
Как в колесе. В нем можно и остаться,
Пусть он ударится о столб —
И к единице можно привязаться.
И цифры, я скажу, тем хороши,
Что в каждой — выступы, угольники, круги,
И в каждой цифре есть за что держаться.
Но жизнь струится, льется, ткется
Широкой быстрой буквой "S",
Сплетенная из крови, света, тени,
Из шелковичных змей и из растений.
Как в час отлива, тянет за колени
В глубины. Из плечей растет.
Остановись! А то уже не в радость,
Но льется мне на плечи — мягко, душно.
На что мне столько? Что сошью я? — Старость.
Здесь хватит на широкие морщины,
На мягкое, свободное в покрое,
Объемистое тело. На одежды,
Пожалуй, царственные…
Потом она шерстинкой обернется,
В чужой цветной ковер воткется,
Которого нам не видать.
5
Я опущусь на дно морское
Придонной рыбой-камбалой,
Пройду водой, пройду песком я,
И — ухо плоское — присыпано золой, —
К земле приникну, слушая с тоскою.
Я слышу: хрип, и визг, и стон,
Клубятся умершие ветры,
И визги пьяных Персефон,
И разъяренный бас Деметры,
Трепещет ее чрево смутно —
Еще бы! Каждое ведь утро
Ее бесчисленные лонца
Бичом распарывает солнце,
И в глуби мира волокут.
Кто ей, уставшей так смертельно,
Споет тихонько, колыбельно —
Не ты ль — нашлепка на боку?
6. СОН
Н.Сайтановой
В печи сияющей, в огромном чреве
Нерожденный Пушкин спал —
Весь в отблесках огня и отсветах светил,
Два месяца всего назад зачатый —
Уже он с бородой
Или как после тифа был.
В черном, стриженый, сквозящий,
И как пирог он восходил,
И широко раскрытыми глазами
Смотрел в огонь, лежал, кальян курил.
Шумели ангелы, как летний дождь, над ним,
Вливались в уши, вылетали в ноздри,
Ленивый демон прятался в углу,
Их отгонял, как мух, как туча звезды.
Он зорок был, бессонен — потому,
Чтоб с цепкостью ко тьме младенец шел во тьму…
7
Я знаю, чего я хотела,
Теперь уж того не хочу,
Хотела я муки и славы
И в руки попасть палачу.
Чтоб едкою этой печатью
Прижечь свои бедные дни,
Конец осветил бы начало,
И смыслом они проросли.
Но мышкою жизнь проскользнула,
В ней некогда даже хотеть,
Но в следущей жизни хочу я
Снотворным маком расцвесть.
В день летний, похожий на вечность,
Самим собою пьянеть,
Никого не любя и не помня,
И беззвучно внутри звенеть.
Я знаю, чего я хотела,
Но этого лучше хотеть
И опиумным соком
Зачаток сознанья известь.
8
— Как эта музыка скучна. Нет, это слишком!
Который час? — Сосед достал часы,
И щелкнула серебряная крышка.
Три человечка там — размером стрекозы —
Служили стрелками, насажены ногами на шпенек,
По швам их руки, к цифрам — их власы,
И мучал среднего — что? — внутренний щелчок.
Другой почти висел, а тот летал рулеткой,
Один так плавно, а другие — дерг,
И самый маленький летал, как белка,
Час отбивала смерть ребром косы.
Три времени, душа, в тебе — три мерки.
Хихикнул он и проглотил часы.
9
О скинуть бы все одежды,
И кожу и кости тоже,
И ту, что в зеркало вечно
Глядит — надоевшую рожу.
С ветром в пустыне носиться,
В облаке лунном сиять,
Тьмой над водою разлиться
И в зеркалах не дрожать.
Я пролечу через птицу
Теплым живым пробелом,
Мимо — живой пустотой,
Вспомни — другое есть тело,
(В звезды одеты нагие),
Мозг есть другой, голубой,
Вспомни — есть жилы другие,
Мед в них течет золотой.
10
Путь желаний — позвоночник
Начинается от звезд,
Долгой темной тела ночью
Он ведет нас прямо в хвост.
Образует он пространство
Для златых круженья вод,
И без этой гибкой палки
Череп был бы, где живот.
