Похоже, что я с особым вниманием следил за голосами колоколов, как будто бы страшась услышать среди них известную мне весьма далекую и интригующую нотку. И тут я впервые услышал, как кто-то заскребся и завозился у слухового окна, свысока глядевшего на прочие крыши города. Звук раздался, когда я монотонно произносил девятый стих этого первичного заклинания, и, содрогаясь, я понял, что означает он. Ибо тот, кто проходит через врата, всегда получает тень, и впредь никогда более не может остаться в одиночестве. Я вызвал духа — и книга действительно оказалась той самой, суть которой я подозревал. В ту ночь я прошел через ворота, ведущие в водоворот искаженного времени и видения, и когда утро застало меня в чердачной комнате, я увидел в стенах, полках и всяких принадлежностях такое, чего никогда не замечал прежде.
После этого я уже не мог видеть мир таким, каким знал его. К настоящему всегда примешивалась доля прошлого и чуточка будущего, и каждый прежде знакомый объект казался чуждым в новой перспективе, рожденной моим расширившимся зрением. Начиная с того дня я обитал в фантастическом сне, составленном из неизвестных и полузнакомых форм; и после каждого прохождения новых ворот все менее отчетливо узнавал предметы той узкой сферы, с которой так долго был связан. Того, что я видел вокруг себя, не замечал никто другой; и я сделался вдвойне молчаливым и бдительным, чтобы меня не приняли за безумца. Псы боялись меня, потому что ощущали внешнюю тень, никогда не разлучавшуюся со мной. Но я продолжал читать — сокровенные, забытые книги и свитки, к которым приводило меня мое новое видение — и прорывался сквозь очередные врата космоса, бытия и образа жизни к ядру, сердцевине неведомого пространства.
Помню ту ночь, когда я стоял посреди начерченных мной на полу пяти огненных колец в самом меньшем из них, декламируя ту чудовищную литанию, которую доставил мне гонец из Тартарии. Стены растаяли напрочь, и черный ветер понес меня посреди неизмеримо серых бездн к подобным иглам башням неведомых гор, грудившихся в милях подо мной. А потом была предельная тьма, a за ней явился свет мириадов звезд, образовывавших чуждые, странные для взора созвездия. Наконец я увидел далеко под собой вниз покрытую зеленью равнину и различил на ней крученые башни города, построенного на манер, о котором я никогда не слышал, не думал и не читал. Подплывая все ближе к этому городу, я увидел огромное квадратное каменное здание на открытом просторе и ощутил, как впился в меня жуткий страх. Завопив, я принялся сопротивляться, и тут наступил мрак, после которого я вновь оказался в своей чердачной комнате, распростертый на полу — на всех пяти фосфоресцирующих кругах. Это ночное скитание оказалось ничуть не более странным, чем скитания многих предыдущих ночей; но в нем было больше ужаса, ибо я знал, что оказался много ближе к тем внешним мирам и безднам, чем когда-либо прежде. После этого я сделался более сдержанным в своих заклинаниях, потому что не имел желания оказаться отрезанным от собственной плоти и от земли в неведомых пучинах, из которых мне не будет возврата…
ТВАРЬ В ЛУННОМ СИЯНИИ
Писано ноября 24-го числа 1927 года
Нижеследующий отрывок, местами дословно, основывается на письме, которое Лавкрафт написал Дональду Вандрею 24 ноября 1927 года. Первые три и последние пять абзацев добавлены Дж. Чепменом Миске; остальное почти дословно принадлежит Лавкрафту.
В своем письме Лавкрафт сообщает, что сны его иногда приобретают фантастический облик, хотя и бывают несколько несвязными. Многие из его рассказов были вдохновлены сновидениями.
Моргана нельзя назвать образованным человеком; более того, он и по-английски-то говорит коряво. Вот почему записанный им текст удивляет меня, хотя другие могли бы и посмеяться.
Это произошло вечером, когда он пребывал в одиночестве. Внезапно им овладело неудержимое желание писать, и, взяв перо в руку, он записал следующее:
Меня зовут Говард Филлипс. Я живу в доме номер 66 по Колледж-стрит в городе Провиденс, Род-Айленд. Двадцать седьмого ноября 1927 года — ибо я не знаю, какой теперь год, — я уснул и увидел сон, от которого не могу пробудиться.
Сон мой начался под серым осенним небом в сыром, задушенном растительностью болоте, к северу над которым поднимался неровный, поросший лишайником каменный утес. Повинуясь некоей неясной для себя самого цели, я поднялся вверх по трещине или расселине в этом нависающем камне, замечая при этом многочисленные и внушающие страх черные норы, отходившие от обеих стен в недра каменистого плато.
В нескольких местах узкая расселина была перекрыта обвалившимися сверху глыбами; там было чрезвычайно темно, что не позволяло видеть норы, которые могли существовать в таких местах. В одном из подобных темных уголков я ощутил особенный страх, словно бы исходящая из бездны утонченная и бестелесная эманация охватывала мой дух; однако вокруг царила слишком великая тьма, чтобы я мог заметить источник своей тревоги.
