бросившим вызов смерти. Я сожалел о том, что дон Хуан не позволил мне записывать, чтобы я мог лучше подготовиться. Но он был Нагвалем, который в деле любой важности полагается на экспромт или вдохновение, почти ни о чем не предупреждая заранее.
На мгновение я почувствовал себя хорошо, сидя с доном Хуаном в этом парке и ожидая дальнейшего развития событий. Но затем моя эмоциональная стабильность стала улетучиваться, и я в мгновение ока оказался на грани черного отчаяния. Меня захватили мелочные соображения относительно своей безопасности, своих целей, своих надежд в этом мире, своих проблем и тревог.
Однако поразмыслив, я вынужден был признать, что единственное истинное беспокойство, которое у меня оставалось, — это беспокойство о моих трех соратниках по миру дона Хуана. Но даже это не слишком волновало меня. Дон Хуан научил их быть воинами, и они всегда знали, что делают, и, что самое главное, он научил их всегда знать, что делать с тем, что они знают.
Имея все возможные в мире причины, чтобы испытывать беспокоившие меня с давних пор терзания, все, с чем я остался, было беспокойством за себя самого. И я предавался ему без тени стыда. Одно последнее индульгирование на дорожку: страх умереть от руки бросившего вызов смерти. Мне стало страшно до спазмов в желудке. Я пытался извиняться, но дон Хуан рассмеялся.
— Ты не уникален в своем страхе, — сказал он. — Когда я встретил бросившего вызов смерти, я намочил штаны. Поверь мне.
Я ожидал в молчании долгие, невыносимые минуты.
— Ты готов? — спросил он.
— Да!
Вставая, он добавил:
— Тогда идем, посмотрим, как ты сможешь выйти на линию огня.
Он повел меня назад в церковь. Все, что я могу вспомнить до сегодняшнего дня, — это то, как он тащил меня весь этот путь. Я не помню, как мы дошли до церкви, как вошли в нее. Дальше мне запомнилось, как я опустился на колени на длинную потертую деревянную скамью рядом с женщиной, которую заметил раньше. Она улыбалась мне. В отчаянии я оглянулся, пытаясь найти дона Хуана, но его нигде не было. Я бы заметался, как летучая мышь, вырвавшаяся из мрака на яркий свет, если бы женщина не удержала меня, схватив за руку.
— Почему ты так боишься меня, бедную малышку? — спросила меня женщина по-английски.
Я стоял, словно приклеенный к тому месту, где преклонил колени. Ее голос — вот что мгновенно приковало мое внимание. Я не могу описать, что было в этом резком звуке, проникнувшем в самые потаенные уголки моей памяти. Мне казалось, что я знал этот голос всегда.
И я остался на месте, загипнотизированный этим звуком. Она спросила меня по-английски еще о чем-то, но я не мог понять, о чем она говорит. Она улыбнулась мне успокаивающе.
— Все в порядке, — прошептала она по-испански и опустилась на колени справа от меня. — Я понимаю, что такое настоящий страх. Я живу с ним.
Я только собрался заговорить с ней, когда услышал голос эмиссара в своей голове.
— Это голос Хермелинды, твоей кормилицы, — сказал он.
Единственное, что я знал о Хермелинде, была история о том, что она была насмерть сбита грузовиком. Этот женский голос, воззвавший к таким глубинам памяти, потряс меня. Я испытал мгновенное мучительное волнение.
— Я — твоя кормилица! — негромко воскликнула женщина. — Как необыкновенно! Хочешь мою грудь? — Смех сотрясал ее тело.
Я приложил сверхусилие, чтобы остаться спокойным, хотя чувствовал, что земля уходит из-под ног и в следующее мгновение я потеряю сознание.
— Не обращай внимания на мои шутки, — сказала женщина низким голосом. — По правде говоря, ты мне очень нравишься. Ты переполнен энергией. Похоже, мы с тобой поладим.
Прямо перед нами опустились на колени два старика. Один из них неожиданно обернулся, странно посмотрев на нас. Она не обратила на него никакого внимания, продолжая шептать мне на ухо.
— Разреши мне держать тебя за руку, — попросила она.
Однако ее просьба звучала как приказ. Я подчинился и оставил свою руку в ее руке, не в силах отказаться.
— Спасибо. Спасибо за твое доверие и веру в меня, — прошептала она.
Звук ее голоса вверг меня в безумие. Его резкость была так необычна, так абсолютно женственна. Ни при каких обстоятельствах не смог бы я спутать его с мужским голосом, пытающимся звучать по-женски. Это был резкий голос, но не хриплый и не грубый. Он скорее походил на хруст гравия под босыми ступнями. Я приложил неимоверное усилие, чтобы разорвать невидимую пелену энергии, которая, казалось, окутала меня. Кажется, это мне удалось. Я встал, собираясь уйти, и я бы сделал это, но женщина тоже поднялась и прошептала мне на ухо:
— Не убегай. Мне надо так много сказать тебе.
Я автоматически сел, остановленный любопытством. Странно, но мое волнение внезапно исчезло — пропал и мой страх. У меня даже хватило смелости спросить:
— Ты действительно женщина?
Она тихо усмехнулась, словно молодая девушка. Затем заговорила.