Мост он, шпалы, он дрожит,
Лестница, опора зданья,
Трепет по нему бежит,
В нем кочует тайнознанье.
11
Колкий лед звезд,
Гуденье огня мирового,
Построй через холод мост
И стань саламандрой снова.
Боли бомбой человек
До времени себе пасется,
А подожгут фитиль —
Она взорвется
Тоскою черною, черней инферна,
И покатишься головой Олоферна —
В боль.
А казалось, Юдифь, ты меня любила,
Ласкала. Жизнь, ты меня молоком поила,
Целовала, но меч свой точила
И в крови моей прятала, зарывала,
И в складках одежды своей таила,
И вот — взмахнула.
И вспыхнул мой язык, как от бензина,
Спасаясь от тебя — я убегу огнем.
Юдифь, о жизнь, зачем ты гильотина
С машинным и мясницким секачом?
12
Я воин, я солдат. Взрывать, колоть
И убивать себя — моя работа.
Я — камикадзе, втиснутый во плоть,
Она мне вместо самолета.
Внизу сверкал подножною луной,
Омытый ливнями до белизны фарфора
Адамов череп — под землей.
С отпавшей челюстью —
(Трехзубой перевернутой короной),
Уже божественною кровию омытый,
Но не одетый, все еще зарытый.
Среди созвездий я металась долго,
Туда-сюда, без смыслу и без толку,
В одежде грязной,
С кепкой нечесаных волос,
С глазами красными, клыками изо рта,
И задавала встречным надоевший
От века всем больной вопрос.
Но ангел встал, дрожащий, как струна, —
"О счастье ль речь, когда идет война.
Вот латы, вот труба, вот лук,
Лети к дракону вниз, туда — на луг.
И помни же всегда, что воин Бога
Себя жалеть не должен очень много."
13
Меняет город цвет,
И сносятся дома,
И, съевши столько лет,
Сменилась я сама.
На Выборгской трамвай
В такую глубь нырнет,
Как будто — вот — дверь в ад,
Как будто ада рот.
Три зуба мудрости,
На десять лет — один,
Три в челке волоска седых,
Звон ранних льдин.
Трамвай вращается, звеня,
И снег идет из фонаря,
И жалко мне, нет, не себя —
Не жизнь, прожитую мной зря, —
Свой бедный труп —
Так как-то неуместен он
В картине бытия,
Неловок будет он и туп
И выведет под небосклон
Полынь да волчий зуб.
14
В темное вино в ночах
Превратится боль,
На твоих зрачках
Звезд проступит соль.
Твои глаза — заброшенная шахта,
И все пути туда оборвались,
Но кажется — взлетает мелкий уголь,
И осыпается он снова вниз.
Будто там — под землей, глубоко,
Забытый людьми и Богом,
Заваленный рудокоп
Руками роет дорогу.
Или жизнь зарывает сама себя
В мелком сыпучем песке
И вьется, как червь на дне, как судьба,
Наподобие жилки в виске.
Рыбу жизни на дне глушить —
В черных ямах всплывает боль,
Это дикое мясо души
Разъедает звездная соль.
15
Белле Магид
Кровью Моцарта атласной,
Фраком ласточки прекрасной,
Растворимым и сладимым
Родником неутолимым
Мир пронизан. Хаос страстный
Держится рукою властной
На растяжках жил богов.
Аполлона это жилы, это вены Диониса,
Вживе вживленные в жизнь.
Аполлон натерся маслом, Дионис натерся соком,
И схватили человека — тот за шею, тот за мозг,
Оборвали третье ухо, вырезали третье око,
Плавят, рвут его как воск,
Но сияющий, нетленный,
Равноденственный, блаженный —
Где же Моцарт? — Силой чар
В хрустале звезды Мицар.
16
Михаилу Шварцману
Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги,
Когда Он шел с крестом по выжженной дороге,
Потом я сердце новое сошью.
На нем останется — и пыль с его ступни,
И тень креста, который Он несет.
Все это кровь размоет, разнесет,
И весь состав мой будет просветлен,
И весь состав мой будет напоен
Страданья светом.
Есть все: тень дерева, и глина, и цемент,
От света я возьму четвертый элемент
И выстрою в теченье долгих зим
Внутригрудной Ерусалим.
17
Ирэне Ясногородской
Танцующий Давид, и я с тобою вместе!
