Кульминация событий этой ужасной ночи, непонятная и стремительная, произошла, когда я достиг последней пещеры, где заканчивалось наше путешествие. Из темноты впереди донесся последний вопль мексиканца, подхваченный диким хором, подобного которому мне не доводилось слышать за всю мою жизнь и надеюсь, что более не доведется. В тот момент мне показалось, что все земные чудовища и вся прочая нечисть разом отверзли глотки, готовясь погубить человеческий род. В ту же секунду свет, который испускал мой перстень, погас, и я увидел другой свет — от зарева в нескольких ярдах впереди меня. Вскоре я приблизился к светящейся пропасти, поглотившей, очевидно, несчастного Ромеро. Осторожно заглянув через край, ничем не огороженный, я увидел кромешный ад, бурливший огнями и звуками. Сначала я видел лишь бурление пятен света, но затем из месива стали выплывать смутные очертания, и я различил… Хуан Ромеро?.. но Боже!.. не осмеливаюсь сказать, что я увидел там!.. Затем само небо пришло мне на помощь, все накрыл жуткий грохот, словно столкнулись две вселенные. Хаос, мельтешивший в моих глазах, исчез, и я познал покой забвения.
Ввиду этих обстоятельств мне трудно продолжить этот странный рассказ, но все же постараюсь изложить, что было дальше, не пытаясь разобраться, где грань между реальностью и очевидным. Очнулся я целым и невредимым в своей постели, в окно пробивался красный отблеск рассвета. На столе в нашей комнате в окружении мужчин, среди которых был и лекарь прииска, лежало безжизненное тело Хуана Ромеро. Они обсуждали странную смерть мексиканца, словно погрузившегося в глубокий сон; судя по всему, эта смерть была как-то связана с необычной молнией чудовищной силы, ударившей в гору и сотрясшей ее. Причина смерти была непонятной, и вскрытие не пролило на это света, ибо не выявило ничего, что препятствовало ему продолжать жить. Из доносившихся до меня обрывков бесед следовало, что ни я, ни Ромеро не уходили никуда ночью во время бури, пронесшейся над Кактусовыми горами. Рабочие, рискнувшие спуститься в шахту, сообщили, что из-за бури произошел обвал, запечатавший ту пропасть, что произвела днем раньше на всех такое ужасное впечатление. Когда я поинтересовался у сторожа, слышал ли он какие-нибудь особенные звуки перед необычно мощным разрядом молнии, он упомянул завывания койота, собаки и ветра в горах — и ничего более. Я нисколько не сомневаюсь в его словах.
Когда работы возобновились, управляющий рудника, мистер Артур, собрал из наиболее смелых группу, которая обследовала ту область, где разверзлась пропасть. Занявшись этим без особого энтузиазма, они просверлили глубокую скважину. Результат оказался крайне любопытным. Следовало бы ожидать, что свод над пустотой не окажется толстым, однако бур наткнулся на крепкую и толстую скалу. Не найдя там более ничего, даже золота, управляющий оставил попытки исследований, но после этого не раз на его лице бывало недоумение, когда он сидел, задумавшись, за своим столом.
И еще кое-что любопытное. Вскоре после того, как я очнулся в то утро после бури, я заметил необъяснимое отсутствие индийского перстня на моей руке. И хотя я очень дорожил им, обнаружив исчезновение, я ощутил облегчение. Если его присвоил кто-то из моих товарищей-рудокопов, он, должно быть, как-то хитро распорядился своим трофеем, ибо ни объявление в газете о поиске пропажи, ни попытки полиции найти его не дали никакого результата, и больше я этого перстня не видел. Но при этом я сомневаюсь, что перстень похитила рука смертного, ибо много странных вещей довелось мне познать в Индии.
Мое отношение ко всему происшедшему то и дело меняется. При свете дня и вообще почти в любое время года я более склонен верить, что странные события — лишь плод моего воображения; но иногда осенними ночами, когда часа в два мрачно завывает ветер и дикие звери, из неизведанной глубины доносится вдруг омерзительный ритм — я снова ощущаю весь ужас того, что связано с перевоплощением Хуана Ромеро.
АЗАТОТ
Когда старость легла на мир и умение удивляться оставило умы людей; когда серые города вознесли к дымным небесам башни мрачные и уродливые, в тени которых никто не посмел бы возмечтать о цветущих весенних лугах; когда ученость сорвала с Земли покров красоты, и поэты забыли о том, как надо воспевать призрачные явления, зримые затуманенными и обращенными внутрь глазами; когда миновало сие и детские надежды исчезли навсегда, нашелся такой человек, который, оставив жизнь, отправился взыскать пространства, в кои бежали мечты мира.