Наконец я очутился на ровной как стол и заросшей мхом скале, лишь местами покрытой почвой, освещенной слабым лунным светом, сменившим погасшее дневное светило. Озираясь вокруг, я не заметил ничего живого; но тем не менее ощущал странное шевеление где-то далеко внизу, среди перешептывающихся тростников отвратительного болота, недавно оставленного мной.
Немного пройдя вперед, я наткнулся на ржавые рельсы городского трамвая и источенные червем столбы, все еще удерживавшие провисшие провода. Следуя по рельсам, я скоро наткнулся на желтый трамвай с площадкой под номером 1852, вполне обыкновенный, с двумя вагонами, из тех, какие ходили между 1900 и 1910 годами. В нем никого не было, однако трамвай был уже готов тронуться с места; дужка лежала на проводе, а под полом время от времени начинал пульсировать воздушный тормоз. Поднявшись внутрь, я тщетно принялся искать взглядом выключатель света, при этом заметив отсутствие ручки контролера, что подразумевало и отсутствие водителя. После этого я уселся на одном из противоположных друг другу сидений вагона. Наконец в редкой траве слева послышался шорох, и я увидел под лунным светом темные силуэты двоих мужчин. На головах их были кепки железнодорожной компании, и у меня не было причин усомниться в том, что я вижу кондуктора и водителя. И тут один из них особенно резким движением принюхался к воздуху и, обратив к небу лицо, взвыл на луну. Второй опустился на четвереньки, чтобы броситься к вагону.
Немедленно подскочив на месте, я ринулся вон из вагона по протянувшейся на бесконечные лиги равнине, пока утомление не заставило меня остановиться — не потому, что кондуктор встал на четвереньки, но потому, что лицом водителю служил белый конус, заканчивавшийся кроваво-красным щупальцем…
Я понимал, что всего только сплю, но в самом понимании этого не было ничего хорошего. С той жуткой ночи я молю только об одном: о пробуждении, но оно не приходит!
Напротив, я обнаруживаю, что стал обитателем этого жуткого мира! Когда та, первая ночь уступила место рассвету, я бесцельно скитался по пустынному болотистому краю. Ночь пришла, но я все скитался, надеясь на пробуждение. И вдруг, раздвинув тростники, я увидел перед собой тот дряхлый трамвай, а возле него тварь с конусом вместо лица, завывавшую под лунным светом!
И так случается каждый день — ночь всегда уносит меня в это ужасное место. Я пытался не сходить с места по пришествии ночи, однако сновидение обязывает меня идти, ибо я всегда пробуждаюсь перед жуткой тварью, воющей передо мной в бледных лучах луны, поворачиваюсь и бросаюсь в безумное бегство.
Боже! Когда я наконец проснусь?
Вот что записал Морган. Я схожу в дом номер 66 по Колледж-стрит в городе Провиденс, но мне заранее страшно от того, что я могу там увидеть.
СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЙ УЖАС В ЛИТЕРАТУРЕ
Глава 1
Самой старой и сильной среди эмоций рода людского является страх, a древнейшей и сильнейшей разновидностью страха является страх перед неизвестным. Мало кто из психологов станет оспаривать эти факты, и признанная справедливость их должна на все времена закрепить подлинность и достоинство таинственного и жуткого повествования в качестве литературного жанра. Против него выпущены все стрелы материалистической утонченности, которая придерживается привычных эмоций и внешних событий, и наивно пресного идеализма, пренебрегающего эстетическим мотивом и требующего дидактической литературы, чтобы «возвышать» читателя к приемлемой степени притворно улыбчивого оптимизма. Однако, несмотря на всю эту оппозицию, жуткая проза выжила, развилась и достигла значительных высот совершенства, основываясь как таковая на глубинном и элементарном принципе, привлекательность которого хотя и не является универсальной, но по необходимости оказывается острой и постоянной для умов, наделенных необходимой для нее чувствительностью.
Притягательность призрачного и зловещего жанра обыкновенно ограничивается узким кругом читателей, потому что требует от них некой доли воображения и умения отстраняться от повседневной жизни. Относительно немногие настолько свободны от повседневной суеты и рутины, чтобы суметь отреагировать на звуки, доносящиеся извне, и повествования об ординарных чувствах и событиях, как и обыкновенное сентиментальное изложение таковых чувств и событий всегда будет занимать первое место во вкусах большинства — быть может, вполне справедливо, ибо подобные ординарные материи составляют бульшую часть человеческого опыта. Однако среди нас всегда присутствуют чувствительные люди, и луч занимательной фантазии всегда способен воссиять в темном закоулке даже самой прочной головки; так что любой уровень рационализма, никакие реформы и анализ по Фрейду не могут вполне аннулировать воздействие жуткого шепотка в печной трубе или не менее жуткой тишины уединенного лесного уголка. Здесь вовлекается в действие психологический паттерн или традиция столь же реальная и столь же глубоко укорененная в духовном опыте, как и любой другой известный человечеству паттерн или событие, одновременное религиозному чувству и тесно связанное со многими аспектами оного; слишком уж велика и важна связанная со страхом часть нашего внутреннего биологического наследия, чтобы ее могла утратить очень значительная, хотя и численно небольшая составляющая нашего вида.