Я голубем взовьюсь, а ветки, вести
Подпрыгнут сами в клюв,
Не камень — пташка в ярости,
Ведь он — Творец, Бог дерзости.
Выламывайтесь, руки! Голова,
Летай из левой в правую ладонь.
До соли выкипели все слова,
В Престолы превратились все слова
И гнется, как змея, огонь.
Трещите, волосы, звените, кости!
Меня в костер для Бога щепкой бросьте.
Вот зеркало — граненый океан —
Живые и истлевшие глаза,
Хотя Тебя не видно там,
Но Ты висишь в них, как слеза.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Нам не бывает больно,
Мучений мы не знаем,
И землю, горы, волны
Зовем как прежде — раем.
О Господи, позволь
Твою утишить боль.
Щекочущая кровь, хохочущие кости,
Меня к престолу Божию подбросьте.
Январь-февраль 1978
7 ЭТАЖВЛИЯНИЕ ЛУНЫ
1. СТВОРКИ
Татьяне Горичевой
I
Вижу — черная пантера,
Вся в пятнах светло-золотых
С треножника вверху смотрела,
Но не в глаза, а прямо — в дых.
Лениво, ласково, не гневно
Она лизала кровь с усов.
Она не говорила слов,
Но я узнала — Смерть, царевна.
Она ударила хвостом
О бок крутой златопятнистый
И скрылась — в кроткой и густой
Пшенице бледно-золотистой.
II
Моя отравлена вся кровь
И измордована любовь,
Но всё ж — горька и горяча
В мозгу горит свеча.
Стою заплеванной часовней,
Нет алтаря и нет икон в ней.
И только ветер в ней шуршит,
Да мышка лапками стучит,
Но служба в ней идет.
III
Мне Бог приснился как гроза,
Всю ночь гремевшая в пустыне,
Луны катился вдаль алмаз
В потертый бархат темно-синий,
Хвостом павлиньим распустились
Лилово-алым облака,
В разломах молнии сквозились
Серебряные города.
Углился блеск по всей земле,
И грозный рай сгорал во мгле.
2. ЗИМНИЕ ЗВЕЗДЫ
I. ЗВЕРИНЫЙ КРУГ
Созвездья, как большие звери,
Холм обступили тесно в ряд,
Уперлись лапами о землю,
В них перстни светлые горят.
Венеры — голубиное яйцо,
А прочие — таят ли лебедят,
В сугробов скрупулы, в замерзшее лицо
Зимы гремящее — оледенев, глядят.
Горенье — пенье немоты,
Угроза — шелест этих кружев,
Кружась, осядут с высоты,
Я вижу павших звезд хлысты,
А эти — слившись лбами — кружат.
Обваривает сердце ужас,
Печальный ужас красоты.
II
Гляжу на звезды слезы сквозь,
Они дробятся, жгутся, тонут.
О виноградье скользкое! О гроздь
Альдебаранов красных и соленых.
Глаза протравлены — и вот,
Репейником кольнув, Юпитер
Горячий из-под века вытек,
И раздроблённою слезою
Слепой забрызган небосвод.
3. ЛАЙФ-ВИТА
Пусть в этой черной яме
было б еще темней,
вижу — плещет руками,
по ребрам скачет Орфей.
Лайф — не молебен. А что же?
Лайф — это найф — это ножик.
Или дробление множеств
До еще больших ничтожеств?
Или подземная келья,
Слезные звезды у горла,
Сыплются, рушатся комья,
Грозно колеблются своды…
Меду, утешного меду
Вырыть успеть золотого!
О вита мэа! В тот же час
Вас попрошу я удалиться,
Как только выпорхнет из глаз
Темновскипающая птица.
4
Тоски землистый лик
К душе моей приник,
И хочется — под корень выдрать
И вытянуть слепой язык.
Как фокусник — себя как ленту
Из горла вынуть, размотать
И кинуть воробьям и кошкам,
Чтоб им в мороз не голодать.
Убийце, вору и поэту
Позволено скинуть плоть.
Другое — но только не это
Вменяет им в грех Господь.
5
Истерика растет
Листом Раффлезии Арнольди,
Мясистым, красным в белых пятнах,
И все течение души
Забито телом ее ватным.