— Если ты опасаешься, что я превращусь в грозного мужчину, который в состоянии причинить тебе вред, ты глубоко ошибаешься, — сказала она еще более гипнотическим, странным голосом. — Ты — мой благодетель. Я твоя слуга, и я была слугой всем Нагвалям, твоим предшественникам.
Сконцентрировав всю свою энергию, я высказал ей свои мысли.
— Пожалуйста, бери на здоровье мою энергию, — сказал я. — Это мой дар тебе. Но я не хочу от тебя никакого дара Силы. Я так решил.
— Я не могу взять твою энергию даром, — прошептала она. — Я плачу за то, что получаю. Это сделка. Глупо отдавать свою энергию даром.
— Я был глупцом всю мою жизнь. Поверь мне, — сказал я. — Я уверен, что могу позволить себе сделать тебе такой подарок. У меня нет с этим проблем. Тебе нужна энергия — бери ее. Но я не нуждаюсь в излишествах. У меня ничего нет, и мне это нравится.
— Возможно, — сказала она задумчиво.
Агрессивным тоном я спросил, что, собственно, «возможно» — возможно взять мою энергию или возможно ее недоверие к тому, что у «меня ничего нет, и мне это нравится».
Она довольно ухмыльнулась и сказала, что она, возможно, возьмет мою энергию, раз я столь великодушно ее предлагаю, но она должна будет расплатиться. Она должна мне отплатить чем-то равноценным.
Слушая ее, я понял, что она говорит по-испански с очень сильным и странным акцентом. Никогда в своей жизни я не слышал, чтобы кто-либо так говорил. В каждом слове она добавляла лишнюю фонему в середине слога.
— У тебя очень необычный акцент, — сказал я. — Откуда он?
— Почти из загробного мира, — сказала она и вздохнула.
Между нами установился контакт. Я понял, почему она вздохнула. Она была ближе всего к вечности, в то время как я был чем-то временным. Это было моим преимуществом. Бросившая вызов смерти загнала себя в угол, а я был свободен.
Я внимательно рассматривал ее. Казалось, что ей где-то между тридцатью пятью и сорока годами. Это была смуглая женщина, настоящая индианка, довольно крепкая, но не массивная. Я мог видеть гладкую кожу ее рук, молодые и упругие мускулы. В ней было около пяти футов и шести или семи дюймов роста. Она была одета в длинное платье и черную шаль. Она стояла на коленях, и я мог видеть ее гладкие пятки и часть ее сильных икр. Ее талия была тонкой. У нее были большие груди, которые она не могла или, возможно, не хотела скрывать под своей шалью. Ее блестящие черные волосы были заплетены в косы. Она не была красавицей, но не была и простушкой. Ее черты ни в коей мере не были выдающимися. Мне казалось, что ничто в ней не может привлечь внимания, кроме ее глаз, обычно опущенных, прикрытых веками. Ее глаза были прекрасны, ясны и спокойны. Кроме дона Хуана, я ни у кого не видел столь сияющих и живых глаз.
Ее глаза погрузили меня в совершенное спокойствие. Такие глаза не могут быть злыми. Я ощутил прилив доверия и оптимизма и почувствовал, что я как будто знаю ее всю жизнь. Но я так же хорошо осознавал и другое — свою эмоциональную нестабильность. Это всегда беспокоило меня в мире дона Хуана, заставляя постоянно быть в подвешенном состоянии. У меня были моменты абсолютного доверия, интуитивно сопровождаемые лишь ничтожными сомнениями. Эта ситуация не выглядела иначе. В мой подозрительный ум внезапно пришла мысль, предупреждающая меня: я попал под влияние женских чар.
— Вы начали изучать испанский недавно, не так ли? — сказал я, чтобы отделаться от своих мыслей, боясь, что она их прочтет.
— Только вчера, — парировала она и рассмеялась хрустальным смехом, показывая маленькие, невероятно белые зубы, сверкающие, как жемчуг.
Люди повернулись и посмотрели на нас. Я опустил голову ниже, словно погрузившись в молитву. Женщина придвинулась ко мне ближе.
— Есть ли здесь место, где мы могли бы поговорить? — спросил я.
— Мы разговариваем здесь, — ответила она. — Здесь я говорила со всеми Нагвалями твоей линии. Если говорить шепотом, никто не услышит нашего разговора.
Я сгорал от нетерпения, желая спросить о ее возрасте. Но меня отрезвило одно мое воспоминание. Я вспомнил одного своего приятеля, который на протяжении многих лет устраивал всяческие ловушки, чтобы вынудить меня открыть свой возраст. Я ненавидел этот его мелочный интерес, а сейчас сам был на грани такого же поведения. И я тотчас же отбросил эту мысль.
Я хотел ей сказать об этом, чтобы просто поддержать разговор. Казалось, что она знает, какие мысли приходят мне в голову. Она по-дружески сжала мне руку, словно затем, чтобы сказать, что наши мысли совпадают.
— Можешь ли ты вместо подарка рассказать мне что-нибудь такое, что помогло бы мне на моем пути? — спросил я ее.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, — прошептала она. — Мы совершенно разные. Даже более разные, чем мне представлялось возможным.
Она поднялась и соскользнула со скамьи. Ловко преклонила колени, став лицом к главному алтарю. Перекрестилась и дала знак следовать за ней к большому боковому алтарю слева от нас.
Мы стали на колени перед большим Распятием. До того как я успел что-либо сказать, она произнесла: