Собрание сочинений — страница 48 из 142

и к перьям их, огни на миг сверкнут,

и вновь лишь ночь видна – а где – в пробелах.

Снег, снег летит и глушит каждый звук,

горох свистков до снежных баб разносит,

нельзя свистеть – и рынду рвет из рук -

нельзя звонить, и рельсы быстро косит.

Нельзя свистеть. Нельзя звонить, кричать.

Снег, снег летит, и нет ни в ком отваги.

Раскроешь рот, и вмиг к устам печать

прильнет, сама стократ белей бумаги.

Снег, снег летит, и хлопья льнут к «носкам»,

к кускам угля, к колодкам, скрытым шлаком,

к пустынным горкам, к стрелкам, к «башмакам»,

к пустым мостам, к пикетным снежным знакам.

А где столбы. Их нет, их нет, каюк.

Нельзя снестись ни с чем посредством почты.

Нельзя свистеть, нельзя звонить на юг,

стучать ключом, уж только избы – точки.

Снег, снег летит, и хлопья льнут к трубе,

к «тарелкам» льнут, к стаканам красным, к брусу,

к латуни льнут, сокрывшей свист в себе,

к торцу котла, к буграм разборным, к флюсу.

Заносит все: дыру, где пар пищит,

масленку, болт, рождает ужас точность,

площадки все, свисток, отбойный щит,

прожектор скрыт, торчат холмы песочниц.

Заносит все: весь тендер сверху вниз,

скрывает шток, сугроб растет с откоса,

к кулисам льнет, не видно щек кулис,

заносит путь, по грудь сокрыл колеса.

Где будка? Нет: один большой сугроб.

Инжектор, реверс, вместе с прочей медью,

не скрипнув, нет, нырнули в снежный гроб,

последний дым послав во тьму за смертью.

Все, все занес. Нырнул разъезд в пургу.

Не хочет всплыть. Нет сил скитаться в тучах.

Погасло все. «Столыпин» спит в снегу.

И избы спят. Нет-нет, не будит ключ их.

Заносит все: ледник, пустой думпкар,

толпу платформ заносит ровно, мерно,

гондолы все, больших дрезин оскал,

подъемный парк, иглу стрелы, цистерну.

Заносит пульмана в полночной мгле,

заносит крыши, окна, стенки, двери,

подножки их, гербы, замки, суфле,

зато внутри темно, по крайней мере.

Пути в снегу, составы, все в снегу,

вплетают ленты в общий снежный хаос,

сливаясь с ним, срываясь с ним в пургу.

Исчез вокзал. Плывет меж туч пакгауз.

Часы – их нет. И желтый портик взят

в простор небес – когда? – не вспомнить часа.

Лишь две дуги карнизов тут скользят,

как буквы "С", слетев со слова «касса».

Исчезло все, но главный зимний звук

нашел себе (пускай безмолвный) выход.

Ни буквы нет на сотню верст вокруг.

Но что сильней – сильней, чем страсть и прихоть?

Но все молчит, но все молчит, молчит.

И в самой кассе здесь не видно света,

весь мир исчез, и лишь метель стучит,

как поздний гость, в окно и в дверь буфета.

«Огонь и свет – меж них разрыва нет».

Чем плох пример? хоть он грозит бездушьем

тому, кто ждет совсем иных примет:

союз с былым сильней, чем связь с грядущим...

Метель стучит. Какой упорный стук.

Но тверд засов, и зря свеча трепещет.

Напрасно, зря. И вот уж стул потух,

зато графин у входа ярко блещет.

Совсем собор... Лишь пол – воды черней.

Зато брега светлы, но ярче – правый...

Холмы, как волны, но видней вдвойне,

и там, в холмах, блестит собор двуглавый.

Состав подгонишь – все блестит как снег.

Холмы как снег, и мост – как будто иней

покрыл его, и как там брать разбег:

зеленый там горит совсем как синий.

Молчанье, тишь. Вокзал лежит в тени.

Пути блестят. «Какой зажгли?» – "Как будто...

как будто синий". – «Спятил». – «Сам взгляни».

Взаправду в небе лютик светит смутно...

Налей еще... вон этой, красной. Да...

Свеча дрожит, то ту, то эту стену

залив огнем... Куда ты встал, куда?

Куда спешишь: метель гремит. «На смену».

Вон этой, красной... лучше вместе с ней

терпеть метель и ночь (ловлю на слове),

чем с кем живым... Ведь только кровь – красней...

А так она – погуще всякой крови...

Налей еще... Смотри: дрожит буфет.

Метель гремит. Должно быть, мчит товарный...

Не нравится мне, слышишь... красный цвет:

во рту всегда какой-то вкус угарный.

В Полесье, помню, был дощатый пост...

Помощник жил там полный год с родными.

Разбил им клумбы... все тотчас же в рост...

А маки, розы – что ж я делал с ними?

Поверишь – рвал, зрачок не смог снести

оскомы той – они и так уж часты.

Поверишь – рвал... бросал в песок, в кусты.

Зато уж там – повсюду флоксы, астры...

Не верь, не верь. Куда ж ты встал? Пора?

Ну что ж, ступай. Неужто полночь? Полночь.

Буфет дрожит, звенит. Тебе с утра?

Белым-бело... Бог в помощь... ладно... В помощь.

Метель гремит. Товарный мчит во тьму.

Буфет дрожит, как лист осенней ночью.

Примчался волк и поднял лик к нему.