Когда же пена с губ сойдет
И слезы схлынут и рыданья,
И жизнь омытая в глазах мерцает
И вот — воскресшую тоску
Вновь скорлупою одевает.
6. О КРОТОСТИ — В ЯРОСТИ
Гнев мой сокруши,
Ярость — растерзай!
Кротости прошу,
Кротости подай!
Натолки мне в еду
Что-нибудь такое,
Чтоб, куда я ни пойду,
Кротость шла за мною.
Чтоб умчался злобный бес,
Стукнувши калиткой,
Кроткий — кукла, что в себе
Оборвал все нитки.
Ярость я сожгу дотла,
Злобу изувечу,
Чтоб, куда я ни пошла,
Кротость шла навстречу.
7. БЕЗ ПРИКРАС
I
Я слышу по ночам
Чудесный часто звон,
Такой примерно — драм —
Дрон-дрон-дорон.
Обрывки вязнут слов в трясине.
На лютне ль звон, на клавесине?
Но сразу исчезает он,
Как только утра сумрак синий
Начнет просачиваться в дом.
II
Еще мерещится — две желто-черных
Иглы, крутнув, в бока воткнули,
И там, где ребра разошлись, —
Они столкнулись, заскреблись
Ножом о ржавую кастрюлю.
На них — в предвестье адских мук —
Грехов своих вращаю круг.
8
Служит крепкими столбами
Праздников круговорот,
На которые кругами
Кто-то мечет — год на год.
Но пылинка — что же блещет
Пыль от мига Твоего?
В каждом атоме трепещет
Сретенье и Рождество.
9. РОЖДЕНИЕ И ЭКСПЛУАТАЦИЯ ДВОЙНИКА
Сумрак на полусогнутых
Подошел и обрушился тьмой,
Где я сижу, обняв колени,
Над загнивающей рекой.
На горе лиловеет церковь,
Сухо скрипит причал,
Бас возглашает — Премудрость.
Слышится мне — Печаль.
Будто сплетясь корнями,
Или две карты в руке,
Двойник, прорезающий ребра,
Рванулся как меч к земле.
Наклонилась, почти отделилась,
Снова слилась со мной,
Но вот, наконец, упала
На песок сырой.
Русоволосая, капли пота
Над верхней губой…
Что же? Мои заботы
Будут теперь с тобой.
А я — куда волна стеклянная плывет
И лодка правит без руля,
Где Астрахань, а может — Шамбала,
Луна дохнёт, как ветер, и несет
И ворошит — не гаснет ли зола.
10. СОМНАМБУЛА
Сквозь закрытые веки
Вползла в сознанье луна
И впилась когтями навеки
И даже сквозь солнце видна.
Были вроде понятья — совесть и честь,
Как заржавевшей краски опилки на дне,
Меня манит туда, где покато и жесть,
Я не здесь, я давно уж не здесь — я в Луне.
Будто слякоть морская,
За нею приливом тянусь,
А запри меня в погреб,
Найду в потолке — не собьюсь.
Я — сова, в моих венах дорожки луны,
И такими, как я, — твои сети полны,
Кто совиный украл зрачок,
Чьей крови клубок
Зацепила зубами Луна,
Кто, как море, послушны,
Как ветер, слепы,
В полдень —
Как в полночь.
8 ЭТАЖЯ НЕ УНИЖУ СПЯЩЕГО ВО МНЕОГРОМНОГО СИЯЮЩЕГО БОГА
О нет — ты не осудишь строго
Эфемериду на огне.
Огромного сияющего Бога
Я не унижу — спящего во мне.
1
Плещет шелковое знамя вкруг кости.
Тяжело любовь в себе нести —
Латаное платье —
На кого-нибудь —
А все накинешь.
Посредине тела тьмы
Сердце ткет багровый шелк
И струится холодок.
Если в проруби зимы
Будешь зол и одинок —
Ты к себе как гость приди,
Пивом-медом угости,
Не на век нам по пути,
Гость залетный дорогой,
Погостил — и проводи
До кометы золотой.
2. ВОСПОМИНАНИЕ
Внутри утеса городского,
В пропасти двора
Пескарится детский смех,
Плещется игра.
Жили мы в больших камнях,
Голоса в них — свечи в церкви.
О поленницы сырые —
Это был наш вертоград.
