ту. Постепенно полки и книги на них стали покрываться дымкой, таять и в конце концов сменились картинами из других миров и времен.
Этой ночью час проходил за часом, а Филлипс все смотрел и смотрел. Он давал незнакомым местам имена, извлекая их из доселе неведомой области своего воображения, как бы проснувшегося при свете старинной лампы. Он увидел необычайной красоты здание на окутанном морскими туманами крутом мысе, напоминавшем мыс в окрестностях Глостера,[37] и назвал его «загадочным домом на туманном утесе». Он увидел старинный город с двускатными крышами, по которому протекала темная река; город, похожий на Салем, но более таинственный и жуткий, и назвал его Аркхемом, а реку — Мискатоником. Он увидел окутанный тьмой прибрежный город Инсмут, а подле него — риф Дьявола, узрел глубокие воды Р'льеха, где покоится мертвый бог Ктулху. Он видел продуваемое всеми ветрами плато Ленг, и темные острова южных морей — таинственные острова грез, и много других пейзажей. Он видел далекие космические миры и уровни бытия, существовавшие в других временных слоях, которые были старше самой Земли и откуда следы Властителей Древности вели к Хали, в начало всех начал и даже дальше.
Но все эти картины он наблюдал как бы через окно или через дверь, казалось, манившие его покинуть суетный мир и отправиться в путешествие по этим волшебным просторам. Искушение росло и росло, он дрожал от желания повиноваться, отбросить все, чем он жил до сих пор, и попробовать стать кем-то другим, еще неизвестным себе самому, — но вместо этого, сделав над собой усилие, он погасил лампу и вновь увидел уставленные книгами стены кабинета дедушки Уиппла.
И весь остаток ночи, при свечах, отказавшись от запланированных им на сегодня рутинных занятий, он писал рассказ за рассказом, перенося на бумагу картины и явления, увиденные им в свете лампы Альхазреда.
Всю эту ночь он писал и, измученный, проспал весь следующий день.
А всю следующую ночь он опять писал, однако нашел время ответить своим корреспондентам и подробно обрисовать им свои «сны», не зная, были ли видения, прошедшие перед его глазами, реальностью или игрой воображения. Как он вскоре заметил, его собственный духовный мир причудливо переплетался с мирами, являвшимися ему в свете лампы, и образы, еще с детских лет нашедшие приют в потаенных уголках его сердца, возрождаясь, проникали в неведомые доселе глубины Вселенной.
Много ночей с тех пор Филлипс не зажигал лампу.
Ночи превращались в месяцы, месяцы — в годы.
Он постарел, его произведения проникли в печать, и мифы о Ктулху, о Хастуре Невыразимом, о Йог-Сототе и Шуб-Ниггурате, о Черном Козле из Лесов с Легионом Младых, о боге сна Гипносе, о Великой Расе и ее тайных посланцах, о Ньярлатхотепе — все это стало частью знания, хранившегося в самых сокровенных недрах его человеческой сущности, и удивительного мира теней, лежащего далеко за пределами познаваемого. Он перенес Аркхем в действительность и описал «загадочный дом на туманном утесе»; он писал о зловещем мороке над Инсмутом и о таинственном шепоте во мраке, о грибах с планеты Юггот и ужасах древнего Данвича, и все это время в его стихах и прозе ярко горел свет лампы Альхазреда, несмотря на то что Филлипс давно уже ее не зажигал.
Так прошло 16 лет, и вот однажды вечером Уорд Филлипс подошел к лампе, стоявшей за грудой книг на одной из нижних полок библиотеки дедушки Уиппла. Он взял ее в руки, и на него сразу же снизошло забытое очарование. Вычистив лампу, он поставил ее на стол. За последнее время здоровье Филлипса сильно пошатнулось. Он был смертельно болен и знал, что дни его сочтены, и он вновь захотел увидеть прекрасные и пугающие миры в сиянии лампы Альхазреда.
Он зажег лампу и посмотрел на стены.
Но случилось странное. На стене, там, где раньше появлялись картины, связанные с жизнью Альхазреда, возник чарующий образ страны, милой сердцу Уорда Филлипса, — но находилась она не в реальности, а в далеком прошлом, в старом добром времени, когда на берегах Сиконка он беззаботно разыгрывал в своем детском воображении сюжеты из древнегреческих мифов. Он вновь увидел зеленые лужайки своего детства, тихие речные заводи и беседку, некогда построенную им в честь великого бога Пана,[38] — вся безмятежная, счастливая пора его детства проявилась на этих стенах; лампа возвращала ему его же собственные воспоминания. И к нему сразу пришла мысль о том, что лампа, возможно, воскрешала в нем память о прошлом — память, передавшуюся ему через деда, прадеда и еще более далеких предков Уорда Филлипса, которые могли когда-то видеть места, появлявшиеся в свете лампы.
И вновь ему показалось, что он глядит через дверь. Картина манила его, и он, с трудом ковыляя, подошел к стене.
Он колебался лишь мгновение — и сделал последний шаг.
Неожиданно вокруг него вспыхнули солнечные лучи. Как будто сбросив оковы лет, он легко побежал по берегу Сиконка туда, где его поджидали воспоминания детства и где он мог возродиться, начать все заново, еще раз пережив чудесное время, когда весь мир был молодым…
Вплоть до того дня, когда какой-то любознательный поклонник его творчества не приехал в город с визитом, никто не замечал исчезновения Уорда Филлипса, а когда заметили, то решили, что он ушел бродить по окрестным лесам, где его и застигла смерть, — ведь соседи по Энджелл-стрит были прекрасно осведомлены о его образе жизни, да и его неизлечимая болезнь также не была ни для кого секретом.
Несколько специальных поисковых партий обследовали район Нентаконхонта и берега Сиконка, но никаких следов Уорда Филлипса обнаружено не было. В полиции считали, что когда-нибудь его останки все равно найдутся. Однако они не нашлись, и со временем неразрешенная загадка была погребена в полицейских и газетных архивах.
Прошли годы. Старый дом на Энджелл-стрит был отдан под снос, библиотеку раскупили букинисты, а всю домашнюю утварь продали с торгов — в том числе и старомодную арабскую лампу, которой никто не нашел применения в этом технологическом мире, несовместимом с фантастическими мирами Филлипса.
Комната с заколоченными ставнями[39](Перевод Е. Мусихина)
I
В сумерки унылая необитаемая местность, лежащая на подступах к местечку Данвич, что на севере штата Массачусетс, кажется еще более неприветливой и угрюмой, нежели днем. Надвигающаяся темнота придает бесплодным полям и округлым пригоркам какой-то странный, резко отличный от соседних сельских районов облик; и атмосфера настороженной враждебности окутывает старые кряжистые деревья с растрескавшимися стволами и неимоверно густыми кронами, узкую пыльную дорогу, окаймленную кое-где развалинами каменных стен и буйными зарослями шиповника, болота с мириадами светляков и призывными криками козодоев, которым вторят пронзительные песни жаб и кваканье неугомонных лягушек, извивы верховьев Мискатоника, откуда его темные воды начинают свой путь к океану. Все это давит на сознание забредшего сюда путника, который начинает ощущать себя пленником суровой местности и в глубине души уже не надеется на счастливое избавление…
Эту давящую атмосферу вновь ощутил Эбнер Уэйтли на пути в Данвич — он еще помнил свое детство, когда, охваченный ужасом, он умолял маму, чтобы та увезла его прочь из Данвича и от дедушки Лютера. Как давно это было, он уже потерял счет годам! И тем не менее окрестности Данвича снова вызвали в его душе какую-то неясную тревогу, перекликавшуюся с прежними детскими страхами, — и это несмотря на то, что после многих лет, проведенных в Лондоне, Каире и Сорбонне, в нем ничего не осталось от того робкого мальчика, который, замирая от страха, переступил когда-то порог невообразимо старого дома с примыкавшей к нему мельницей на берегу Мискатоника, где жил его дед Лютер Уэйтли. Долгие годы разлуки с родными местами внезапно отступили прочь, будто их и не было вовсе.
Все его родные давно уже умерли — и мать, и старый Лютер Уэйтли, и тетя Сари, которую он ни разу не видел, хотя точно знал, что она очень долго жила в какой-то из комнат того старого дома. Не стало также уродливого кузена Уилбера и его жуткого брата-близнеца, о существовании которого и вовсе никто не ведал до тех самых пор, пока он вдруг не объявился, чтобы затем сгинуть на Часовом холме… Миновав туннель крытого моста, соединявшего между собой берега Мискатоника, Эбнер въехал в поселок, который за время его многолетнего отсутствия совершенно не изменился — все так же лежала в угрюмой тени Круглой горы его главная улица, такими же трухлявыми выглядели его двускатные крыши и такими же неухоженными стояли его дома, а единственная на весь поселок лавка по-прежнему располагалась в старой церквушке с обломанным шпилем. Дух всепобеждающего тлена мрачно парил над Данвичем.
Свернув с главной улицы, он направил автомобиль по ухабистой дороге, что шла вдоль реки. Старый дом показался довольно скоро. Он узнал его сразу — внушительное строение с мельничным колесом на обращенной к реке стороне. Отныне этот дом был его, Эбнера, собственностью. Он вспомнил завещание, в котором ему предписывалось занять дом и «предпринять шаги, заключающие в себе некоторые меры разрушающего свойства, кои не были исполнены мною». Более чем странное условие, подумал Эбнер; впрочем, старик Лютер всегда отличался самыми необъяснимыми причудами — видимо, сказывалось пагубное воздействие болезнетворной атмосферы Данвича.
Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом богом забытом поселении — очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать — что еще, кроме дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам он не испытывал ни малейшей привязанности, да и те вряд ли были склонны принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного, неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской глуши относились с настороженностью и страхом, особенно после тех ужасных событий на Часовом холме, что выпали на долю деревенской линии рода Уэйтли.