Глядит из туч Латона вместе с дочью.

Состав ревет – верней, один гудок

взревел во тьме – все стадо спит – и скрежет

стоит такой... того гляди, как рог,

в пустой буфет громадный буфер врежет.

Дрожит графин, дрожит стакан с вином,

дрожит пейзаж, сползает на пол веник,

дрожит мой стол, дрожит герань с окном,

ножи звенят, как горстка мелких денег...

А помнишь – в Орше: точно так же – ночь.

Весна? весна. А мы в депо. Не вспомнил?

Буфет открыт – такой, как здесь, точь-в-точь.

Луна горит, и звезды смотрят в Гомель.

На стрелке – кровь. А в небе – желтый свет:

горит луна меж всех созвездий близких.

Не грех смешать – и вот он дал в буфет,

и тот повис на двух чугунных дисках.

Торец котла глядит своей звездой

невесть куда, но только прочь от смерти.

Котел погас. Но дым валит густой.

(Сама труба нет-нет мелькнет в просвете.)

Горит буфет; и буфер влез в огонь,

вдвоем с луной дробясь в стекле бутылок.

Трещит линоль, и к небу рвется вонь,

прожектор бьет сквозь черный стул в затылок.

Пылает стол, взметает дым кайму

бумажных штор, и тут же скатерть, вторя

струе вина, в большой пролом, во тьму

сквозь весь пожар бежит, как волны моря.

Светлым-светло, глазам смотреть невмочь,

как край стекла, залитый светом, блещет.

Задев его, снаружи льется ночь,

густой рекой беззвучно на пол хлещет.

И щель в полу дрожит: сейчас хлебну.

Не трусь! Не трусь! Трещат торцы сухие.

Салат и сельдь, сверкнув, идут ко дну.

Тарелки – вдрызг, но сельдь в своей стихии.

Лишь ценник цел (одна цена, без слов!),

торчит из волн (как грот, видавший виды).

Иным пловцам руно морских валов

втройне длинней, чем шерсть овец Колхиды.

И пламя – в дверь. Но буфер дверь прижал.

В окно – нельзя: оттуда звезды льются.

Еще чуть-чуть, и ночь зальет пожар.

Столкнув яйцо, огонь вскочил на блюдце.

И вплавь, и вплавь, минуя стойку, печь,

гребя вдоль них своей растущей тенью

к сухой стене, – но доски дали течь,

буфет осел и хлещет наземь темью.

Шипит мускат, на волны масло льет.

Чугунный брус прижался к желтым стульям.

Торец котла своей звездой вперед,

Бог весть куда, глядит сквозь бывший пульман.

Бегун в песке. Другой бегун – в леске.

Блестящий рельс сплелся с кулисой насмерть.

Нельзя разнять. И шток застыл в броске.

И тендер сам по грудь зарылся в насыпь.

Улисс огня плывет в ночной простор.

Кусты чадят. Вокруг трава ослепла:

в былую жизнь прожектор луч простер,

но в данный миг пред ним лишь горстка пепла.

А в нем пейзаж (не так ли жизнь в былом) -

полесский край, опушка в копнах сена,

изгиб реки; хоть тут железный лом

сейчас блестит сильней излучин Сейма.

Былое спит. И сильный луч померк.

Отбойный щит в сухой траве простерся.

Одна труба взглянуть способна вверх:

луна ведет подсчет убыткам ОРСа.

Пожарник, спать, и суд линейный, спать!

Полесье, спать! Метель пошла тиранить.

Чугунный конь бежит по рельсам вспять.

Буфет, кряхтя, встает, упершись в память.

На стрелке – гм – неужто там салат?

Нет-нет, взгляни: салат блеснет в тарелке.

Инспектор, спать! (А суд линейный рад.)

А где же сельдь? Должно быть, вышла к стрелке.

На стрелке – черт, налей еще сюда.

Налей еще вон этой, красной. Впрочем,

налей вон той, чуть-чуть... ах, там вода.

Тогда давай уж красной. Стоп. Не очень.

На стрелке – черт! Как застит свет слеза.

Неужто пьян? Нет-нет, послушны ноги...

А в небе что? – Не грех закрыть глаза.

Закрыть глаза и вверх свернуть с дороги.

Повсюду ночь. Нырнул в пургу откос.

Флюгарки спят в своей застывшей жести.

Инспектор, прочь! Не суй свой длинный нос.

Быстрей вали в постель с портфелем вместе.

Инспектор, спать! Ни рук, ни глаз, ни уст -

блестит окно, инспектор дремлет дома.

Стакан мой пуст, и вот буфет мой пуст,

и сам я пьян, чтоб клясть портфель фантома.

Пурга свистит. Зрачок идет ко дну

в густой ночи. Нужна ли страсти память?

Слезится глаз. Нужна, как ночь огню.

Что ж! тем верней во мрак хрусталик канет.

Вперед, зрачок. Слезись. Не клюнет сельдь.

Леса (слеза) дрожит, и к тонкой жерди

стремится дрожь – и вот трепещет жердь:

леса длинна, но вряд ли глубже смерти.

Кто клюнул? Смерть? Ответь! Леса кружит,

и гнется жердь, как тонкий мост – вернее:

леса кружит, и вот мой мозг дрожит:

втянуть сюда иль кануть вслед за нею?

Снег, снег летит. Куда все скрылись, мать!

Стаканы спят, припав к салфеткам грязным.