Помнишь — Кеннеди с Хрущевым
По Шпалерной быстро катят,
Помнишь — лысина на запад
И расплавилась в закате.
3
Так сухо взорвалась весна,
Уже и почки покраснели,
Но выпал серый сирый снег
На день второй Святой недели.
Он выпал на грачей суровых,
Сидящих твердо в гнездах новых,
Он первую ожег траву.
Я думала — зачем живу?
Все покачнулось будто в вере,
Котенок дико завопил,
Спускалась чаша будто череп
И Бога Бог в саду молил.
И Троицы на миг крыло
Как бы подбитое повисло,
Ума качнулось коромысло
И кануло на дно весло.
Набухли от воды кресты,
Пытались расцвести могилы,
Средь плодородной черноты
Я в синем сумраке бродила.
Не все равно ли — сколько жить?
Мешок, что шею натирает,
Воспоминаний груз вмещает,
В шесть, шестьдесят —
Таков же он — взгляни назад.
То выбросишь, а то положишь,
А после потеряешь весь.
Жить — чтобы лучше стала я?
Но лучше уж бывала я,
А после снова, как свинья,
В грязи валялась.
Себе скажу я в укоризне —
Плывет река и лодке плыть.
Как утреню — вечерню жизни
Без страха надо отслужить.
4
Кружилась тьма кругом глухая,
Неслась я в зевы полыньи,
И, пролетая мимо Рая,
Огни я видела, огни.
Крылатый остров тек в сияньи,
Никто руки не протянул,
И снова — хлюпнула в зиянье,
В глухой и беспросветный гул.
5. ОТЗЕМНЫЙ ДОЖДЬ(с Таврической на Серафимовское)
Внутри Таврического сада
Плутает нежная весна,
И почки жесткая ограда
Корявая листу тесна.
Я нахожу себя свечой
На подоконнике горящей,
Стучащей пламени ключом
То в тьму, то в этот сад саднящий.
Я нахожу себя пылинкой
Внутри большой трубы подзорной,
К стеклу прилипшей. Чье-то око
Через меня бьет взора током
И рушится в ночные дали.
Я нахожу себя у церкви,
Среди могил, у деревянной,
Все в тучах небеса померкли,
Но льется дождик осиянный
Огнями сотен свеч пасхальных,
Он льется на платки и плечи,
Но льется и ему навстречу
Дождь свечек — пламенный, попятный.
Молитв, надежды — дождь отземный
С часовен рук — детей, старух,
И в дверь распахнутую вдруг
Поет священник как петух,
И будто гул идет подземный…
6. ВАРИАЦИЯ
Чтоб взгляд могил был опушен
Травой ресниц зеленоватых,
Дождь горько рушится — и он
Как Бога сын, как сын распятый.
А тот, который вверх взовьется,
Колосьями растет и вьется,
Но хлебом общим испечен.
А там, где два дождя сольются
И на мгновение прервутся,
Небесных струн я слышу звон.
7. АПОСТОЛ
Когда же пламени язык
Как нож к душе твоей приник,
Как нож кривой — кривой и острый, —
Кровь превратив в кипящий сок,
И дунул — Полыхай, Апостол!
И знанья развязал мешок —
Под толщею червиво-красной
Алмаз увидел ты прекрасный,
И шар земной горел внутри,
Взыграли языки, как дети,
Они болели — Говори!
Гори! В горящем узнаёте
Вы Бога лик под кровом плоти.
Все тело стало видеть, слышать,
Все тело стало разуметь,
Вокруг чужой души колышет
Тобою кинутую сеть.
Толкнул ты лодку на рассвете
И плыл над синею водой
Свечою ровной восковой.
Безбурно — будто в рукаве
Носило с острова на остров
В рассветной тихой синеве
И пело — Полыхай, Апостол!
8
Невнятно гласные бормочем
И множим тем грехи свои,
Но мне явился светлый ангел,
Трехликий кроткий АОИ.
Ведь гласная — почти на небе,
Пропел, и нет ее — лови,
Согласные же в плоть вонзились,
Ножом заржавленным дрожат.
Трепещет Б, прилипши пяткой,
К земле, за нею В — как в лихорадке,
Мычит ли Эм губой отвисшей,
А Тэ недвижно как забор.