Об имени и обители этого человека известно немногое, ибо принадлежали они только к миру проявленному; впрочем, говорят, что славными они не были. Достаточно будет сказать, что обитал он в городе с высокими стенами, в котором правил бесплодный сумрак, что трудился весь день посреди суматошных теней, а вечером возвращался домой в комнату, единственное окно которой открывалось не на просторные поля и рощи, но в темный двор, куда в тупом отчаянии смотрели другие окна. Из этого каземата видны были только стены и окна, и только высунувшись подальше, можно было взглянуть на течение мелких звезд. И потому что одних только стен и окон достаточно для того, чтобы довести до безумия человека, который мечтает и много читает, обитатель той комнаты ночь за ночью высовывался из окна и зрел ввысь, дабы увидеть хотя бы кусочек того, что творится за пределами мира проявленного и его высоких городов. С течением лет он стал называть неторопливо плывущие звезды по именам и провожать их в воображении своем, когда, к прискорбию его, ускользали они от взора; и вот наконец зрение его открылось для множества тайных перспектив, о существовании которых не подозревало обыкновенное око. A однажды ночью вдруг лег над великой пропастью мост, и полные видений небеса пролились в окно одинокого зрителя, смешиваясь со спертым воздухом его комнаты, делая его соучастником своих сказочных чудес.
Хлынули в ту комнату буйные потоки фиолетовой полночи, усыпанные золотой пылью, вихри песка и огня, вырвавшиеся из запредельных пространств, и густые ароматы горних миров. Ливнем пролились опиаты, озаренные солнцами, которых не узреть взгляду, и в водоворотах их резвились странные дельфины и нимфы морских, не знающих времени глубин. Бесшумная бесконечность вскипела вокруг мечтателя и понесла его прочь, не касаясь тела, так и застывшего в одиноком окне; и на дни, которым счета не было в календарях людей, приливы дальних сфер понесли его к движению других циклов, ласково оставив его спящим на зеленом рассветном берегу — на зеленом берегу, пропитанном дуновением лотосового цвета и усыпанном алыми камалатами…
ПОТОМОК
Записывая сии строки на ложе, которое мой доктор считает моим смертным одром, более всего я страшусь того, что человек этот ошибается. Полагаю, что меня собираются хоронить на следующей неделе, но…
В Лондоне есть такой человек, который визжит от страха, когда звонит церковный колокол. Вместе со своим полосатым котом, который только и разделяет его одиночество, он проживает в Грейс-инн[33], и люди считают его безвредным сумасшедшим. Комната его полна книг самого кроткого и детского содержания, и час за часом он пытается затеряться между их ветхих страниц. В жизни ему нужно только одно — возможность не думать. По какой-то неведомой причине рассуждение и мысль враждебны ему, и от всякого предмета, способного возмутить его воображение, он спасается как от чумы. Человек этот тощ, сед и морщинист, однако некоторые утверждают, что он не настолько стар, как кажется. Страх вцепился в него своими жестокими когтями, и даже звук способен заставить его вздрогнуть, оцепенеть и покрыться бисеринками пота. Друзей и компаньонов он отвергает, ибо не хочет отвечать ни на какие вопросы. Те, кто знал его как ученого и эстета, утверждают, что им горько видеть его таким. Он утратил все связи с ними многие годы назад, и никто не испытывает уверенности в том, покинул ли он страну или просто укрылся в некоем тайном убежище. Прошло десять лет с тех пор, как он переселился в Грейс-инн, a о том, где был прежде, он не говорил никому до той самой ночи, когда молодой Вильямс приобрел «Некрономикон».
Молодому мечтателю Вильямсу было всего двадцать три года, и, перебравшись в сей старинный дом, он ощутил некое дыхание космического ветра, исходящее от странного седого человека, занимавшего соседнюю комнату. Он сумел навязать свою дружбу, пускай старые друзья и не осмеливались на это, дивясь страху, не отпускавшему этого тощего и изможденного слушателя и наблюдателя. Ибо в том, что человек этот всегда слушал и наблюдал, усомниться не мог никто. Впрочем, наблюдал и слушал он скорее умом, чем глазами и ушами, и использовал каждый момент для того, чтобы утопить нечто в своем бесконечном сосредоточении над веселыми и пресными романами. A когда ударяли церковные колокола, он зажимал уши и визжал, и к голосу его присоединялся серый кот, вопивший в унисон, пока не умолкал последний отголосок звона.
Однако, как ни старался Вильямс, ему никак не удавалось заставить своего соседа заговорить о чем-нибудь глубинном или тайном. Не обращая внимания на все его заходы и маневры, старик с деланой улыбкой начинал непринужденным тоном увлеченно и лихорадочно трещать о всяких милых пустяках; и голос его с каждым мгновением возвышался, набирая все большую силу, пока наконец не оказывался на грани срыва в пискливый и неразборчивый фальцет. О том, что познания его обладали глубиной и тщательностью, убедительно свидетельствовали даже самые тривиальные замечания этого человека; и Вильямс не был удивлен, когда узнал, что сосед его получил образование в Харроу и Оксфорде[34]. С течением времени выяснилось, что им является не кто иной, как лорд Нортэм, o расположенном в Йоркшире древнем наследственном замке которого рассказывают много странностей; но когда Вильямс попытался заговорить о замке, о его предположительном основании в римские времена, старик отказался признать, что в этом замке есть нечто необычайное. Он даже порассуждал пронзительным тоном, когда возникла тема тайных крипт, вырубленных в недрах утеса, хмурящегося над Северным морем.