ОИАУ — из воздуха цветок,
Из ничего — летит веревка к небу,
Согласные плотнятся речи хлебом,
А вы для языка — родник, вино, исток.
Весь алфавит в теней сплетенье
Предстал сияющей войной,
Но гласных ясное томленье
За локти вверх зовет — домой.
9
Из трупа иудейского народа
Добыла порошок слепящий — желчь,
С славянской мягкостью смешала, с небосвода
Душа слетела — молнией чрез печь.
На тряпье языков, на фундаменте грязном
Вырастает двойник твой, не ты же сама.
Восхищенье прилипчиво, обожанье заразно,
После смерти плодятся они, как чума.
10. ПОЛУДЕННЫЙ УЖАС
День в жаре, в сияньи, в пятнах
Высился передо мной
Проницаемой наклонной
И неверною стеной.
Я боялась — лопнет облак,
Воздух схлынет серебристый,
Волосатый и мясистый
Сквозь протянется кулак.
Вырезали небо лета,
Черный положили лед,
Наплывает тьма из света,
Дымом зренье второе растет.
Этих воздухов светлые кубы
Пальцем тронь и крутни вкруг оси,
И окажешься в комнате грубой,
Где нет окон и кровь не гудит.
Выход? Ринешься — вправо и прямо —
Вот он, вот — в выгребную яму,
И судьей таракан сидит.
День цветущий не может распасться,
Ужас этот, не мнись мне опять.
Майя, я не хочу расставаться,
Майя, с кожей тебя отдирать!
11. СИРИУС И ПЬЯНИЦА МЕНЯЮТСЯ МЕСТАМИ
Менял свой цвет — как будто голосил,
Зелено-красный — и разрезал очи,
Лежащему среди осенней ночи
В подмерзшей луже — тот проговорил:
"Зачем ты бьешься, злое сердце ночи?
Зачем мне в око блеск вонзил?
Я спал и жизнь свою забыл.
Ты, Сириус, дрожишь — и я дрожу,
И оба мы во тьме, в морозе,
Ты, Люцифер, подобен алой розе,
Раскрыв, как устрицу, мой глаз — ножу.
Я, Сириус, с тобою говорю,
О Сотис, низкая и злая,
Тебе известна жизнь иная,
Но ты не знаешь пустяков —
Развертку невских лопухов,
Колодцы глаз, колен коробки,
Пожил бы ты с мое, Серко,
С мое повышибал бы пробки…"
И кажется ему, что он
Внезапно в небо вознесен,
И там в пространстве бесконечном
Живой звездой пятиконечной
Дрожит в своем пальто зеленом,
Кружась с прохладным тихим звоном
В созвездьи Пса под Орионом.
А бывший — никому не нужен,
Околевает в грязной луже.
А вот тебе! Не знал — так знай,
Что есть на свете и похмелье.
Справляй же, Сириус, справляй
Свое земное новоселье.
О сердце ночи — облекись
В людскую плоть, в забытую обнову,
Антихристом не станешь — не тянись,
Ах, Сириус — майором, кошколовом
Иль мясником,
Как жизнь он пахнет кровью.
Он фосфорическое око
Всё к небу будет поднимать
И там во тьме с невнятною любовью
Сияющего пьяницу искать.
май 1978
ГОЛОСА В ПУСТЫНЕ(По мотивам Агады)Миракль о смерти
1
Сорок лет бродили евреи в пустыне. Каждый год в Страшную Ночь они ложились в гробы. Наутро одиннадцать тысяч из народа уже не дышали. Так продолжалось до тех пор, пока не умерли все, кто вырос в рабстве.
В Ночь покаяния и слез
Народ ложился в гроб,
Юродивая ночь смолой,
Слюной стекала в лоб.
И каждый в ямине своей
Лежал как бы в чужой,
Но Ангел Смерти различал,
Кого забрать с собой.
Что это там вверху горчит?
Мелькнула хищно тень —
Взглянул — и мимо — не ко мне
Злоангел Самаэль.
Но рядом в темноте возня:
Подручные его
Рвут чью-то душу из ребра,
Как будто зуб больной.
И каждый год в рассветный час
Лежат белей бумаги
Пятнадцать тысяч тех из нас,
В ком не было отваги,
В ком находила ночь провал,
Чей тут же ломится висок
От топота бесовских ног,
Чье имя ангел вырывал
Как вянущий цветок,
Чтоб утром лился на него
Сухим дождем песок.
2. ПОСОХ
— Чьим был этот посох?
— Адама.
Кто принес его в Египет?
— Иосиф.
Кому он достался?
— Священнику Иофору. Но ему он был не нужен.
— Что же он с ним сделал?
— Посадил как древо, чтобы посох зрел и ждал.
Священник посох посадил,
Как дерево простое,
В своем саду.
Он утром с лейкою пришел,
Но посох был уж окружен
Невидимой рукою.
Она его толкает в грудь
И говорит: не подходи!
Придет когда-нибудь
Чужой и грубый человек
Искать приют у вас,
Рог у него на голове
И страшный луч меж глаз.
Вы не узнали бы его,
Не снимет он со лба чалму,
Его узнает посох сам,
Когда прошепчет из глубин Адам
Посоху своему.
Зачем он рос? Ему не цвесть,
Он тайно образует меч,
Он может змеем стать,
Может хребет рассечь.
Есть Имя — но знаешь ли — шум и звон,
Оно непостижно уму.
Вот он вскочил и навстречу скакнул
К хозяину своему.
3
Всегда над скинией висяща,
Смотрите, туча понеслась.
Господь наш убегает от нас!
Скорее гоните волов и овец,
Шатры и детей — постой, Элохим! —
И дом Его грозный
Рванулся за Ним.
Верблюды ревут, звенят топоры,
Торопятся жены, рыдая,
Охотник-народ по следу бежит,
К земле припадая.
Как будто толпы муравьев
Бегут за ветошкой косматой —
Тысяченожками народ
Ползет за тучею чреватой.
Не покидай — мы тень и сон,
Твой алфавит — останься с нами!
Отец, в песках не бросишь нас
Одних под страшными лучами?
Не улетай! Не оставляй!
Ага! Оно остановилось!
Как облако держать зубами,
Как тучу нам сковать цепями,
Как приклеить навеки милость?
4. СМЕРТЬ МОИСЕЯ
Воззвал Господь к Моисею: Пришел час твой.
Моисей: Я не готов еще, Господи, сжалься!
Господь: Время твое прошло.
Моисей: Не хочу.
Господь: Не станешь же ты, как некая жадная женщина, за тьмою времен, кричать в последний миг — минуточку, одну только минуточку! Жизнь твоя совершилась.
Моисей:
Ты из соломенной корзины,
Из мрака нильских вод,
Из их стремнины,
Из праха, тины
Возвел меня на трепетный Синай.
Я видел вживе куст неопалимый
И гору в молниях,
Столп огненный и млечный,
И твой народ, проклятый и любимый,
Извел усилием и мышцею сердечной
Вослед Тебе Твоею силой.
И, поработав Тебе много,
Теперь прошу я так немного —
О скарбе дней, о горстке дней.
Так в теле дух укоренился,
Они слились, срослися грубо,
Они чисты. О дай в пустыне
Я поживу тугою жизнью дуба.
А хочешь — сделай меня птицей
В садах земли обетованной,
Моя брада седая вьется,
Я щебечу тебе: осанна!
Крыло, крыло во мне пробьется!
Пускай я стал бы как змея
Хранить ковчег Твой — я, безгрешный.
Иль в смерть Ты выведешь меня,
Как я евреев из кромешной?
Но больше не хотел его слушать Господь и отвернулся от него, и поставил другого учительствовать, а переменчивый народ сбегался слушать другого. Горько стало Моисею, разодрал он одежды свои и воскликнул: Лучше уж сто смертей, чем мгновение зависти, чем взыскание чужого! Я готов. Но когда слетел Самаэль за душою его, жизнь опять взыграла в Моисее, загорелось сердце — жизнь моя, не оставляй меня! Сдернул повязку со лба и поразил Ангела Смерти лучом, сияющим в межглазьи и, обожженный, улетел Ангел, жалуясь. Но не оставил Господь мысли своей о Моисее. Воззвал Моисей к Небу и Земле: Умолите за меня Господа. — Мы сами смертны, — отвечали они. Просил он Луну и Солнце, те закатили очи свои и просили за него, но потом вернулись к Моисею: Как бы и нам не погибнуть. И мы пройдем. Луна, помутнев, добавила: Когда я красна — на мне черные пятна, рот мой обметался, глаза подведены. Когда я зелена — на мне синие извивы, когда желта — белые наползи точат мое тело. Я заржавела, ржа сыплется с меня на землю, если дует ветер. И слетели тогда к Моисею архангелы, и Господь был за ними. И сказали: Скрести руки, ляг и вздохни в последний раз. Но вскричала душа его: я хочу дышать, я хочу пить, ходить этими ногами и смотреть в эти глаза. Я хочу откликаться на это имя — Моисей. Я жажду. Не оставлю любимого моего. Много пострадали мы друг от друга — как нам разлучиться? Не слушал больше души своей Моисей, не слушал больше и тела. Он лег и вздохнул в последний раз. Господь: Моисей, восстань дочь моя!
Солнце жизни земляное село,
На горе Фавор в сиянье дня
Ты оденешь Моисея тело.
Дам тебе я света, первохлеба,
Новой милости и легкой сини…
И душа взлетела быстро в небо,
Тело стало пить песок пустыни.
5
Еще говорил Моисей, но его уже не слышали люди.
— Возлюби Господа Бога своего всем существом своим, всем разумением и всей крепостью твоею…
И твердила душа, возлетая: всей кровью своею, всей пустыней твоей и больше, чем самого себя,
всей бездной твоею, всем падением твоим,
всею смертью твоею,
всем забвением о тебе,
всем сердцем, всем прахом твоим,
всем молчанием и всем словом твоим.
Возлюби Его всею любовью
и кончиками ногтей.
Всей тьмою и всем светом своим,
всей скорбью и всею радостью,
всеми любимыми твоими,
всем временем твоим и всей вечностью твоею,
всеми закоулками ума
и вопреки боли земной.
1995
НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ ПОЯСНЕНИЯ
Эта книга состоит из совершенно разномастных и ничем не связанных — кроме одного свойства — частей. Это свойство — загримированность, говорение из-под маски, переодетый (или перерожденный) автор.
Сочинение таких вещей, конечно, носит игровой характер и помогает по-новому взглянуть на привычное. Известный принцип остранения. Забавно перенести свою жизнь из России семидесятых как бы в древний Рим, все становится смешнее и красивее. Древний Рим послужил мне чем-то вроде девичьей или кухни — для сплетен и сведения счетов, стихи "от себя" такой возможности не дают.
Кроме того — так хорошо иногда убежать от себя как можно дальше, чтобы вернее вернуться.
Самое важное для меня (и самое большое по объему) произведение в этом роде "Труды и дни монахини Лавинии" было уже издано дважды (отдельное издание — в издательстве "Ардис"). В этот же сборник входят не печатавшиеся или печатавшиеся не полностью вещи.
Арно Царт — вымышленный мною эстонский поэт, помешавшийся на любви к женщине-оборотню (о которой он прочитал у китайского писателя Пу-сун-лина) и сочиняющий (это уже игра в игре) стихи от ее имени. Некоторую реальность существованию этого поэта придавало то, что мой покойный друг Юрий Латышев согласился выдавать себя за него и читать его стихи как свои. Но в отличие от Черубины де Габриак Юра вообще не писал стихов, держался же в этом образе очень правдоподобно, "романтично" и "поэтически". Он был высокий, чуть медвежеватый и носил в образе Царта блондинистый парик.
Имя я позаимствовала у немецкого поэта Арно Хольца, экспрессиониста, чья статья о переменчивости ритма в пределах одного стихотворения повлияла на меня когда-то. А фамилию отсекла у Мо-царта. Поскольку поэт — потомок немецких баронов, он имеет право на эту неэстонскую фамилию.
"Лестница с дырявыми площадками" — дневник души, где душевная жизнь понимается как восхождение на гору (лестница — идеограмма горы). Приходится то взбираться, то падать, то перепрыгивать через пропасти, а то и перелетать — через бездны. В сущности душа здесь тоже рассматривается со стороны, жизнь на горе — это тоже имагинация, поэтому она и включена в этот сборник, принцип составления которого — многоликость.
В книгу включена еще маленькая мистерия о Моисее и его смерти, где автор стоит в стороне, за кулисами.